С вокзала они вышли на главную улицу городка, а через десять минут были уже на окраине Лонжюмо.
— А вот и наш университет, — сказала Крупская, указывая на ветхий, покосившийся дом с пристройкой-сараем. — Этот дом принадлежал раньше французскому рабочему-столяру. В сарае у него помещалась мастерская. Мы её своими силами переделали в лекционную аудиторию. Сейчас Инесса заканчивает свой семинар, а в одиннадцать начнётся ваша лекция.
— Сколько у вас слушателей?
— Тринадцать человек, направленных партийными организациями России. Партия полностью оплачивает их дорожные расходы и скромное содержание. После окончания курса все они будут направлены на партийную работу в Россию. Кроме них у нас ещё пять вольнослушателей... Ну вот семинар, кажется, закончился.
Из дверей пристройки стали выходить рабочего вида люди с тетрадками и книжками в руках. Привычным взглядом лектора Александра стала оценивать своих будущих слушателей: сможет она их зажечь или нет? Жаль, что среди них только одна женщина, но по виду боевая — в сердцах таких Александра всегда находила отклик.
Последними из сарая вышли Ленин и Арманд. Александра знала, что Ленин присутствует на всех занятиях Инессы — честь, которую он не оказывал никому из других лекторов.
— Очень рад, очень рад, — сказал Ленин, довольно живо приветствуя Александру. Он был явно в хорошем настроении. — Осветить вкратце нашим слушателям женский вопрос было бы весьма полезно. В каком аспекте вы будете об этом говорить?
— Тема моей лекции называется «Образ новой женщины в современной беллетристике».
— Вот и прекрасно. Можно будет убить сразу двух зайцев: и половой вопрос обрисовать, и помочь разобраться в современной беллетристике. Ну и, я надеюсь, тема вашей лекции малость оживит наши занятия. А то публика у нас к научным премудростям не очень привычная, и кое-кто на занятиях иногда засыпает.
Ленин вдруг заразительно засмеялся. И хотя ничего смешного сказано не было, Александра тоже невольно улыбнулась.
— Да, мы, большевики, малость поотстали в разработке женского вопроса, — прервав смех, вдруг произнёс Ленин. — Вот только сейчас товарищ Инесса готовит программную брошюру по этой теме. — Он помахал стопкой бумажек в руке. — Мне нужно срочно ознакомиться с тезисами брошюры, так что я вынужден вас покинуть. — А вам, товарищ Коллонтай, я полагаю, хотелось бы до начала лекции обсудить с товарищем Инессой узкоспециальные вопросы?
— Вам очень идёт эта шляпка, — сказала Александра, когда Ленин удалился.
— Я купила её два года назад по случаю в Брюсселе.
— Она очень, очень вам к лицу, — настойчиво повторила Александра. — У вас великолепный вкус. Я всегда восхищалась вашими шляпками.
«Они так ловко скрывают ассиметричность вашего лица и чересчур большой рот», —добавила она про себя.
— Я вижу, у вас тоже прекрасный вкус, — ответила Инесса, как бы в тон мыслям Александры. — В Париже вы всего два месяца и уже одеты по последней парижской моде, а я вынуждена здесь перелицовывать свои московские платья, — вздохнула она.
— Почему-то все завидуют моему умению носить вещи. — Александра в сердцах тряхнула головой. — А я на свои скромные средства могу себе позволить только одно повседневное платье к ежегодной партийной конференции и раз в два года нарядное платье к очередному конгрессу Социалистического интернационала.
— А я не могу себе даже этого позволить.
— Видите ли, Инесса Фёдоровна, в эмиграции я уже три с половиной года. Если бы я всё это время не работала, а занималась одними интригами, я бы тоже до сих пор перелицовывала свои петербургские платья.
— О каких это интригах вы говорите, голубушка моя?
— Вы сами прекрасно знаете. Вся деятельность большевистской фракции построена на мелких, простите меня, просто бабьих интригах.
— На «бабьих», вы говорите? И с таким словарём вы ещё считаете себя сторонницей освобождения женщин? Я очень жалею, что пригласила вас сюда.
— А я могу и уехать...
— Простите, что перебиваю вашу дискуссию, — подходя к ним, с улыбкой сказала Крупская. — Перерыв уже кончился, и студенты ждут вас в аудитории.
Крупская и Коллонтай вошли в пристройку. Секунду поколебавшись, за ними последовала Арманд.
В аудитории, ещё сохранившей запах столярной мастерской, на Александру с любопытством смотрели восемнадцать пар внимательных глаз.
— Товарищи, сегодня вам прочтёт реферат на тему «Образ новой женщины в современной беллетристике» известная деятельница российского и международного социацистического движения Александра Михайловна Коллонтай, — глухо произнесла КрупСкая и села на свободное место в середине зала.
Раздались вежливые аплодисменты.
Александра подошла к самодельной кафедре, отыскала глазами подмеченное ею раньше лицо молодой работницы и, как бы обращаясь только к ней, спокойно и неторопливо начала лекцию:
— Кто такая новая женщина? Существует ли она? Не есть ли это плод творческой фантазии новейших беллетристов, ищущих сенсационных новинок?
Оглянитесь кругом, присмотритесь, задумайтесь, и вы убедитесь: новая женщина — она есть, она существует. Вы её уже знаете, вы уже привыкли встречаться с нею в жизни на всех ступенях социальной лестницы, от работницы до служительницы науки, от скромной конторщицы до яркой представительницы свободного искусства. И что всего поразительнее: вы гораздо чаще наталкиваетесь на новую женщину в жизни и только за последние годы начинаете всё чаще и чаще узнавать её облик в героинях изящной литературы. Жизнь десятилетиями тяжёлым молотом жизненной необходимости выковала женщину с новым психологическим складом, с новыми запросами, с новыми эмоциями, а литература всё ещё рисовала женщину былого, воспроизводила отживающий, ускользающий в прошлое тип. И только Тургенев слегка коснулся новой женщины своей мягкой кистью.
Флобер писал «Мадам Бовари» в то время, когда рядом с ним, в плоти и крови, жила, страдала и утверждала своё человеческое и женское «я» такая яркая провозвестница нарождавшегося нового женского типа, какой являлась Жорж Санд.
Толстой разбирался в эмоциональной, суженной вековым порабощением женщин психике Анны Карениной, любовался милой, безвредной Китти, играл темпераментной натурой самочки Наташи Ростовой в то время, когда безжалостная действительность туго скручивала руки всё растущему, всё увеличивающемуся числу женщин-людей.
Кто же такие эти новые женщины? Это не «чистые», милые девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жёны, страдающие от измены мужа или сами повинные в адюльтере, это и не старые девы, оплакивающие неудачную любовь своей юности, это и не «жрицы любви», жертвы печальных условий жизни или собственной «порочной» натуры. Нет, это какой-то новый, «пятый» тип героинь, незнакомый ранее, героинь с самостоятельными запросами на жизнь, героинь, утверждающих свою личность, героинь, протестующих против всестороннего порабощения женщины в государстве, в семье, в обществе. «Холостые женщины» — так всё чаще и чаще определяют этот тип.
Новые, холостые женщины — это миллионы закутанных в серые одежды фигур, что нескончаемой вереницей тянутся из рабочих кварталов на заводы и фабрики, к станциям кольцевых дорог и трамваев в тот предрассветный час, когда утренние зори ещё борются с ночною тьмою... Холостые женщины — это молодые или уже увядающие девушки со свежей душой и головой, полной смелых мечтаний и плацев, что стучатся в храмы наук и искусства, что деловитой мужской походкой обивают тротуары в поисках грошового урока, случайной переписки...
Длинной пёстрой лентой разворачивается перед нами недавно начавшееся шествие героинь нового женского облика. Впереди, расчищая густые, колючие заросли терновника современной действительности, идёт своей спокойной, гордой, решительной поступью работница Матильда, героиня одноимённого романа Карла Гауптмана. Терновник жизни до крови ранит руки, ноги её, терзает ей грудь. Но не дрогнет уже это окаменевшее, закалившееся в горе и муках лицо, лишь глубже врезаются горькие складки у рта, лишь холоднее блеск её непреклонно-гордого взора. Житейская грязь и пошлость не прилипают к её опрятным одеждам. Растёт, крепнет личность Матильды, и каждая новая боль, каждая новая страница жизни лишь отчётливее выявляют в ней её сильное, непоколебимое «я».
Рядом с Матильдою, мягко ступая своими загорелыми, потрескивающимися от жары и непогоды босыми ногами, бредёт рязанская уроженка Татьяна (М. Горький, «Записки прохожего»). Ходит с такими же бесприютными, как она сама, бездомными. Ходит по свету и ищет своего счастья. Растрогал душу её проходящий, заплакала, загорелась и отдалась ему просто, правдиво, как отдаются, вырывая у жизни свои маленькие земные радости, одинокие, «холостые» поневоле женщины, но жизнь свою связать с проходящим не захотела. И ушла, тихо улыбнувшись ему на прощание.
Идут Матильда и Татьяна, раздирают терновники жизни, прочищают руками и грудью свою новую дорогу к желанному будущему. А за ними толпятся, спешат вступить на новопроложенный путь новые женщины других социальных слоёв. И их цепляют, ранят оставшиеся ветки колючего терновника, и их ноги, непривычные к хождению по острым камням, покрыты запёкшимися ранами, и по их следам бегут красные струйки крови. Но остановиться нельзя: тесной, непрерывной вереницей прибывают всё новые и новые на проложенный путь, и всё шире становится дорога... Горе ослабевшей!.. Горе обессилевшей!.. Горе оглянувшейся назад, в уходящую даль прошлого!.. Её столкнут с дороги тесные ряды спешащих вперёд... В густой толпе идущих по новому пути женских образов мы узнаем героинь всех национальностей, всех общественных слоёв. Впереди вырисовывается красочная фигура артистки Магды (Зудерман, «Родина»), этой гордой своим искусством, своим достижением девушки-женщины, с её дерзновенным для женщины девизом: «Я — это я, и только через себя я стала такой, какая я есть». Магда переступила через традиции бюргерского дома провинциального городка, она бросила перчатку в лицо буржуазной морали. Но гордо стоит она, «согрешившая», в доме родительском. Магда знает цену своей личности и непреклонно защищает своё право быть такой, какая она есть. «Перерасти свой грех — это ценнее той чистоты, что вы здесь проповедуете».