Из ванны она вышла раскрасневшаяся и помолодевшая.
— Санечка, не обижайся, — виновато сказала Александра, когда Шляпников поднялся ей навстречу. — Я немножко вздремну. После всех этих переживаний и бессонницы я так измоталась.
Не успев коснуться щекой подушки, она мгновенно уснула.
Заботливо укрыв её одеялом, Шляпников тут же подсел к столу и сделал приписку к своему письму: «Р. S. Владимир Ильич! Товарищ Коллонтай теперь целиком на нашей, ленинской, позиции!»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В мотивах Грига — бессмертье мига.
Жизнь вновь обрела смысл. С этого момента Александра решительно становится под ленинское знамя. Ей казалось, что из тёмного глубокого колодца она вышла на солнечный свет и увидела свой дальнейший путь. Он был ясен и чёток: следовать за Владимиром Ильичом. Ленин представлялся теперь не просто человеком, а воплощением стихийно-космической силы, сдвигающей тысячелетние социально-экономические пласты человечества.
В ноябре Александра опубликовала в левосоциалистической шведской газете «Forsvarsnihilisten» статью «Война и наши ближайшие задачи», которая суммировала ленинскую антивоенную позицию.
Статья была опубликована в понедельник, а в пятницу, в шесть часов утра, её разбудил стук в дверь.
— Кто там?
— Полиция.
— Я не одета. Одну минуту.
— Мы подождём, мадам. Можете одеваться.
Александра быстро оделась, засунула в лифчик хранившийся у неё фальшивый паспорт Шляпникова на имя мсье Noet, по которому он нелегально ездил в Петроград, и открыла дверь.
Вошли трое — два человека в полицейской форме, третий в штатском, — и предъявили ордер на обыск и на арест.
Перерыв всё в комнате, полицейские велели Александре следовать за ними.
«Как же быть с паспортом? Ещё минута, и всё пропало!»
— Господа, как вам угодно, но я должна забежать в туалет.
Полицейские смущённо переглянулись.
— Разумеется, мадам.
Человек в штатском пошёл за ней. Закрыв за собой дверь, она слышала, как он остановился на некотором расстоянии.
Туалет был просторный, с дощатым крашеным полом и стенами, покрытыми маслянной краской. На подоконнике, как во всех скандинавских уборных, — непременный горшочек с цветами. Не спрятать ли паспорт в горшке?
Рискованно. Александра в отчаянии оглядела помещение туалета. Спустить в унитаз? Уничтожить? Но тогда сорвётся поездка Шляпникова в Петроград. Чтобы раздобыть другой паспорт, понадобится время... И вдруг в последнее мгновение пришла спасительная мысль: резервуар для воды! Она стала на сиденье унитаза и дотянулась. Резервуар прикрыт крышкой, ничем не прикреплённой. Только бы не грохнулась крышка. Вытащила из-за лифа паспорт, сунула его под самый край крышки так, чтоб и внутрь не свалился и снаружи заметен не был. Крышка опущена — паспорт спасён. Но как дать знать Шляпникову, что его паспорт в туалете?
Александра неторопливо притворила за собой дверь уборной и, гордо взглянув в глаза сторожившему её полицейскому, бросила:
— Как видите, не убежала.
Она ещё не спеша застёгивала пуговицы пальто, поправила перед зеркалом шляпу, когда в дверь кто-то постучал. У порога стоял Шляпников.
Сразу же сообразив, что происходит, он вопросительно на неё посмотрел.
Как же быть? Если сказать, что спрятала паспорт в туалете, слово «туалет» поймут полицейские. Клозет? Но «ватерклозет» тоже нерусское слово. Раздумывать было некогда — счёт шёл на доли секунды. Русское слово «уборная» знает горничная-финка.
Как это ещё называется? Чуть не сказала «сортир» и спохватилась. Нельзя. По-французски сортир — «выходить», ещё догадаются.
Натягивая перчатки, в последнее мгновение вспомнила площадное бесстыдное название туалета — Бог знает, где и когда слыхала его.
— Ищи в сральнике, в бачке, — холодно, не краснея, бросила она изумлённому Шляпникову.
— Не говорите по-русски! — закричал человек в штатском. — Что вы сейчас сказали ему?
— Сказала, что заявляю протест против ваших действий, — спокойно ответила Александра. — Идёмте, господа. Я готова, к вашим услугам.
Через полчаса за ней тяжело и бесшумно закрылась дверь одиночной камеры женской тюрьмы Кунгсхольмен.
Из маленького зарешеченного оконца был виден кусочек озера Мелар. Тюрьма — почти в центре Стокгольма.
После ужина надзирательница принесла вечерние газеты. Разумеется, только правые. Обозреватель «Стокхольмс Дагбладет» Силенс злобно выл на русскую агитаторшу Коллонтай, посмевшую злоупотреблять шведским гостеприимством. «Ню Даглиг Алеханд» обрушивалась не только на Коллонтай, но и на лидера социал-демократов Брантинга. Оказывается, он выступил в парламенте с резким протестом против намерения правительства Хаммаршельда выслать Александру в Россию.
«Неужели шведы пойдут на это?»
Потянулись нескончаемые тюремные дни, наполненные мучительным ожиданием: вышлют или не вышлют в Россию?
Прошла неделя, показавшаяся Александре вечностью, и на пороге её камеры появился долговязый следователь. Он объявил, что король особым распоряжением навеки высылает госпожу Коллонтай за пределы Швеции. Однако правительство предоставляет ей право самой назвать страну, в которую она хотела бы выехать.
Александра с облегчением вздохнула и назвала Данию. Всё-таки оттуда ближе к Швейцарии, к Ленину.
Ей принесли вещи, оставшиеся в пансионе «Карлсон», и предупредили, что переводят в Мальме.
Там её опять поместили в крепость, пока шло оформление каких-то документов.
Бумаги ей вручил сам комендант крепости.
— Прощайте, фру Коллонтай, — сказал он, пожимая ей руку. — Будьте счастливы и помните, что появляться в Швеции вам запрещено навеки.
Навеки! Как часто мы необдуманно-поспешно бросаемся этим словом. Вправе ли мы вообще произносить его, если невечны мы сами, и прежде всего наши чувства? «Навеки!» — это как вздох, сопровождающий наш восторг или негодование. Удержаться от этого вздоха не в силах даже короли.
Пройдёт всего восемнадцать лет, и король Швеции Густав V на торжественном приёме в своём дворце, забыв о своём указе, с почтением склонит голову перед Александрой, принимая у неё верительные грамоты полномочного представителя первого в мире государства рабочих и крестьян!
В Копенгагене Александра и Шляпников поселились в тесной комнатушке захудалого пансиона. Что-либо поприличнее было им не по карману — из-за войны цены в Дании подскочили вдвое.
Несмотря на тесноту, друг другу они не мешали. Шляпников целыми днями бегал по делам, а Александра, обложившись трудами Ленина, старалась ещё глубже постигнуть суть ленинской мысли. Она понимала: быть большевичкой — значит непрерывно учиться и непрерывно работать.
В Берне Ленин начал издавать журнал «Коммунист», и она готовила к первому номеру статью «Почему молчал пролетариат Германии в июльские дни». Ей нравилось название нового журнала. Социалисты перестали быть выразителями чаяний пролетариата. Социал-соглашатели опоганили это слово, осквернили, запачкали кровью.
Чтобы сдать статью к сроку, досиделась до ночи. И только поставив точку, заметила, что уже два часа, а Шляпникова всё нет.
Растягивая время, неторопливо разделась. Лёжа в кровати, напряжённо прислушивалась к ночным звукам.
Кто-то сладко похрапывал, кто-то кашлял.
Тихо, пусто.
Пробили башенные часы.
Динь-динь, динь-динь.
Половина третьего.
В этот момент в замочной скважине зашевелился ключ, и в комнату на цыпочках вошёл Александр с большой картонной коробкой в руках. Осторожно, стараясь не шуметь, он поставил коробку на табуретку и стал снимать пальто.
— Саша, почему ты так поздно? — спросила Александра, включив ночник.
— Шура? Ты не спишь? — Шляпников вздрогнул и резко обернулся. Задетая им табуретка опрокинулась и вместе с коробкой упала на пол. Из лопнувшего бока коробки посыпались маленькие бумажные квадратики.
— Господи! Что это? — Александра приподнялась на кровати.
— Да это так... случайно, — пробормотал Шляпников, складывая квадратики обратно в коробку.
— Что «случайно»? — стараясь быть спокойной, спросила Александра. — Покажи мне, что ты рассыпал.
Покраснев как мальчишка, Шляпников протянул ей один из валявшихся квадратиков. Она поднесла его к свету. Одна сторона пакетика была без всяких надписей, а на другой была приклеена немецкая этикетка: «KONDOM».
То ли от неожиданности, то ли от омерзения Александру передёрнуло.
— Объясни мне, что всё это значит.
Шляпников устало опустился на кровать и охрипшим голосом спросил:
— Шуринька, ты сейчас пишешь статью для журнала «Коммунист»?
— Какое это имеет отношение к презервативам?! — не выдержав, воскликнула она.
— Самое прямое. Как ты думаешь, где Владимир Ильич берёт деньги на издание дорогостоящих журналов, газет и брошюр? Откуда берутся средства на мои поездки в Петроград и по Скандинавии? Ты молчишь? Никакими партийными взносами не покрыть этих огромных расходов. Чтобы задушить капитал, нам, большевикам, необходимо этот капитал добыть. Правительства воюющих стран продолжают тайно торговать друг с другом. На фронтах властвует смерть, а в столицах бурлит жизнь. Людям нужны продукты, лекарства, фабричные изделия. Копенгаген — в центре торговли между странами Антанты и центральными державами. Некоторые социал-демократы участвуют в этой торговле, не отстают и большевики. Не спрашивай меня об именах и деталях. Я не имел права тебе говорить даже того, что сказал. Ну, а эти презервативы... Утром я их вместе с ленинскими брошюрами отправлю с надёжными людьми в Стокгольм, а оттуда их пошлют в Гельсингфорс и Петроград. За презервативы в России можно будет получить хорошие деньги, на которые мы издадим новые ленинские брошюры... Мой тебе совет, Шуринька, уезжай из. Копенгагена. Я в этих делах уже давно погряз, и мне из них не вырваться, а ты не марайся. Ты говорила, что норвежские товарищи предлагали тебе обосноваться в Христиании