дам. Затем надел все доспехи и, когда нос триеры врезался в песок бухты, с недюжинной силой метнул свое копье в землю Азии, прыгнул в воду и первым добрался до берега. Doryktetos — «завоеванная копьем» — была теперь эта земля по старинному обычаю, который гарантировал завоевателям правомерность притязаний: удар копья уподоблялся приговору богов.
Македоняне недолго задержались на морском берегу, где ахейцы во время Троянской войны устроили пристань для кораблей, а поскакали дальше, в Илион, где когда-то стояла древняя Троя. Они наткнулись на поселения и покрытый руинами холм высотой пятьдесят метров. Прошло более восьми столетий с тех пор, как микенские греки осадили крепость, взяли ее и разрушили. События, послужившие историческим фоном Троянской войны, которую вместе с героями Ахиллесом, Гектором, Приамом, Патроклом, Агамемноном вели и вступившие в борьбу боги, увековечил в своей «Илиаде» Гомер. Эта Троя была погребена под камнями новых поселений, которых оказалось в общей сложности девять. И вот настал день, когда немецкий коммерсант по имени Генрих Шлиман в слое, обозначенном как «римский 7А», предположительно обнаружил развалины священного Илиона.
Для македонян участники Троянской войны были отнюдь не эпическими образами, а людьми из плоти и крови, незримо присутствовавшими здесь, на этой земле. Их следовало почитать, чтобы воскресить дух тех героических времен и вдохновить участников нового похода. Александр натер себя маслом, обнаженным добежал до могилы Ахиллеса, которого считал свои предком, и возложил венок. Чтобы обезопасить себя, македоняне принесли жертву и Приаму, царю Трои, потому как греки его разбили и следовало опасаться его гнева.
Вечером они пешком отправились в храм Афины, где жрецы хранили щит, с которым ходил в бой Ахиллес. Прекрасно отделанный с внутренней и внешней стороны, окаймленный трехгранным выступом из блестящего металла, держащийся на пряжке, покрытой пятью слоями серебра, украшенный изображениями героя — таким он предстал взору царя. Александр объяснил жрецам, что если теперь он завладеет щитом, то это будет вполне в духе его высокого предка. Чтобы их утешить, он положил на алтарь Афины свой собственный щит как жертвенный дар, взяв, однако, и другое вооружение древних ахейцев. Оно должно было сопровождать его до Индии, приносимое телохранителями перед каждой битвой, и однажды щит Ахиллеса спас ему жизнь.
«Дань персам платить не надо. Город освобождается также от податей», — таков был царский подарок его Трое на прощание.
Бросок копья Александра, танец era, обнаженного, у могилы вызывают насмешки потомков, в чьих глазах македонянин выглядит юнцом, который излишне ревностно поклонялся мифологическим героям и явно попал под влияние Гомера. Экзальтированный человек, романтик… Его современники думали по-другому. Для его солдат, особенно греков, сам факт того, что копье так глубоко вошло в землю врага, явился важнейшим символом — ведь здесь говорили боги. Не почитать Ахиллеса считалось чем-то вроде осквернения святыни. Даже простой воин знал о Троянской войне, а тот, кто умел читать и писать, впитал этот культ с эпосом Гомера — поэта, который пробудил в греках чувство принадлежности к единой нации, имеющей славное прошлое.
«В самом нежнейшем детском возрасте дают несовершеннолетним, которые только что начинают учиться, Гомера — как первую пищу. Почти младенцами мы орошаем молоком его наши души. Он с нами, когда мы становимся более зрелыми, но только во взрослом человеке он расцветает по-настоящему и не надоедает до самой старости», — писал Гераклит.
Солдаты знали, что одним из предков их полководца является самый популярный греческий герой Трои, воплощение храбрости и мужества — Ахиллес, сын богов, который, оказавшись перед выбором — жизнь долгая и бесславная или короткая, но яркая, — предпочел последнее.
О том, чтобы все узнали о броске копья, о чествовании героя и обмене щитами и другим оружием, позаботились соратники царя, чьими стараниями чудесные рассказы передавались из уст в уста. Таким образом солдаты, говоря современным языком, «получали мотивацию» перед походом. Александр в совершенстве владел искусством придавать своим поступкам характер символов. Он использовал их с той же целью, что и предсказатели. Не напрасно историки называли его «мастером очевидных действий». Предпринимаемое им не только становилось красивым жестом, но и указывало путь грядущих перемен. Когда, к примеру, он провозгласил в Илионе-Трое демократическую форму правления, это означало: и все другие греческие города Малой Азии скоро будут свободны. В подобных свершениях всегда было что-то жреческое, пророческое.
Александр верил в богов, но он верил и в то, что они носили в себе много «человеческого, слишком человеческого». Он полагался на дар своих ясновидящих, хотя не считал преступным иногда истолковывать пророчества по-своему. Он был глубоко убежден в своем божественном происхождении, однако, демонстрируя собственную независимость, при случае не упускал возможности поиздеваться над этим. Кто хочет понять Александра, должен знать, что религиозность и неверие, мифологизация и скепсис — эти противоположные ипостаси его мировосприятия — были переплетены так тесно, что часто очень трудно отделить одно от другого.
Так, «Илиада» являлась для него и поэтическим шедевром, и дневником войны одновременно. Аристотель написал к ней комментарии специально для Александра. На протяжении всего похода эта рукопись лежала вместе с кинжалом у него под подушкой. Люди, о которых повествовал Гомер, жили почти тысячу лет назад. Однако они не казались чужими: это были воины, которые собирались за царским столом после тяжелого дня, хвастали своими подвигами, напивались допьяна, внимали песням рапсодов, спорили, даже дрались… Это были герои, для которых храбрость являлась наивысшей добродетелью, а слава — желанной целью. Жить, подражая героям Гомера, считалось у македонской знати священным долгом. Идеалы, которые поэт ставил в центр внимания, были и ее идеалами. Пиршество Александра с его полководцами, придворными поэтами, философами могло бы быть застольем Агамемнона или Приама. И если царь о чем-то сожалел, то лишь о том, что у него нет Гомера, который бы увековечил его подвиги, а есть лишь Каллисфен (хотя он и был племянником Аристотеля).
Но возвратимся к армии. Царь вел свои войска через Перкоты в Лампсак по равнине Адрастея. Они были в пути уже четыре дня, но не обнаружили и следов врага. Ничто не страшило Александра больше, чем то, что персы уклонялись от встречи, определенно увлекая его все дальше вглубь опустошенного, безлюдного пространства, чтобы потом отрезать путь к отступлению. Стратегией изматывания врага и лишения его возможности пополнить запасы продовольствия Фабий Кунктатор довел карфагенского полководца Ганнибала до отчаяния. Жертвой этой стратегии пал и Наполеон в России. На душе Александра стало бы еще тревожнее, если бы он знал, что самый способный военачальник противника именно это и задумал, а кроме всего прочего решил задействовать превосходящий флот, чтобы перенести войну на территорию Греции, склонить города-государства к переходу на свою сторону или принудить их к капитуляции.
Этого человека звали Мемнон; он был греком с Родоса, хорошо зарекомендовавшим себя на службе у персов. План разбить Александра без битвы, предотвращая малым злом большое, казавшийся и простым, и эффективным, подвергся на военном совете всеобщему осуждению. Слишком возомнил о себе этот человек, который не только был чужаком, но и втерся в доверие к Великому царю, размышляли сатрапы Лидии, Фригии, Каппадокии, Киликии. Ведь та земля, которую он хотел сжечь, была их землей, покрытой плодородными полями, цветущими садами, рыбными прудами, парками, девственными лесами, замками, крепостями, зажиточными селениями, богатыми городами. Они победят этого Александра, не жертвуя ни добром, ни подданными.
Они выстроились на западном берегу Граника — стремительно мчавшейся реки шириной около двадцати метров, которая, спускаясь с горы Ида, впадает в Мраморное море. Казалось, они заняли отличную позицию. С их стороны круто поднимался скользкий глинистый берег, с фланга защищало озеро. На шестые сутки после полудня появился Александр и тут же перестроил свои войска для наступления. Опытный Парменион возражал: ни один полководец не должен отправлять в бой обессилевших после марша в испепеляющий зной воинов, прежде чем не разобьет лагерь и не даст им отдых.
«Я сгорю от стыда, если после взятия Геллеспонта задержусь у этого ручья. Это недостойно славы македонян», — таков был ответ Александра, который звучал настолько хвастливо, насколько был мудр совет Пармениона. Однако царь с первого взгляда оценил, как неверно с тактической точки зрения построились персы: их конница — элита армии, сметающая все на своем пути сила — не сможет использовать всю свою мощь на обрывистом берегу. Выставленное позади нее пешее войско из греческих наемников было практически нейтрализовано, потому что дистанция между ним и кавалерией оказалась слишком велика.
«Какое-то время обе армии стояли друг против друга, содрогаясь при мысли о том, что им предстоит, и глубокая тишина царила на обоих берегах», — сообщает историк Греции Флавий Арриан, который описал поход Александра. Впечатляющее замечание! Оно доказывает, что «героям» — и малым, и великим — не чужд страх (его не знают только святые, а способность преодолеть его называется храбростью). Победить страх перед сражением помогали воинствующие крики и бой барабанов.
Историки, изучающие войны, снова и снова задают себе один и тот же вопрос: почему персы построили свои войска вопреки всякому здравому смыслу. Бездарность? Едва ли: в их рядах были опытные полководцы. Страх перед македонянами? Немыслимо: в конце концов, они уже однажды разделались с ними — еще во времена правления Филиппа. Британский генерал-майор Джон Ф. С. Филлер дает и неожиданный, и убедительный ответ: «Поставить греческих наемников в первых рядах сражающихся значило предоставить им почетное место. А это запрещал воинский кодекс чести. Чтобы объяснить эту тактическую глупость, достаточно вспомнить о тщеславии. Вдумайтесь в суть традиций готских рыцарей в битве у Таганаи, французского рыцарства — у Креси и вообще поразмыслите о природе высокомерия тех, кто сражался в седле в бесчисленных битвах вплоть до первой мировой войны. С давних пор кавалерия с высоты своих лошадей смотрела на пехоту с презрением — сверху вниз».