Philhellen («Филэллин»), «друг греков». Другой правитель приказал расписать стены дворца в Пелле признанному греческому мастеру фресковой живописи Зевксису. Преследуемому в Афинах Сократу отправили приглашение покончить с прежней жизнью, переехав в Пеллу. Другой царь попытался, привлечь в столицу Платона, хотя и безуспешно; но все же ему удалось заполучить Евфрая, ученика философа. Уже упоминавшиеся Апеллес, Лисипп и Аристотель принадлежали, наряду с драматургом Еврипидом и поэтами Агафоном и Тимофеем, к почетным гостям; об инженерах, врачах (как Гиппократ), строителях и военных не стоит и говорить.
Все они приехали не напрасно. За дифирамбы Пиндара, модного среди аристократов поэта, Александру I пришлось заплатить. Деньги в Македонии имелись. Воды реки Эходор несли золото с гор, чем и объясняется ее название — «Несущая дары». На рудниках горы Дисорон добывали в день талант серебра, что дало возможность Македонии впервые чеканить собственную монету. При Филиппе II начали разрабатывать золотые и серебряные рудники Пангайонских гор, доходы от которых были сравнимы с настоящим монетным дождем.
Подлинной городской культурой, культурой гражданской жизни полиса, македоняне, однако, не обладали. Да, возвышающиеся на горных склонах Эги все еще связанная в то время с морем царская резиденция Пелла и портовый город Дион, где регулярно проходили празднества в честь муз и Зевса, принимали немало гостей. Но для большинства греков все эти усилия оставались не чем иным, как внешним проявлением любви к искусству и образованности. Выходцы из низов были и остались варварами.
Население Македонии преимущественно состояло из крестьян и пастухов, подчиненных своим племенным вождям и живших на бесплодных высокогорьях, в темных лесах, на берегах стремительных рек, вдоль глубоких ущелий, в стране, где осенью идут сильные ливни, зимой бушуют снежные бури, весна приносит серые клочья тумана, а короткое лето — зной, от которого они спасались, надевая одежду из грубого сукна, войлочные шапки и чулки из шерсти. Их единственным развлечением являлась охота на диких кабанов, туров, медведей, снежных барсов и безудержные попойки, на которых дело иногда доходило до кровавых разборок, сопровождавшихся кровной местью, уничтожавшей целые роды.
Чужаки редко появлялись на их пустынной, дикой земле: в основном это были торговцы, добывавшие из сосны смолу и сплавлявшие дубовую древесину на бедный лесами юг Греции, где она использовалась при строительстве кораблей. Еще охотнее развивали они свое дело в прибрежных долинах с их полями, оливковыми рощами, плантациями фиговых деревьев и по сей день роскошными фруктовыми садами. Расположенные в нижнем течении рек пастбища, на которых паслись тысячи быков и коров, были описаны еще Гомером и возбуждали зависть греков, живущих по обеим сторонам Фермейского залива, которые, как и все эллины, редко видели на столе мясо.
Знать говорила на греческом языке и чувствовала себя выше насмешек над привычкой делать из Philipp — Bilipp, потому что р/г они произносить не могли, Theta (что соответствует английскому глухому th) превратили в d, в результате чего athena звучало как adena, а th — как g. Кроме того, раньше они говорили на родственном греческому языку диалекте, ибо принадлежали к одной ветви, что эллины возмущенно оспаривали. Оба народа примерно в 1200 году до н. э. двинулись с северо-западных греческих территорий и из Эпира (это был знаменитый «поход дорян»). Несколько племен не пошли с основной волной миграции в южном направлении, а остались на севере Фессалии. Оттуда эти «высокие-худые» (что в переводе означало название далеких предков македонян) начали заселение областей, которые на века стали их родиной. Они оказались, как позднее над этим подшучивали, «слабоногими» знаменитого похода. Они не участвовали в развитии культуры городов-государств в силу своей изолированности, однако по той же причине не поддались разлагающему влиянию роскоши и порока, сумели избежать кризиса и разложения. Они сохранили добродетели, которые сделали дорян в их стремительном натиске такими неотразимыми: сплоченность, неприхотливость, способность владеть оружием. Древнее патриархальное народное военное царство держалось на трех китах: царь, знать и свободные крестьяне. Последние были не бесправны, а могли на общевойсковом собрании склонить чашу весов в ту или иную сторону.
Положение на границах империи казалось молодому царю угрожающим. Но все же не до такой степени, чтобы еще раз не побывать в Миезе (которая, по данным раскопок, предположительно располагалась недалеко от нынешнего Наоса), где находилось святилище нимф, окруженное гротами и увитыми разросшимся виноградом арками, что делало ее местом, располагающим к обучению.
«Познай самого себя»
Филипп послал сына в Миезу, когда тому исполнилось тринадцать лет. Он отправил его вместе со спутниками — сыновьями самых знатных семей горной страны, служившими при дворе «пажами», а теперь ставшими еще и заложниками, гарантирующими верность своих отцов… Учителем был Аристотель — философ, о котором говорили, что след его земных дней не канет в вечность. Во всяком случае, его влияние на последующие эпохи, в особенности на европейское Средневековье, неизмеримо велико. Когда он, следуя требованию Филиппа, покинул остров Лесбос, чтобы заняться воспитанием наследника, никто и не помышлял о той высоте, на которую его подняли грядущие поколения. В то время он, сорокалетний, являлся лишь лучшим учеником афинской Академии Платона, которого он боготворил и с которым поддерживал дружбу в течение двадцати лет.
Он происходил из Стагиры, города, расположенного в Халкидии, захваченного и впоследствии разрушенного Филиппом. Некоторые предполагали, что, приняв приглашение, он, вероятно, собирался уговорить царя восстановить родной город (ставший меж тем македонским). Но все же в своем назначении он прежде всего усматривал возможность, притягательную для любого философа, — воспитать из юного наследника будущего царя, сочетающего в себе властность и духовность, верного истине: государство только тогда является идеальным, когда философы становятся царями, а цари — философами. Это равновесие казалось небывалым вызовом, возбуждавшим в кругах греческих «академиков» больше зависти, чем удивления.
Юношам, жаждущим чести и славы, чья жизненная сила так и била ключом, этот высокообразованный человек с его девизом «ничем не восхищаться» и «ничему не удивляться», с его идеалом самообладания, скепсиса, невозмутимости, с его сухим тоном зачастую становился в тягость — впрочем, как и они ему.
«Молодые люди отдаются на откуп своим непостоянным влечениям, — писал Аристотель. — Они страстны, быстро возбуждаются и прислушиваются лишь к чувствам. При этом они простодушны и доверчивы, потому что не знают оборотной стороны вещей. В своих надеждах они высокопарны, как пьяницы, у них короткая память. Они мужественны, но идут по проторенным тропам. Не пресыщенные жизнью, они предпочитают внешний блеск суровой необходимости. Велики их заблуждения, порождаемые чрезмерностью желаний. В отличие от стариков они полагают, что знают все».
Можно усомниться в том, что Аристотель действительно смог увлечь своих знатных учеников логикой и гносеологией, метафизикой, этикой, риторикой, искусствоведением, натурфилософией. Да и внешность его не совсем соответствовала греческому идеалу красоты. Судя по описанию, у него были маленькие глаза, редкие волосы, худые ноги, этакий выступающий животик; он был всегда щегольски одет и к тому весьма жаден: искупавшись в теплом масле, имел обыкновение его перепродать. Должно быть, он имел и какой-то дефект речи. (Этот портрет целиком на совести тех коллег, которые завидовали ему как воспитателю царского сына.)
Аристотелю удалось сделать нечто более важное, чем просто заполнить голову юного Александра самыми разными сведениями. Он пробудил в нем жажду знаний, научил понимать искусство скульптора, художника, архитектора, упражнял слух для восприятия музыки, зародил в его душе восхищение поэзией Гомера и драмами Софокла, Эсхила и Еврипида, возбудил любопытство ко всему, что окружающий мир хранит в тайне, — строению растений, животных и прежде всего человеческого тела, заинтересовал его размерами и бесконечным разнообразием земли с ее горами, морями, пустынями, реками — другими словами, географической картой мира.
Это было воспитание, в процессе которого ученик не осознавал, что его воспитывают, направляют его характер, подчиняют страсти разуму, гасят наглую заносчивость, подводя, в конце концов, к тому, что греки называли kalos kagathos — «хорошим и красивым человеком». Только такой человек обладал добродетелью добродетелей — arete (аретэ).
Arete первоначально означало не что иное, как способность, проявившуюся в какой-нибудь определенной области. У Гомера она выступает как мужественность, у Сократа — как трудолюбие, самообладание и, наконец, великодушие. Нравственный идеал Аристотеля мы узнаем из его «Никомаховой этики»: «Чем выше порядочность, тем больше почестей тем, кто оказывается их достоин. Кто великодушен, тот не зазнается в счастье и не скроет свою боль в несчастье. В случае опасности он не пощадит своей жизни, потому что не захочет жить любой ценой. Его движения невозмутимы, его слово — веско. Поспешность не к лицу мужчине, для него немногое исполнено значения, равно как мало значит сильный голос того, кому это не важно». Он вооружил своего ученика целым арсеналом знаний, которыми, как оказалось, тот очень умело воспользовался во время своего похода в Азию — когда приказывал рыть каналы для орошения и осушения, когда пытался культивировать местные растения на чужбине, и наоборот, определял скорость езды и дальность расстояний, производя необходимые измерения, отправлял на кораблях в Грецию для разведения арабских жеребцов, вместе со своими врачами разрабатывал средство против укусов змей и даже пытался лечить своих заболевших друзей составленным им самим лекарством.