На второй день конгресса был принят знаменитый Базельский манифест. Как стихи, повторяла Александра его слова: «Пусть правительства хорошо запомнят, что при современном состоянии Европы и настроении умов в среде рабочего класса возникновение войны не окажется безопасным для них самих».
«Это канун мировой революции», — взволнованно думала Александра.
Конгресс завершился торжественной церемонией, в которой приняли участие шестнадцать тысяч человек. Шествие возглавляли мальчики и девочки, одетые в белое. Когда они вошли в здание собора, орган заиграл «Гимн миру» Бетховена.
«Война войне! Мир земле! Да здравствует Второй Интернационал!» — скандировали делегаты, и голоса их были охрипшими от слёз и от сладостного чувства уверенности в торжестве своего дела.
В Базеле решено было созвать следующий конгресс Второго Интернационала в Вене в августе 1914 года. По традиции, конгрессу должна была предшествовать Международная женская конференция. Как член Международного женского бюро, Александра вела активную подготовку к конференции.
В мае 1914 года Ленину удалось добиться включения в состав Международного женского бюро Инессы Арманд. В начале июля он писал своей помощнице: «Dear friend!
Насчёт общей или разных делегаций с ликвидаторами советую не решать сейчас, то есть не говорить. «Сами делегатки решат» (а мы, конечно, проведём две разные: по уставу Интернационала надо сначала попробовать вместе, а если не согласятся, то решает распределение голосов Бюро). Насчёт доклада Коллонтай согласен с тобой: пусть она остаётся, но не от России. А ты в дискуссии возьмёшь слово первая или вторая. Best wishes. Yours truly В. И.».
28 июня Александра шла по коридору пансиона и вдруг услышала чарующие звуки колоратурного сопрано. Она невольно замедлила шаги. Прислушалась. Голос напомнил ей сестру Евгению Мравину. Голос был небольшой силы, но с волшебной мягкостью тембра.
Кто певица?
Ни слова, о друг мой,
Мы будем с тобой молчаливы...
Русская?
Голос смолк неожиданно, не допев романса. Мимо Александры промелькнула маленькая женская фигурка в пёстрых шелках. Александра успела заметить только глаза, огромные выразительные глаза.
За обедом они познакомились. Певицу звали Бэла Георгиевна Волкова, по сцене Каза Роза. В Германии она была на гастролях, но чувствовала себя одиноко в Берлине. Бэлочка хотела поближе узнать этот город. Не Берлин для иностранцев, но тот Берлин, что вносил в сокровищницу культуры свой огромный вклад, Берлин художественного творчества, Берлин новых друзей, Берлин мысли.
После обеда решили поехать на ипподром. Скачки их не интересовали, просто хотелось наблюдать «типы и нравы».
В складчину наняли извозчика. Важного вида кучер, высоко сидящий на козлах, в фуражке с потёртым серебряным околышком. Новая коляска с упругими мягкими сиденьями. Но лошадь попалась древняя. Кляча мешковато била по берлинской мостовой, не в такт ударяя копытами.
Денёк выдался серенький, будто не летний. Ветер кружил пыль, засыпал глаза. Но Бэлочка и Александра весело смеялись, как беззаботные гимназистки. Извозчик недоумённо оборачивался: кто днём смеётся на чопорных берлинских улицах?
На скачки опоздали. Публика расходилась. Зато успели съесть по порции мороженого.
В пансион возвращались по широкой новопроложенной Герштрассе.
На перекрёстках мальчишки-газетчики призывно выкрикивали: «Экстренный выпуск! Злодейство в Сараеве! Террористический акт!»
Публика спешно расхватывала листки. А ветер разыгрался, налетел неожиданно, подхватил пачки «Экстренного выпуска» и, будто огромные снежные хлопья, разбросал их по мостовой. Публика бросилась подбирать.
Александра пробежала глазами листок.
«Что это такое? Что это значит?»
Ей вдруг стало жутко. Огромные Бэлочкины глаза смотрели на неё, как бы ища защиты...
Наверное, обе почувствовали тогда, что в этот день кончился затянувшийся наивный девятнадцатый век.
В июле к Александре приехал сын. Он приезжал к не» на каникулы ежегодно, где бы она ни находилась — в Париже, Берлине, Ницце, Женеве. Для неё было большой радостью видеть его розовое личико под кепкой, с маленьким чемоданчиком, который он гордо ставил на платформы больших городов Европы. Славного и родного Хохли ей всегда недоставало. Когда Миша был рядом, жизнь делалась полнее. Александра ощущала то милое домашнее тепло, которое так редко выпадало на её долю.
Нынешняя встреча с сыном была особенно волнующей. В прошлом году она не могла встретиться с Мишей. Интересы дела требовали отодвинуть на второй план свои чувства к близким. Всё прошлое лето Александра просидела в библиотеке Британского музея. Работая по десять часов в день, она торопилась закончить книгу «Общество и материнство», подробное исследование объёмом более чем в шестьсот страниц о положении матери и ребёнка в различных странах.
Этой же теме Александра решила посвятить свой доклад на Международной женской конференции в Вене. Чтобы подготовиться к докладу в спокойной обстановке, она решила провести с Мишей пару недель в баварском курортном городке Бад-Кольгруб.
Приехали они туда 21 июля. Место оказалось удивительно живописным. Но выйти из пансиона было невозможно. С гор дул ледяной ветер. Только и оставалось, что любоваться на вид из окна: зелёные горные склоны и на склонах буки, гнущиеся под ветром. Из окон дуло, печь не топилась. Чтобы не замёрзнуть, натянули на себя все, какие только захватили с собой, тёплые вещи.
Через пару дней выглянуло солнце, ветер с гор стал нежным и ласковым, но состояние озноба и тревоги не проходило. Газеты писали о военных действиях между Австрией и Сербией. Если вчера европейская война казалась кошмарным сном, сегодня уже чувствовалась её явь. И всё-таки верить в её возможность никто не хотел. Даже обитатели пансиона считали, что это было бы величайшим безумием. Все старались уверить друг друга, что война невозможна. Курортная жизнь вроде бы шла своим чередом: барышни танцевали, грузные тёти сплетничали. А на душе лежала неотвязная душная тревога. Мучило какое-то странное, незнакомое чувство беспомощности, будто перед силой стихийного, природного бедствия.
«Почему социал-демократы до сих пор не выпустили ни одного воззвания? Почему ничего не слышно о рабочих демонстрациях а Германии? Шевелятся же, борются в Париже!»
Тридцатого пришло письмо от Зои из Брюсселя. Она писала об антивоенных манифестациях бельгийских социалистов. «Что это? — спрашивала Зоя в письме. — Праздник мира или признание своего бессилия удержать надвигающуюся войну? У меня чувство, будто я присутствую не на демонстрациях, а на похоронах... Хорош был лишь Жорес, но его голос не преодолел общего тона подавленности и какого-то похоронного бессилия»... Больше оставаться в Бад-Кольгрубе было невозможно. Оторванность усиливала тревогу. Надо ехать в Берлин. Уяснить на месте, что предпринимается партией.
Тридцать первого во время пересадки в Мюнхене Александра купила «Форвертс». По Берлину обычные рабочие собрания, писала газета, но более чем обычные протесты против вздорожания свинины. Ни одного воззвания, ни одного призыва от партии, ни одного живого слова, которое звало бы рабочих дать отпор...
«Когда же они начнут действовать?»
В Берлин приехали на рассвете. Утром город ещё противился войне, протестовал в душе, надеялся... С каждым часом надежда слабела. К вечеру, вместе с сумерками, прорвался неожиданный, кликушествующий патриотизм.
«Народ требует войны!»
Народ? Тот самый народ, который вчера ещё противился войне? Народ, что ехал на призыв с мрачным лицом, нескрываемым осуждением политики кайзера?
По улицам пронёсся серый автомобиль и разбросал по аллеям Грюневальда листки.
Война с Россией объявлена... Сердце болезненно сжалось, перед глазами всё потемнело и поплыло.
Вот он, этот ужас, что надвигался, как душный кошмар, все эти дни. Мировая война... Это не угроза больше, это факт, реальность.
Утром следующего дня Александра поехала на Линденштрассе, в женское бюро, чтобы узнать намерения партии. На месте была только секретарь бюро, Луиза Циц. С Александрой она была суха и формальна, ей было явно неприятно разговаривать с русской. Циц сказала, что Клара Цеткин очень взволнована событиями, что вскоре выйдет специальный номер «Равенства», но о намерениях, о планах партии — ни звука.
— Мы протестовали, мы выполнили наш долг. — Циц опустила глаза. — Но, когда отечество в опасности, надо суметь и тут выполнить свой долг.
В полной растерянности Александра побрела прочь. На Унтер-ден-Линден дорогу ей преградила толпа манифестантов, размахивавших национальными флагами и певших патриотические песни.
«Неужели среди них есть рабочие?»
Когда толпа рассеялась, на перекрёстках появились газетчики. «Экстренный выпуск! Убийство Жореса!» — кричали они.
Дрожащими руками Александра схватила листок. В Париже Жорес убит шовинистами. Убит за то, что протестовал против войны.
Новость полоснула по сердцу ножом... Первая жертва богу войны...
Александра прислонилась к фонарному столбу. Мир без Жореса показался вдруг потемневшим. Нет больше мощной фигуры, что заслоняла пролетариат от кровавого кошмара... Но самое жуткое, что, сознавая всю величину утраты этого великого человека, она понимала, как ничтожно, как бледно это событие на фоне кошмара войны.
3 августа в шесть утра в пансион на Хубертус-аллее нагрянула полиция.
«Вы арестованы», — грубым тоном заявил Александре и Мише толстый пожилой полицейский. После обыска их отвезли в участок и поместили в разные камеры.
На следующий день в камере Александры опять появился тот же толстый полицейский.
— Вы известная агитаторша Коллонтай? — спросил он.
— Да, я. «Это конец, — подумала Александра. — Они нашли мой мандат на конференцию в Вене с печатью русской партии!»
— Что же вы сразу не сказали! — миролюбиво улыбнулся полицейский. — Русская социалистка не может быть другом русского царя... И уж конечно не станет шпионить для этих варваров... Вы свободны.