е сжимавшие изукрашенные бриллиантами копья. Полководцы теперь были вооружены кривыми мечами, словно во времена Великих царей. Такое оружие вручалось в знак исключительных заслуг. На них были также украшенные серебром шлемы и панцири. Даже Буцефал не остался в стороне от этой вакханалии роскоши, хотя вряд ли, конечно, он, как утверждают некоторые, гордо ржал, когда на него набрасывали шитую золотом попону.
Сам Александр, который прежде отдавал все распоряжения и приказы, сидя на простой табуретке, велел поставить у себя в царском шатре украшенный драгоценными камнями трон. Вновь назначенный распорядитель придворных церемоний ревниво следил за соблюдением протокола и стремился создать вокруг царя ауру недосягаемости. Этой цели служил и алтарь со священным огнем — неотъемлемая принадлежность Дария и его предшественников.
«В первую половину своего правления Александр покорил Азию, — пишет Жорж Раде в своей книге La personne et le genie. — Во вторую — Азия покорила Александра».
Немало греков и македонян развратил этот расточительный восточный стиль жизни, заставив с пренебрежением отвергнуть чёрствый хлеб воина. Александра тоже не миновала чаша сия: он наслаждался роскошью. Однако ни на минуту не впал в зависимость от нее. И в будущем, по свидетельству современников, он, как и раньше, разделял с простыми солдатами все выпадавшие на их долю опасности и лишения, перенося их со спартанским мужеством. В зимних лагерях недели не проходило, чтобы он не отправился познакомиться с условиями размещения солдат. Александр играл с ними в кости, ему читали письма с родины, он внимательно слушал рассказы о военных подвигах.
Это были люди, которых его отец вытащил из диких лесов и затерянных горных долин, где они ютились, часто не имея даже крыши над головой, странствуя вместе с гуртами скота, который пасли, будучи безоружными перед набегами фракийцев, иллирийцев, трибаллов. Вместо козлиных шкур (признак нищеты в античные времена) он дал им. одежду из шерсти и холста, поселил их на равнинах или в основанных им городах, издал законы, открыл рудники, развил торговлю в прибрежных городах, наконец, сделал их господами над теми, кто прежде грабил их.
Самые старшие сражались еще под началом Филиппа и рассказывали младшим о том, чем ему обязаны. Все они были преданы и его сыну. Они не забыли, как во время перехода через Гиндукуш он отошел от костра, уступая им место у огня, как в Бактрии дожидался тех, кто отстал от колонны, преследуя Бесса, и не выпил ни капли воды до тех пор, пока не напоил их. Но настал день, когда даже простые солдаты задали себе вопрос: а как долго еще царь будет оставаться их царем и не придется ли им однажды подчиниться тем, кого они покорили?
Заговор «пажей»
Proskynein означает по-гречески «целовать», а proskynesis (проскинеза) представляет собой поцелуй руки, сопровождаемый в Персии определенной позой, — как правило, поклоном правителю. Ритуал этот варьировался в зависимости от положения и сословия верноподданного. Лица благородного происхождения ограничивались легким поклоном, губами прикасались к кончикам своих пальцев и посылали воздушный поцелуй царю (как это изображено на рельефах Персеполя), после чего получали поцелуй от царя. Те, кто стоял ниже на ступеньках иерархической лестницы, отвешивали более глубокий поклон, подгибали колени и даже становились на них. Падали ниц и ползком приближались к царю, как правило, лишь просители или же те, кто попал в опалу. Персидские военачальники и чиновники, находившиеся в лагере македонян, почитали Александра, своего нового царя, так, как привыкли это делать по отношению к Дарию: совершая проскинезу.
Греки и македоняне воспринимали это нововведение с отвращением. Лишь варварам пристало вести себя так, как свойственно рабам. Свободный человек был всегда готов встать на колени перед богами, но если он становился на колени перед равным себе, то терял свое достоинство. Греческие посланники или изгнанники, которые появлялись на аудиенции у царя, всеми правдами и неправдами пытались избежать этих поцелуев, как бы случайно роняли на пол перстень и нагибались за ним. Если увильнуть не удавалось, они запоминали учиненное над ними унижение на всю оставшуюся жизнь. Уже от одного вида сгибавшихся перед Александром персов им становилось не по себе, а некоторые вообще не выдерживали и над этими падающими ниц хохотали во все горло.
Царю это, само собой, нравиться не могло. Соединить греков, македонян и восточные народы было и оставалось целью его жизни. Достигнуть этого было возможно лишь в том случае, если и те и другие будут наделены одинаковыми правами и обязанностями. Почему же верноподданные-земляки не приветствуют своего царя с подобающими ему почестями — разве персы не могли не задаться таким вопросом? Если бы Александр не требовал от персов этих поцелуев, то, видимо, его принцип равноправия был бы осуществлен. Однако он уже успел настолько вжиться в роль «царя царей», что не мог заставить себя отказаться от такого свидетельства почтения. Оставалось непонятным только, как справиться с день ото дня растущим недовольством своих соратников.
Ему помог Гефестион. Вместе с распорядителем придворных церемоний Харесом он устроил — а точнее говоря, инсценировал — пиршество, на которое были приглашены лишь те, кто был готов к новому ритуалу. Такая демонстрация, считал он, должна послужить примером и подействовать на остальных. Среди приглашенных был и Каллисфен. Это приглашение вызвало всеобщее удивление, ведь племянник Аристотеля потерял расположение Александра. На обедах у царя он появлялся крайне редко. А если появлялся, то оставался нем как рыба, если все вокруг превозносили царя, и вступал в споры чаще, чем следовало философу, каковым он считал себя.
Последняя стычка, зачинщиком которой он был, произошла всего лишь за неделю до описываемых событий. На вечернем состязании риторов он взял слово и говорил о добродетелях македонян. Каллисфену бросали венки и цветы, даже царь аплодировал ему и попросил произнести… хулительную речь. «Добрых людей восхвалять легко, — сказал он. — А вот унизить их — это, мне сдается, потруднее. И тем не менее это необходимо. Не похвала, а порицание открывает нам ошибки наши».
Принять это приглашение было небезопасно: оно вполне могло оказаться ловушкой. Но подобная угроза, по-видимому, не смущала придворного летописца. Его обвинительная речь превзошла своим блеском любое воздание хвалы. Все, кто слушал ее, поняли, что слова идут из самой глубины души. Они ворчали, опрокидывали кубки, и в конце концов ужин был сорван. (Узнав об этом, сам Аристотель сказал: «Великий оратор мой племянник, вот только умом не блещет…»)
В качестве историографа похода Александра Каллисфен тем не менее продолжал играть важную роль и оставался авторитетом для молодых. Если бы такая личность, думал Гефестион, все-таки отважилась на то, чтобы показать всем пример и поклониться своему царю (впрочем, в том, что этого никогда не произойдет, сомневаться не приходилось), то значение подобного поступка трудно было бы переоценить.
Незадолго до прибытия на это пиршество царя слово взял, как и было условлено, философ Анаксарх, виртуоз по части лести, «этой беды, постоянно подстерегающей царей, в свержении которых гораздо чаще повинны бывают льстецы, чем враги», как писал Курций Руф. Задачей Анаксарха было настроить гостей соответствующим образом, убедив их в том, что герои Гомера, да и — чего уж там говорить, сам Геракл! — не идут ни в какое сравнение с Александром, который уже при жизни стал богом и может требовать, чтобы к нему и обращались как к богу. И посему посылать ему поцелуи и становиться перед ним на колени должно стать заповедью для всех.
Звуки рога возвещают о прибытии царя. Он, облаченный в персидско-мидийские одежды, подойдя к столу, наливает огромный кубок вина и довольно много (как и подобает богам) проливает на пол. Затем подает кубок одному из персидских вельмож. Перс выпивает вино, подгибает колени и целует кончики своих пальцев, после чего приближается, чтобы, совсем как при дворе Дария, передать царю воздушный поцелуй. Золотой кубок переходит из рук в руки, и каждый, выпив, совершает ритуал проскинезы.
Пьет и Каллисфен, когда подходит его очередь, но не кланяется, не говоря уж о том, чтобы пасть на колени, а подходит к Александру, чтобы удостоиться его поцелуя. Тут раздается голос одного из придворных подхалимов: «Не целуй его, о царь, он — единственный, кто не оказал тебе почтения!».
Александр отказывается от поцелуя. В наступившей тишине звучат слова философа: «Ну, значит, мне придется уйти отсюда беднее на один поцелуй…»
Царь больше не пытался навязать проскинезу грекам или македонянам. Но и не забыл, кто своим молчаливым несогласием помешал ему ввести церемониал у себя при дворе.
Как-то на охоте неподалеку от Бактры загонщики выгнали дикого кабана — огромного, с мощными клыками. Александр уже поднял руку с копьем, чтобы поразить это великолепное животное, как вдруг кабан вздрогнул: в него угодило копье, но, это не было оружие царя. Один из принимавших участие в охоте попал в зверя раньше. Тем самым он нарушил неписаный закон, согласно которому право первого броска предоставлялось царю. Александр приказал снять провинившегося с коня и высечь, причем исполнение этого приказа было возложено на раба.
Меж тем Гермолай (так звали этого охотника) не был простым солдатом: он принадлежал к «пажескому корпусу». Эти юноши набирались из представителей самых уважаемых фамилий, они находились при дворе с двенадцати лет, в обязанности их входило ожидать царя у стола, чистить его оружие, подводить под уздцы коня и охранять его сон. «Корпус» этот был своего рода школой будущих военачальников и интендантов, и неудивительно, что большинство «пажей» впоследствии занимали ведущие посты в армии и высокие должности на государственной службе.
Гермолай чувствовал себя оскорбленным. Подвергнуться наказанию плетьми — само по себе страшный позор, но терпеть удары от раба — такой позор мог быть смыт только кровью. Вслед за осознанием своего унижения пришел гнев: Гермолай вспомнил, как Александр без видимых причин сместил его отца, одного из командиров конных частей. И Сострат, друг и любовник Гермолая, страдал от того, что и