Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
Слушатели восторженно зааплодировали. Шура присоединилась к ним и с искренним восхищением спросила Таню:
– Кто это?
Та лукаво посмотрела на нее.
– Неужели ты не знаешь русскую Сафо? Это Анна Ахматова.
Об Ахматовой Шура, конечно, слышала, и немало, а главное – и сама читала ее сборник «Четки». Втайне от мамы, разумеется, – та не одобряла современную поэзию и тем более поэтесс.
– Какая она молодая! – Шура понимала, что ее восклицание звучит глупо, но ей и правда всегда казалось, что все настоящие серьезные поэты либо уже умерли, либо старые-престарые. А тут женщина лишь немного старше нее.
Она восхищенно взглянула на уже сошедшую с возвышения Ахматову, которую сразу окружили многочисленные поклонники ее таланта, среди которых узнала и Фанни Фельдман. На сей раз в выразительном лице Фанни не было ни насмешливости, ни нахальности, она смотрела на поэтессу как на богиню и, кажется, внимала каждому ее слову.
Шура приветливо улыбнулась, но Фанни, похоже, ее даже не заметила, настолько была поглощена Ахматовой, все с той же царственной снисходительностью говорившей кому-то из окруживших ее молодых людей:
– Онегинская строфа перекрыла развитие русской поэмы на многие десятилетия. В художественном пространстве от Пушкина до нынешнего времени на его уровень поднялась лишь поэма Некрасова «Мороз Красный Нос», с тем чтобы вновь отпустить жанр в безвременье. Интонация «Онегина» была смертельна для русской поэмы. Начиная с «Бала» Баратынского до «Возмездия» Блока, «Онегин» систематически губил русскую поэму (хороша только доонегинская). Потому и прекрасен «Мороз Красный Нос», что там «Онегин» и не ночевал…
Шура замерла, пытаясь дослушать речь Ахматовой о поэмах, заглушаемую общим гомоном. Ах, сюда бы папу! Разве сравнятся их простенькие беседы в Кисловодском литературном кружке со здешними интеллектуальными разговорами?..
Как жаль, что он не смог пойти! Последние дни он несколько нехорошо себя чувствовал – вроде бы ничего особенного, но врач решительно рекомендовал постельный режим. Пришлось даже отменить несколько визитов, ведь девушки не могут ездить одни, а их тетя, Надежда Васильевна, еще не вернулась из Москвы.
По правде говоря, Шура и сегодня никуда бы не поехала – ей казалось некрасивым развлекаться, когда отец болеет. Но он сам настоял, заявив, что его мучает совесть, ведь он привез дочерей в Петроград, чтобы они развлекались, а в итоге сделал их почти своими сиделками.
Поэтому, когда Татьяна Чупилкина заглянула с визитом и предложила составить ей компанию на литературном вечере, посвященном Пушкину, Юлиан Матвеевич твердо сказал, что Шура должна поехать. Тем более он работал над бумагами, а Валентина как раз отправилась в Царское Село, навестить престарелую родственницу Константина, и Шура скучала в одиночестве.
– Езжай, развлекайся, моя радость. – Он поцеловал младшую дочь и крепко сжал ее руку. – Запоминай все тщательно, потом расскажешь мне, что интересного говорят о Пушкине столичные любители литературы.
Она все же попыталась возразить:
– Но папа, я не могу оставить тебя одного.
– Не беспокойся, я все равно буду целый день работать.
– И забудешь поужинать!
– Не забуду, я уже сказал Авдотье, чтобы она мне напомнила. Все-все, не спорь! Ты едешь, это вопрос решенный. Я и сам обязательно побываю на таком вечере, когда выздоровею. «В день уныния смирись…»
Шура вздохнула.
– «День веселья, верь, настанет…»
Упоминание о кухарке и правда немного успокоило. Действительно, что это она запаниковала – в доме трое слуг, без присмотра отец не останется, а если он собирается весь день писать, то она ему будет только мешаться. Так что она постаралась успокоить свою совесть обещанием непременно провести с папой весь завтрашний день и с благодарностью приняла Танино приглашение.
К тому же хоть ей, без сомнения, и хотелось побывать на литературном вечере, но еще больше хотелось пообщаться с Таней. Они столько времени не виделись и даже не имели возможности переписываться. А на недавнем ужине было слишком много народу, им почти ни о чем не удалось поговорить.
Она подозревала, что и Таня не просто так ее пригласила, а тоже хочет пообщаться tete-a-tete. Не зря же она выбрала день, когда Валентина и Костя уехали (о чем она несомненно знала – в разговоре мелькнула фраза, что ей об этом сказал Джелиль, встретивший их в кондитерской, куда они зашли выпить шоколада перед поездкой).
К сожалению, в дороге разговор не клеился. Нет, они, естественно, беседовали, но о таких банальных вещах, о которых говорят все – о переменчивой петроградской погоде, о надеждах на скорое окончание войны, о Пушкине, в конце концов, все-таки они ехали на посвященный ему вечер.
Правда, и на эту тему ничего особо интересного сказано не было. Разве что вскользь брошенное Таней замечание, когда она рассказывала, как танцевала на концерте в госпитале, где присутствовала Царская семья, фрагмент из балета «Золотая рыбка»:
– Государь – большой знаток русской литературы и горячо любит Пушкина. Между прочим, Великие княжны Ольга и Татьяна получили свои имена в честь сестер Лариных, героинь «Евгения Онегина».
Шура признала, что ей это никогда не приходило в голову, а ведь должно было – подобное сочетание имен бросается в глаза и должно сразу вызывать ассоциацию с «Евгением Онегиным». Тем более у настоящего знатока и любителя Пушкина! Надо будет у отца спросить, обращал ли он внимание на этот любопытный факт.
На этом разговор завершился, потому что они прибыли на место. Ну а поднявшись на второй этаж, Шура сразу же стала свидетельницей чтения Ахматовой ее «Царскосельской статуи», и теперь ей было не до разговоров, она только слушала и во все глаза смотрела на совершенно непривычное для нее сборище.
За знаменитой поэтессой она пойти не решилась, как бы ей этого ни хотелось, да и вообще пока старалась держаться рядом с Таней. Ей было немного не по себе в этом обществе странных речей и не менее странных нарядов. Роскошные, хоть и немного экстравагантные туалеты тут соседствовали со скромными платьями курсисток, а мундиры и фраки – с подчеркнуто простонародными костюмами. Ее собственное скромное платье для выездов казалось ей тут немного неуместным.
Дамы с короткими стрижками, густо подведенными глазами и сигаретами в длинных мундштуках разговаривали наравне с мужчинами и громко смеялись над шутками. Кавалеры говорили о политике и поэзии, театрально ерошили волосы и повышали голос, перебивая собеседников. Один молодой человек в вышитой косоворотке громко вещал:
– Россия не есть лишь бесформенная и инертная масса, пригодная исключительно к тому, чтобы быть вылитой в любую форму европейской цивилизации и покрытой, по желанию, лоском английским, немецким или французским… Россия есть живой организм, она таит в глубине своего существа свой собственный нравственный закон, свой собственный умственный и духовный уклад…
Это было бы очень интересно, если бы Шура только вчера не прочитала эти строки в мемуарах фрейлины Тютчевой. Она хотела было сказать об этом Тане, но, обернувшись, поняла, что слишком увлеклась наблюдениями и упустила момент, когда та куда-то отошла.
Боже правый! Шура слегка запаниковала, чувствуя себя как потерявшийся посреди людной улицы ребенок. Кругом все незнакомые и странные, если с ней заговорят, она, может быть, и не найдет что ответить!
Она протиснулась вдоль стенки мимо группы элегантных дам, одна из которых горячо говорила:
– Господи, да хватит о Наташе Ростовой! Импровизация, русская душа – как же! Только мужчина мог придумать такую глупость. Во времена войны с Наполеоном все барышни стояли в очередь к великой Колосовой, обучавшей молодых дворянок народным русским танцам. Несомненно, Наташа тоже у нее училась.
В следующей комнате обсуждали уже не литературу, а политику.
– Такова российская традиция – давать государям прозвища, – говорил серьезный молодой офицер. – Александр I звался Победителем, спорный вопрос – заслуженно или нет, но по крайней мере понятно, за что. Все-таки Наполеон был побежден в его царствование.
Шура собиралась пройти мимо, но ее остановил смутно знакомый насмешливый мужской голос:
– А вот Николая I прозвали Палкиным, и почему-то я не сомневаюсь, что это прозвище было дадено более искренно.
Она попыталась разглядеть человека, который это сказал, но не увидела даже его затылка – он стоял к ней спиной и к тому же был заслонен другими людьми. Тем временем многие рассмеялись, серьезный офицер натянуто улыбнулся, но тут же продолжил:
– Александр II, как все знают, получил прозвание Освободитель.
Стоявшая рядом с ним немолодая, но очень представительная дама с коротко постриженными темными волосами, величественно кивнула.
– Кажется, он единственный из российских императоров, чье прозвище не вызывает ни вопросов, ни споров. Я продолжу ваш список. Александр III звался Миротворцем, и прошу прощения, если обижу чьи-то верноподданнические чувства, – она бросила насмешливый взгляд на офицера, – но я вовсе не уверена, что это заслуженно.
– А есть ли прозвище у царствующего Государя? – вмешалась какая-то девушка и тут же стушевалась под взглядами остальных и неловко пролепетала: – Или их дают только после… то есть потом, при его наследниках?
– Льстивые официальные прозвания дают при жизни – придворные льстецы, – снисходительно дама с короткой стрижкой. – Должна вас разочаровать, у Николая II до сих пор так и не появилось подобного лестного прозвания, но зато в изобилии есть некомплиментарные прозвища. Самое известное из них – Кровавый. Память о погибших на Ходынском поле во время коронационных торжеств 1896 года по-прежнему не забыта. А после проигранной Русско-японской войны, Кровавого воскресенья и бессмысленных многомиллионных жертв мировой войны оно стало еще популярнее.