Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница — страница 7 из 9

СТИХОТВОРЕНИЯ

ATQUE NOS[63]Перевод С. Шервинского

В зиму длительную ночью посойдутся кумы-сваты,

На скамьи у печки сядут в полумраке теплой хаты

И рассказывают сказки. Тороплюсь и я скорей

Тоже слушать про героев, королей, богатырей.

Дружно верим мы любому фантастичному событью.

Забываешься, уходишь вслед за сказочною нитью.

Вот рассказчик по старинке постепенно входит в роль.

«Жил да был, — он начинает, — жил-был некогда король…»

Как люблю я эти сказки с их медлительным подходом!

В них народ родной описан, и притом самим народом.

За простым повествованьем я слежу и часто сам

Отдаюсь непринужденно завлекательным мечтам.

Я младенчески блуждаю по стране воображенья,

Вековечных идеалов нахожу осуществленье.

Оживает каждый образ, что сызмальства мне знаком,

Тех, чей лоб мы увенчали полубожеским венком.

Что для мысленного слуха, что для умственного взора

Десять создало столетий, вижу все: в горах озера,

Степи с желтою травою, звезды в зимних небесах,

Сосен стоны, плач долины, луг в сверкающих цветах.

Сквозь туман решетку вижу, княжий терем различаю —

И бреду себе, блуждаю по неведомому краю,

По пределам аллегорий. Пробираюсь чащей роз.

Я встречаю, примечаю все, что в мифах родилось.

Вижу я Аэлетона и чертог его стеклянный,

Место, где Аргир под дубом спал, как будто бездыханный,

В час, когда пришла Елена с голубями. В стороне

Козлоногие толпятся, подавая знаки мне.

Трех чертей увижу злобных и с отважными их сечу,

На высоком плоскогорье крепость Черную примечу…

Сын Медеи!.. Эта сказка аллегорией своей

Говорит о правде жизни, и чудесно скрыто в ней

Под покровом идеала все, что худо в нашем мире.

О, когда бы я ни слушал эту сказку об Аргире,

Каждый раз я убеждаюсь, что народ, который рад

Разодеть скелет рассудка в столь блистательный наряд,

Совершить способен много. И орла поднять он в силе.

Человек находит счастье не в одной сырой могиле!

Вижу: в гору золотую Пипэруш-храбрец[64] идет,

Вот со змием изумленным поединок он ведет.

Из груди панциреносной у дракона пламя прыщет,

Богатырь же трех прелестных королевских дочек ищет.

Уповая под землею отыскать их невзначай,

Гонит змиев, и проходит белый свет из края в край.

Сын старухин вырастает не как прочие, а втрое.

В небо палицу кидает, словно мяч, рука героя.

Совершив, с подмогой счастья, достославные дела,

Улетает он на крыльях небывалого орла.

Вот и браком сочетался он с меньшою королевной.

Пипэруш, о витязь храбрый, образец отваги гневной!

Сердце льва, душа героя, вечно сильная рука, —

Вера в близкую победу у тебя была крепка.

Ты алмаз преданий наших, ты венчанный триумфатор!

Вот и Красный Император и Зеленый Император.[65]

Вижу прутья, что Зеленый вставил в девичье окно,

Чтоб единственную дочку уберечь, могло оно.

А она — краса красавиц! Над челом — луны сиянье,

Солнце ей лицо ласкает, а в лице — очарованье.

На плечах сверкают звезды серебристой красотой.

Там блюдет святые рощи Понедельник наш святой.

Там живой воды истоки. Среду вижу я святую:

Сказ ведя о семизвездье, сеет вьюгу ледяную,

На весь мир туманы стелет, снег наносит до поры.

Вот и Пятница святая: у стеклянной той горы

Для волшбы цветы сбирает, соки трав и зерна мака,

Останавливает солнце и из книги Зодиака

Тихо вслух ему читает. Вот дурной отводит глаз

Вторник-свят, пугает зиму и весной пленяет нас.

Вторник-вечер нагоняет страх на девок слишком смелых.

Вижу я лукавых бабок, в чародействе наторелых.

Те судьбу тебе предскажут, эти хворь заговорят,

Сны неясные толкуют, видят лет грядущих ряд, —

Но молиться и поститься надо им в усердье рьяном.

Дальше вижу поле жизни, все заросшее бурьяном.

Вижу я поляну счастья, вижу, как идет по ней

Шагом медленным девица, всех разумней и нежней.

Целомудренно лилеи грудь невинную лелеют.

В золотых у девы косах розы пышные алеют.

Не любви ли это символ, красоты чудесный клад?

Восхитительнейший образ поэтических отрад!

Розы песни напевают. То Иляна-Косынзяна[66].

Улыбнется — холод минет, зацветет весной поляна.

Под стопами оживает цвет, увянувший вчера.

Солнце путь свой прерывает, хоть ему спешить пора, —

Трое суток после бродит, словно пьяное, шатаясь.

Запоет Иляна песню — и трепещут, содрогаясь,

Небо с звездными цветами, поле с звездами цветов.

На заре она родилась, месяц на небе был нов.

Спит на золотой кровати, умывается росою,

Одарили три бутона колдовской ее красою,

Чтоб по ней, по Косынзяне, целый мир с ума сходил.

Там же молодец-красавец грустно по лесу бродил:

Он влюблен, и все свершит он для Иляны-Косынзяны!

Он родителей покинул, он ушел в чужие страны.

Дни и ночи он блуждает, горько плача и стеня.

Оседлал, Иляны ради, солнецветного коня. —

Конь у молодца волшебный, конь поистине чудесный,

Так высоко он летает, бороздя простор небесный,

Что и звезды не поспеют и отстанут наконец!

Ах, Иляна-Косынзяна! Ах, прекрасный молодец!

Красота и благородство, дар высокий, величавый

Вдохновенного народа! С добрым сердцем, доброй славой

Вы живые нам примеры безупречной красоты.

В вас навеки воплотились две народные черты:

Поэтическая сила и полет воображенья.

Вот откуда эти чары, этих образов рожденье.

Вам навеки в мире сказка золотой воздвигла трон.

Феи, дивные виденья, вкруг меня со всех сторон.

Вот Зорилэ и Мурджилэ — сон их клонит вековечный,

Вон три бабки-ворожейки там, где пруд белеет млечный.

Вижу в дереве лавровом спрятавшуюся красу,

Вижу я змеиный терем в очарованном лесу.

Как похитить королевну, между змей там разговоры.

Вижу край, где головами друг о друга бьются горы.

Вон я вижу Ченушоткэ[67], — он на выдумки не плох:

В деревенскую повозку запрягает пару блох!

Вижу я, как мать змиева мечет полымя из пасти,

Час ночной танцует с внуком, — вижу всяческие страсти.

Ну, а вот и знаменитый Стату-Палмэ-Барбэ-Кот.

Сургэ-Мургэ влез на печку и набил горохом рот.

Вот и старый Сфармэ-Пьятрэ, с ним болтает Стрымбэ-Лемне.

В высоте орлы-гиганты там явились, как во сне, мне.

Всем известно, что под сенью их величественных крыл

Станет молодец цветущий краше, нежели он был.

Вижу я Лягэнэ-Мунци, вижу я Ушор-ка-Вынтул,

Даже Наудэ-Нуведе и Нагреу-ка-Пэмынтул.

Вот колдуньи, вурдалаки, Матерь-Ночь, царица тьмы.

Вот мороз, одетый в шубу, на дороге в край Чумы.

Вот коварный Недруг мира, вот и Голод, злой и дряхлый.

Прохожу я через рощи, где цветет бессмертник чахлый,

В ту страну, где, если плюнешь, попадаешь в никуда…

Эти сказки лет минувших живы в сердце навсегда.

Эти образы, чаруя, предо мной проходят снова,

Воскрешая дивной силой время века золотого,

Воскрешая в сердце память о беспечном, ясном дне,

И тепло воспоминанья улыбаются во мне.

Я несусь в былое мыслью, то суровою, то нежной.

Вот и холм Капитолийский и Олимп с вершиной снежной.

Вижу я совет бессмертных, вон тритоны, Минотавр,

Вон Циклоп с единым глазом. На челе героев — лавр.

Боготворчество Эллады, — вновь его созданья живы!

Все, что создали аэдов[68] вдохновенные порывы,

Вновь душой переживаю; в этих мифах для меня —

Наших сказочных героев близнецы или родня.

Эти образы святые мифологии античной

Крепко слиты с миром сказки, с малолетства нам привычной.

Все тесней они сливались, — те же темы там и тут!

И уже, отождествляясь, смысл и образ предстают.

Миф Эллады заблудился, — полулюди, полубоги

Перешли в пределы наши по открытой им дороге

Доказательством единства древних эллинов и нас.

Из своих великолепий сохранила посейчас

Стаи сказок и поверий неугасшая Эллада, —

Их хранит народ румынский, их и воскрешать не надо.

Не исчезнуть им, доколе жив на свете наш народ.

Сургэ-Мургэ Полифему кровным братом предстает,

Рад, что снова глаз обрел он, уязвленный Одиссеем.

Пипэруш, достойный витязь, схож с классическим Тезеем.

Тот боролся с Минотавром и героев побеждал,

Этот змиев и драконов в дерзкой схватке упреждал.

Древних греков государи, их могучесть и дородство,

С Императором Зеленым обнаруживают сходство.

В нашей сказке оживают все созданья древних дней:

Мы богинь, и нимф, и граций превратили в местных фей.

Марс, Меркурий, Зевс, Венера — ими прочно завладели

Наши Вторники и Среды и другие дни недели.

Со своим зловещим мифом жив доныне царь Эдип,

В наших сказках то и дело с ним мы встретиться могли б,

Сонмы ужас наводящих злобных гарпий и грифонов

Мы, румыны, превратили в наших змиев и драконов.

Славный Молодец-Красавец — это древний Аполлон,

А Иляна-Косынзяна — не Диана ль тех времен?

Он — Адонис, что Елену усыпил, любовь лелея,

А она — сама Елена, дочь владыки Тиндарея.

Предсказали наши судьбы Парок вещие слова, —

Нет, не умирали Парки, всё их троица жива.

Как люблю я наши сказки с их медлительным подходом!

В них народ родной описан, и притом самим народом.

За нехитрым описаньем я слежу и часто сам

Отдаюсь непринужденно завлекательным мечтам.

Я простым внимаю людям, их улыбками я тронут.

В той же люльке был лелеян, той же тканью был пеленут

Воин с побережья Тибра и у ног Олимпа грек.

Полон гордых дум, но чистых я и в наш печальный век:

На земле сегодня тесно для рассеившихся всходов,

Для детей, рожденных в лоне величайших из народов.

Я хочу воскликнуть громко, чтоб по свету разнеслось,

С гордо поднятой главою: «In Arcadia — et nos!» [69]

1886

СВАДЬБА ЗАМФРЫ[70]Перевод Н. Стефановича

Земли нельзя измерить всей, —

Но, как никто из королей,

Сэджятэ славен и богат!

А дочь его — бесценный клад,

И, как иконе, каждый рад

Молиться ей.

И никого не удивил

Царевичей влюбленных пыл,

Спешивших к ней со всех сторон.

Но лишь один был предпочтен

И выбран девушкой, — ведь он

Любимым был!

Он был любим, красив и смел;

Он к ней с востока прилетел;

То был царевич молодой,

И был он именно такой,

Что стал теперь ее судьбой —

Он, Виорел.

И весть, что лучше всех вестей,

Неслась за тридевять морей,

Через хребты высоких гор, —

Ей тесен был любой простор,

Она врывалась в каждый двор —

Стрелы быстрей.

И то, что знал вчера сосед,

Сегодня знает целый свет,

И эту новость разнесли

Уже во все края земли,

Ведь ей и здесь и там, вдали —

Преграды нет.

И короли, забыв года,

Скорее двинулись сюда,

Свой пурпур праздничный надев.

Шуршали платья королев,

Звенели серьги нараспев —

Как никогда!

И все, кто был на свадьбу зван,

Сюда, за море-океан,

Скорей неслись на этот зов

От самых дальних берегов,

Из девяноста городов,

Из многих стран.

В своих колясках короли

Девиц и юношей везли.

Коляску каждую, звеня,

Лихая мчала четверня, —

Четыре скачущих огня

В густой пыли.

Цари приехали на зов

Со всех сторон, из всех краев,

В своих сверкающих венцах

На белоснежных волосах, —

Как полагалось на пирах

Былых годов.

Приехал Груй, старик седой,

Он дочерей привез с собой,

И Цинтеш, тот, что всех мрачней,

Приехал с Лиею своей,

И Бардеш гнал сюда коней

Из тьмы лесной.

О, боже, сколько здесь добра!

Одежда девушек пестра,

А как роскошен и богат

Веселых юношей наряд,

Одежды их, как снег, блестят

От серебра.

Но топот слышится копыт.

Горячей пеной конь покрыт, —

Царевич скачет молодой:

За шпагу держится рукой

И подбоченился другой —

Как вихрь, летит.

Уж полдень близился, как вдруг

Колес раздался ровный стук:

Свекровь, и свекор, и жених

В колясках мчались расписных,

И девяносто верховых

Неслось вокруг.

Их гости встретили: таков

Обычай свадебных пиров.

А чтоб торжественней пройти,

Шли музыканты впереди,

И устилали все пути

Ковры цветов.

Царь Палтин их спешит принять,

Сулит им мир и благодать,

И был восторга бурный всплеск,

И звон трубы, и залпов треск, —

Но я молчу: весь этот блеск

Не описать.

Замфира, сказочно светла.

Тогда из терема сошла,

И вся она была одной

Вдруг воплотившейся мечтой,

И кудри падали волной

С ее чела.

Она — долины лучший цвет,

Сверкает ярко, как браслет,

Кушак серебряный на ней:

Она на свете всех стройней,

И ничего в природе всей

Прекрасней нет!

Она спешит к нему, и вот

Жених ей руку подает,

Она ж зарделась, точно мак,

Но тут взметнулся пестрый флаг,

И гости, эамедляя шаг,

Пошли вперед.

Свершался свадебный обряд,

А уж плясали все подряд,

Посланцы, гости, и гонцы,

И девушки, и молодцы,

А на постолах бубенцы

Звенели в лад.

Три шага отступает вбок,

Приподнимаясь на носок;

То разойдутся быстро вдруг.

То снова все вступают в круг,

И раздается ровный стук

Проворных ног.

Был пир тогда на славу дан:

Звенел наполненный стакан,

И за столами до зари

Сидели в ряд богатыри,

И генералы, и цари

Заморских стран.

Катилась песня, широка,

Как полноводная река…

И солнце путь прервало свой,

Любуясь пляской удалой,

Впервые видя пир такой

За все века.

В одежде праздничной своей

Плясали дочери царей,

По ветру ленты разметав…

Их взор был весел и лукав,

И доносился запах трав

От их кудрей.

А тут царевичи как раз

Пустились вдруг в веселый пляс.

Недавно палицей своей

Они сражали адских змей…

А из-под ног богатырей

Лишь пыль неслась!

Тут с мужичком под свист и гам

Плясал вовсю царь Пенеш сам,

А мужичок-то с ноготок,

И бороденка с локоток…

И карлик прыгал скок да скок —

То здесь, то там.

Уж если старцев сдвинешь раз —

Не остановишь их проказ:

Волос сверкая серебром,

Плясал советник с королем,

И сорок дней царил кругом

Всеобщий пляс.

Но вот, беспечный весельчак,

Царь Мугур встал и подал знак.

В стакане пенилось вино,

И новобрачным, как давно

Среди румын заведено,

Сказал он так:

«Желаю жизни без забот

И лет не меньше, чем растет

Цветов и трав среди долин.

И будет вам дарован сын,

И вновь попляшем в день крестин

Мы — через год!»

1889

ЛИШЬ ОДНАПеревод Б. Лейтина

Она стройнее колоска,

Она, как веточка, гибка,

Струятся косы, как река,

Красой она богата.

Ее не вижу — я больной,

Ее завижу — сам не свой,

Я с ног валюсь, когда другой

К ней засылает свата.

Она уходит — притворюсь,

Что ухожу, а сам вернусь…

Болтаем с ней… А распрощусь —

Гляжу вослед подолгу.

Она бедна, но я бы свел

Ее к попу, да свет-то зол,

Заест, пожалуй, — с нищей, мол,

Связаться мало толку.

Я всеми руган, всеми клят.

Чего-чего не говорят

Про нас отцу сестра и брат,

А мать, припав к иконе,

Все молится, поклоны бьет,

А иногда так и ревет:

«Эх, дуралей, эх, обормот!

Не промахнись, Ионе».

Я непокорный сын? Ну что ж,

Мне жить с другою — острый нож,

А жить-то мне! Меня не трожь:

Работа мне в охотку.

Пусть будет бедность, буря, гром,

Пусть все захватит брат, но в дом,

Землей прельстясь, я со стыдом

Не приведу уродку!

Мне той землицы не пахать,

Меня живьем не закопать.

Мне лечь с постылой на кровать?

Тьфу, не того я сорта!

Земля, коровы и казна —

Кажись, какого мне рожна?

Ан нет, не нравится жена —

И все пошлю я к черту!

Ведь кто что любит. Не люблю —

Так будь люба хоть королю,

Ни с кем я вкусов не делю,

А что до аналоя —

Одну ее люблю, ей-ей,

Она моя, женюсь на ней.

Расстаться с нею? Да скорей

Дотла спалю село я.

1889

БЕЗУМНАЯПеревод С. Шервинского

Смотрите, вон бежит она

В лохмотьях слободой,

В мороз босая! Почему

Над ней наперебой

Смеетесь вы, спеша вослед

Глазеющей гурьбой?

Чем заслужить она могла

Глумленье?.. Брань, плевок,

Свист, улюлюканье… И так

Горька ей пыль дорог.

Попросит хлеба — бьют ее

И гонят за порог!

О ней вы знаете?.. — тогда

Вы — негодяи… Нет!

Узнав, вы стали бы добрей,

Ей не плевали б вслед…

Вот повесть, милые друзья,

Ее печальных лет.

Светало. Заливались псы,

Трубил немолчно рог.

Крестьяне цепью в горы шли.

Покинув мрачный лог, —

Помещик без толпы крестьян

Охотиться не мог!

Бедняги! Целое село

Повыгнал граф в тот день —

Свой безумный нрав потешать!..

Все глуше бора тень.

Глазами рыщут в полутьме, —

Куда бежал олень?

Загонщики среди стволов

Меж тем сомкнули круг,

А граф на молодом коне

Гарцует, черту друг!

Но вот копыта вскинул конь…

Кого же смял он вдруг?

Ой, парень! Смертью в грудь ему

Вдавилась медь подков…

Народ окаменел. А граф… —

Жалеть ли мужиков?

Коня пришпорил, хохоча,

Хлестнул — и был таков!

Загонщик в хате на скамье

В мученьях молча гас.

А мать?.. Безудержно, навзрыд

Все плачет и сейчас.

Так убивалась и тогда,

Над раненым склонясь.

Несчастная! Ее ль теперь

Преследует ваш смех?

И ваша мать сошла б с ума,

Случись подобный грех.

Вам сладко было б, что она —

Посмешище для всех?

Где взять лекарство? — Из земли,

Из пламени достать!..

Но нищета!.. Болеет муж,

Сдружилась с ним кровать.

Такой стал тощий, что легко

Все кости сосчитать!

А сын… Прикрыла тряпкой грудь, —

Слезами полила…

Ни дров, ни мамалыги нет…

Надеждою жила

Три дня, — а на четвертый день

Двух мертвых погребла.

Вон оземь бьется головой,

Едва лишь вспомнит их…

А вам смешно? Вам не грешно

Глумиться в этот миг?

О, дайте же оплакать ей

Покойников своих!

Руками тянется — детей,

Как видно, приласкать,

Смеется, будто бы она

Счастливейшая мать!

Но вот — проклятья сыплет вновь,

Вот мечется опять…

Русандрой дочь ее звалась.

Бывало, всю-то ночь

Ласкает на пороге мать

Единственную дочь.

Все умерли, их в мире две,

И врозь им жить невмочь.

Раз в хату к ним вошел слуга

Из замка, стал в дверях:

«Рубашку хочет граф иметь,

Как носят в деревнях.

Идем! Ты славишься у нас

Узорами рубах!»

Пошли… Но графа грудь иным

Желаньем зажжена…

«Что запираешь дверь? Зачем?

Не трогай, сатана!» —

Миг — и разбилась головой

Об переплет окна.

И тело девушки внесли

В лачугу двое слуг.

Мать не рыдала, — кулаки

Безмолвно сжала вдруг,

И вырвался проклятий вопль,

И взор застыл от мук.

Безумен тот, кто честь блюдет!

Лишь зло со всех сторон.

Все может сильный, к злым делам

Нас принуждает он.

Сильны хозяева — смешон

Небесный им закон!..

Тогда лишь слезы из очей

Вдруг хлынули… Потом

Похолодела, как мертвец,

И рухнула снопом.

А граф! — И он и небеса

Смеются над рабом!

И нам высмеивать рабов?

Господ щадить и нам?

В душе они пигмеи, — пусть

Гиганты по правам!

Взять в руки крест да отхлестать

Мерзавцев по щекам!

1889

У ЗЕРКАЛАПеревод И. Гуровой

Ну-ка, с полки слезь сосновой.

Зеркальце в оправе новой.

Мать ушла в село. С тобою

Мы одни. Что я устрою!

Погоди, на все засовы

Дверь закрою.

Ближе к зеркалу поди-ка.

Хороша ль ты, погляди-ка.

У, глаза какие стали!

Это кто ж такой? Не я ли?

Я! А за ухом гвоздика —

Как, видна ли?

Вот я! Сильная какая!

Ростом, говорят, мала я.

Вовсе нет! Как я красива!

Повяжу платочек живо…

Дочка у тебя, родная,

Просто диво!

Я красавица, не скрою.

И передник мне с каймою

Сшила мама-мастерица.

Кто еще со мной сравнится?

Может дочкою такою

Мать гордиться!

Знаешь, что она сказала?

«Дочь не выдам как попало!

Торопиться мы не будем

Угождать досужим людям.

Познакомимся сначала —

Там рассудим».

Спорить с мамой я не смею.

Разве сговоришься с нею?

Заставляет ткать часами,

И совсем нет дела маме,

Что шептаться не умею

Я с парнями.

Для чего мне ткать стараться?

Лучше бы другим заняться.

Про любовь я все равно же

Знаю. Бели он пригожий…

Ничего, в меня влюбляться

Будут тоже.

Вот еще беда — тонка я.

Сильный парень, обнимая,

Ненароком вдруг сломает!

Только… Пусть он обнимает,

К сердцу, все позабывая,

Прижимает!

Он сперва мне улыбнется,

Скажет: «Слышишь — сердце бьется?

От любви к тебе я таю!» —

И обнимет. Только, знаю,

Обругать его придется.

Обругаю!

Целоваться парни рады…

Ой, стучатся у ограды!

Мама? Рано ей, не верю.

Ветер! Ну-ка, я примерю

Все — к лицу ли мне наряды,

Дай проверю.

Что рядиться так без толка?

Пояс, бусы вот, наколка —

Все, что нужно для затеи.

Косу распущу скорее,

Повяжу платок из шелка

Попестрее.

Я красавицу такую

Хоть разочек поцелую.

Не боюсь, что мать накажет, —

Зеркальце про нас не скажет.

Кто ж сестрицу дорогую

Не уважит?

Маме только и заботы,

Что сижу я без работы.

Вот хозяйкой стану. Маму ж

Я сейчас боюсь, а там уж…

Поглядеть бы, каково-то

Выйти замуж.

Я от бабушки слыхала,

Что девчонки знают мало.

Все бы петь им да играть бы!

Но умнеют после свадьбы.

От чего же — не сказала.

Вот узнать бы!

Плохо видно, вот досада…

Повязать передник надо.

Ну, теперь совсем похоже

На замужнюю… Ой, боже,

Мама! Вон идет из сада!

Повезло же!

С кем-то мать заговорила.

Дверь-то я не затворила!

Приберу все втихомолку…

Пояс в шкаф скорей. На полку

Зеркальце. Чуть не забыла

Снять наколку!

Отлегло!.. Вот было б срама,

Если б мать вошла бы прямо! Даже сердце застучало!

Если бы врасплох застала,

Как меня б за косы мама

Оттаскала!

1890

ПЛОХАЯ ДОЛЖНИЦАПеревод Р. Морана

Шла с мельницы девица.

И — надо ж так случиться! —

Мешок свалила наземь,

А снова не поднять!

«Снести?» — «А как?» — «За плату

Мешок доставлю в хату!»

Решилась вмиг на трату:

Что ж, можно и нанять!

Идем. На полдороге

Я кланяюсь ей в ноги:

«Плати три поцелуя!»

Но вот беда, друзья:

У ней своя забота.

Высчитывает что-то,

Твердит, что нет расчета,

Не может и нельзя!

С меня и двух, мол, хватит,

Один — сейчас оплатит, В

торой — когда стемнеет…

Толкуй, дружок, толкуй, —

Тебе нужна оттяжка!

И должен я, бедняжка,

С мешком тащиться тяжко

Семь верст — за поцелуй.

1891

«ВСЕ ТРОЕ, БОЖЕ!»Перевод И. Гуровой

Три сына было у отца.

И все три сына были взяты

В один и тот же день в солдаты.

А он молился без конца,

Чтоб сыновья остались живы

Под градом из свинца.

Неделя за неделей шла.

И наконец известно стало.

Что знамя грозных турок пало,

Что в битве вырвана была

Победа доблестью геройской

Румынского орла.

Приказ правительство дало,

И напечатала газета,

Что те, кто начал службу с лета,

Домой вернутся. Время шло —

И стали приходить солдаты

В родимое село.

Он ждал — вот-вот придут втроем…

Но ни один не возвращался.

Он терпеливо дожидался,

А радость угасала в нем,

И мысли в голове роились —

Страшнее с каждым днем,

И не хватило силы ждать,

Но он по-прежнему молился.

Никто из тех, кто возвратился,

Не смог о детях рассказать.

Тогда поехал он в казарму,

Чтоб самому узнать.

С ним говорил старик капрал.

Спросил: «Отец, кого вам надо?»

Был первенцем любимым Раду,

И первым Раду он назвал.

«Погиб он в битве. Он под Плевной

Геройской смертью пал».

Давно предчувствовал бедняк.

Что Раду нет уже на свете.

Когда ж слова услышал эти,

Не мог поверить им никак.

Не мог поверить, чтобы Раду

Одел могильный мрак.

«Да будет проклят недруг злой!

А Джеордже где?» — «Он под Смырданом

Убит турецким ятаганом».

«А Мирча где? Последний мой?!»

«И Мирча под крестом дубовым

Лежит в земле сырой».

И, онемев, отец эастыл.

Глаза смотрели в землю тупо.

Казалось, видел он три трупа

Своих детей на дне могил.

Стоял он, как Христос распятый,

Без воли и без сил.

Сдавила грудь его тоска.

Он вышел. Ноги не держали.

А губы имена шептали…

Стон вырвался у старика,

И слепо шарила по стенам

Костлявая рука.

Он брел вперед — куда-нибудь,

В пространство глядя скорбным взором,

Потом на камень под забором

Присел немного отдохнуть.

Упала голова седая

Безжизненно на грудь.

Никак не мог понять отец…

А солнце в небесах пылало,

Потом клониться ниже стало

И закатилось наконец.

Он все сидел на сером камне,

Недвижно, как мертвец.

Шел франт, и нищий брел с сумой,

Пролетки плыли в клубах пыли,

Солдаты строем проходили…

Он все не мог уйти домой.

А губы горестно шептали:

«Все трое, боже мой!»

1891

С ВОЛАМИПеревод С. Шервинского

На зорьке слышу свист бича

И вижу — к хате два быка

Идут себе, мыча.

Я… я сидела у станка,

Узнала бич издалека,

Взглянуть украдкой на дружка

Вскочила сгоряча!

Всю пряжу спутала, хоть брось!

Окно разбила… Жду его,

Аж сердце занялось!

Ума, знать, нету своего!

Чего хотела?.. Ничего,

Спросить лишь — только и всего, —

Как ночь ему спалось…

А он — чудной! Схватил меня

И целоваться лезет вдруг

При всех, средь бела дня!

Рванулась у него из рук,

Браню его, хоть он и друг.

Такой был, право, перепуг!..

Теперь жалею я…

Когда же я обратно шла,

Босую ногу у дверей

Об гвоздь ободрала…

Да пусть!.. А парень всех милей…

Теперь, жалей я не жалей,

Ему, по милости моей,

Работа тяжела!

1891

ЛЕТНЯЯ НОЧЬПеревод И. Гуровой

Даль еще кругом смеется.

На полянах средь кустов

Стайки кружатся дроздов,

Но неслышно ночь крадется

Из лесов.

Овцы загнаны в овчарни.

Слышен мерный скрип колес —

Тяжело ползет обоз.

На лугу кончают парни

Сенокос.

Вот уж засинели дали.

Женщины с водой бредут.

Девушки с полей бегут,

Выше юбки подобрали

И поют.

Дети бросили возиться

И кричать наперебой.

Вот домой бегут гурьбой.

Над печами дым клубится

Голубой.

Постепенно утихает

Шум вечернего села.

Кончив все свои дела,

Люд усталый засыпает.

Ночь пришла.

Облака на небе тают.

Спит селенье в тишине.

Не блестит огонь в окне.

Лишь собаки хрипло лают

И во сне.

За холмом — полоска света.

Ярче, ярче — вот она!

Поднимается луна,

Словно ясный лоб поэта,

Дум полна.

Мягким колокольным звоном

Старый бор сосновый полн.

Еле слышен ропот волн,

И чернеет над затоном

Старый челн.

Ветер набегает реже,

И воды застыла гладь.

Людям можно мирно спать:

Тихо в небе на земле же —

Благодать.

Лишь любовь не спит, волнует,

Дразнит юные сердца:

Тайно встретясь у крыльца,

Милый милую целует

Без конца.

1892

EX OSSIBUS ULTORПеревод В. Корчагина

Жил царь когда-то молодой.

Он подлецов лишал богатства,

Теснил тиранов, веря в братство,

Пресек насилье и разбой.

Но два князька, беснуясь в злобе

И двух других подговори,

Схватили юношу царя

И погребли в глухой чащобе.

А чтоб палаческий палаш

Страшил предавшихся печали,

Власть поделив, они сказали:

«Преступен был гонитель наш!»

Попы обрушили проклятье

На тех, кто вспоминал о нем;

Карался пытками, огнем

Надевший траурное платье…

И к месту, где почил герой,

Никто, никто пути не знает, —

Сам ад от взоров ограждает

Его могилу вечной тьмой.

Не проникают к той могиле

Ни скорбный плач, ни яркий луч.

Ни ветерка там… Лес дремуч,

Немые сосны тайну скрыли.

И лишь порой, когда зарю

Настигнет туча грозовая,

Из бездны молния, сверкая,

Слетает к спящему царю.

И кажется, что царь убитый

Оковы тьмы готов стряхнуть,

Что бог указывает путь

К могиле, временем забытой.

Настанет час — огонь небес

Сразит неправду вековую,

Пожар разгонит тьму ночную,

Заговорит, пылая, лес.

Восстанет в пламени багряном

Царь, молнии разящей брат,

И распахнет дорогу в ад

Его исчадиям — тиранам.

1892

ПОЭТ И КРИТИКПеревод Р. Морана

«Я дам тебе прямой ответ:

Прошу, оставь мечту о музах,

Ведь ты бездарнейший поэт

Здесь, в Сиракузах!

Трохей хромает, ямб убог,

Бессвязен стих, ужасен слог».

Но Дионисий[72] не внимал,

С Аяксом схожий в злобе ярой,

Он запер критика в подвал

Под башней старой.

В Гомера тучи стрел мечи,

Но если он монарх, — молчи!

В короне плох любой поэт,

Но, кто поэтом стал на троне,

Тот — гений. И сомнений нет,

Что и в Нероне,

Когда он при смерти хрипел,

Не кесарь, но артист скорбел.

И бедный критик, от чинуш

Терпя щелчки и оскорбленья,

Весь день был вынужден к тому ж

Страдать от чтенья

Стихов, какие в час иной

Он звал бездарною стряпней.

С утра до вечера при нем

Гнусавил раб; шуршали свитки…

И подвергался день за днем

Он этой пытке.

Там был исписан даже свод

Отрывками из тех же од.

Так год прошел. И вот в тюрьму

Пришел чиновник с доброй вестью:

Тиран прощает все ему

И просит честью

Скорей явиться во дворец.

Радушен царственный певец!

«Я вновь стихи сложил. И мне

Поют зоилы дифирамбы!

Теперь я делаю вполне

Прилично ямбы.

В них вовсе нет плохих стихов!

Хочу узнать: твой суд каков?»

Являя вдохновенья вид,

Поэт читает… Вьются списки.

И голос выспренний звучит

По-олимпийски!

Придворные в восторге: «Ах,

Какой талант! Какой размах!»

«А ты что скажешь, Поликсен?»

Но тот, не отвечая даже,

Дрожа, побрел вдоль пышных стен

И молвил страже:

«Ключ от тюрьмы с тобою, брат?

Веди меня в тюрьму назад!»

1892

МОСТИК РУМИПеревод Р. Морана

I

Говорят, вся мудрость мира

В голове у Руми скрыта.

Вот его к владыке Гупте

Как-то приводит свита.

«Завтра Новый год, — промолвил

Государь, — и по законам

Старины веселый праздник

Мы должны устроить женам.

Ты святой и чудотворец,

Признанный всем честным людом,

Я желаю, чтобы завтра

Ты украсил новым чудом

Наше празднество. Согласен?»

Но безмолвен мудрый Руми,

Он ответа не находит.

Впал в глубокое раздумье.

А потом ушел. Когда-то

Он свершил чудес немало,

Но прекраснейшее чудо

Руми завтра предстояло.

II

Все народы Гималаев

Собрались в долине горной:

Жрец, вельможа, раб, крестьянин,

В белом шлеме воин черный.

В стороне стоят мужчины,

А в широком полукруге

Пляшут в праздничных одеждах

Сестры, дочери, супруги.

Семьдесят принцесс цепочкой

Королева в танце водит.

Знак — и пляска замирает.

Руми из шатра выходит.

Что в шатре? Никто не знает.

Тишина царит, покуда

Раздвигаются полотна,

Облекающие чудо.

Видят: столбики открылись,

А на них дорожкой шаткой

Доски тонкие лежали.

Просто мостик. В чем загадка?

«Государь, один всевышний

В сердце женщины читает.

Посмотри — в простой дощечке

Мудрость божья обитает.

Если на дорожку эту

Ступит верная супруга,

Красота ее лишь ярче

Расцветет на счастье друга.

Если же взойдет на мостик

Та, что мужу изменила, —

Искупая грех, красотка

Почернеет, как чернила!

Но таких здесь нет, надеюсь.

С самой скромной, благородной

Мы начнем. Потом за нею

Все пройдут поочередно».

Смолкли сотни тысяч женщин.

Сколько чистой женской чести,

Добродетели безгрешной

Здесь в одном скопилось месте!

Добродетель, учат Веды,

Молчалива и бесстрастна.

Отдает приказы Гупта,

Просит, злится — все напрасно!

И тогда он к королеве

Обращается с улыбкой:

«Может, первой для примера

Ты пройдешь по тропке зыбкой?»

«Я прошла бы, мне не страшно,

Мне-то лично безразлично,

Только в чести королевы

Сомневаться неприлично!

Ах, меня бросает в краску…

Как? Во мне ты не уверен,

Раз ты именно сегодня

Испытать жену намерен?!»

Гупта мрачно отвернулся.

Он окинул взглядом быстрым

Нипунику, муж которой

Был красавцем и министром.

«Государь, — она сказала, —

Мы застенчивы и слабы,

Много глаз меня смущают,

А иначе я прошла бы!»

И принцессы были б рады

Пробежать, не оступиться, —

Но позвольте, мостик может

Обмануть иль ошибиться!

Мало ль что еще случится…

Руми шутит, это ясно,

Да и доски слишком тонки —

Им довериться опасно!

И потом — как можно верить

Показаньям чурок грубых?

Убедила государя

Речь красавиц алогубых.

И спросил он Руми хмуро:

«Где же чудо?» — Улыбаясь,

Жрец ответил: «Этот мостик

Не волшебный мостик, каюсь.

Им не могут быть раскрыты

Ни порок, ни добродетель,

Но из-за него сегодня

Трех чудес ты был свидетель.

Величайшая заслуга —

Не исполниться гордыни,

Зная блеск своих достоинств.

Ну, не чудо ли, что ныне

Среди сотен тысяч женщин,

Посрамив мою затею,

Ни одна не возгордилась

Добродетелью своею?

Красота живет недолго,

Зла она источник явный,

Это женщинам известно,

Вот они и благонравны!

Так легко им стать красивей,

Выйти всех милей отсюда;

Ни одна не захотела!

Это ли, скажи, не чудо?

Третьим чудом, вечно новым,

Было то, что мы доселе

О втором и первом чуде

И понятья не имели!»

Рассмеялся грозный Гупта,

Вторил каждый царедворец,

Хохотал народ, смеялся

Даже Руми-чудотворец.

Но, смеясь, мужья на доски

Недоверчиво глядели:

Подозренья в них возникли,

Их раздумья одолели.

Ну, а жены? Так как честь их

Оказалась вне сомненья,

То они над старым Руми

Потешались без стесненья.

1893

Николае Григореску (1838–1907)

«Штурм Смырдана»

ПЕСНЯ ВЕРЕТЕНАПеревод В. Дынник

Сложила эту песню

Я в горнице своей.

Сложила эту песню,

Не думая о ней.

Крутилось и крутилось

Мое веретено,

За ним я повторяла,

Что пело мне оно.

Едва окончу песню —

И затяну опять.

Хоть позабыть бы рада,

Никак не отогнать!

За пряжею, у печки,

В дороге — все пою.

Что за напасть такая

На голову мою!

Усядусь ли за ужин —

Слеза и потекла!

Кусок застрянет в горле,

Встаю из-за стола.

Бегу на вольный воздух,

А в голове гудит.

Ее сожму руками,

Пою, пою навзрыд.

Я к мельнице подамся,

А колесо в реке

Мне песню напевает

На нашем языке.

Тогда сама невольно

Я запою тотчас.

Крестясь в испуге, мельник

С меня не сводит глаз.

Чтобы тоску и песню

Развеять по волнам,

Брожу я над рекою,

Но вдруг по сторонам

Как запоют платаны

Под тихим ветерком!

Напев их повторяю, —

Он так душе знаком.

Пойду бродить лугами,

А луговой простор

Вокруг поет и плачет —

Иду укрыться в бор.

В бору привольно плакать, —

Он сам гудит, стеня.

Повсюду плач — а люди

Дивятся на меня!

Но виновато только

Мое веретено:

Я просто повторяю,

Что пело мне оно.

Как жизнь моя без счастья

Длинна и тяжела!

Быстрее бы летела

Или к концу пришла!

Совсем к концу пришла бы, —

И место бы нашлось

Мне вволю нарыдаться,

Не сдерживая слез,

А то и мать бранится,

Да и отец сердит,

И молча, с удивленьем

В селе народ глядит.

Лишь ночью, темной ночью

Могу, сама с собой,

Я до рассвета плакать

В подушку головой.

Вот обниму подушку —

И плачу без ума:

Ведь этих слез не видит

И матушка сама.

1893

ЭЛЬ-ЗОРАБПеревод И. Гуровой

Пришел к паше бедняк араб.

Был темен взор, а голос слаб.

«Я бедуин, но для меня

Пришла пора продать коня.

Вот он — мой Эль-Зораб!

Когда я мчусь во весь опор,

Кто не покинет свой шатер,

Завистливо не глянет вслед?

Он для меня — как солнца свет,

Продать его — позор…

Но крут нужды тяжелый путь,

Моей жены иссохла грудь,

Моих детей запали рты,

Паша! Спасти их можешь ты,

К ним милосерден будь!

Взгляни, как скачет мой гнедой,

Играя легкою уздой.

Ты молнию обгонишь с ним.

Дай денег — чтобы стал твоим

Красавец молодой!»

Провел коня вперед, назад…

Паши горит восторгом взгляд,

Но только гладит не спеша

Седую бороду паша —

Уста его молчат.

«Я тысячу цехинов дам».

«Паша, паду к твоим ногам!

Об этом я мечтать не мог!

Тебе воздаст за щедрость бог

Здесь, на земле, и там!»

Берет мешочек бедуин,

В нем о цехин звенит цехин.

Он счастлив: ведь его жена

Теперь от смерти спасена,

Спасен младенец сын.

Богатство он домой несет!

Теперь он больше не пойдет

Просить в тени чужих шатров.

Кормить голодных бедняков

Пришел его черед.

Прижал к груди цехины он,

Уходит, счастьем опьянен.

Но тут в глазах мелькнул испуг,

И он остановился вдруг,

Как громом поражен.

На золото глядит в тоске,

Мешок дрожит в его руке.

Араб к коню идет назад,

И слезы на глазах блестят,

Как ручеек в песке.

Коня он обнял и, скорбя,

Густую гриву теребя,

Тихонько плачет. «Мой алмаз!

Мой гордый лев, услада глаз!

Я продаю тебя!

Дочь золотой инжир сорвет —

Кому отдать ей спелый плод?

Мой сын извилистой тропой

С тобой к ручью на водопой

Под вечер не пойдет!

Нас больше в сумерках густых

Не встретит смех детей моих,

Не буду больше их втроем

Усаживать в седле твоем…

Чем я утешу их?

Что мне сказать моей жене

О нашем гордом скакуне?

Как без коня мы будем жить?

И люди станут говорить

С насмешкой обо мне!

Моя Раира, Эль-Зораб

Другому продан, словно раб.

Не будет больше звонко ржать,

Не будет за тобой бежать,

Куда ты ни пошла б!

Жена, жена! Забудь о том,

Как мчится на коне гнедом

Твой Бен-Ардун, как он поет,

Когда стреляет птицу влет,

Пригнувшись над седлом!

Встречать меня в вечерней мгле

Не будешь выходить к скале,

Миг встречи пропустить боясь,

Не будешь ухо, торопясь,

Прикладывать к земле!

Прощай навеки, мой скакун!

Пройдет и пять и тридцать лун,

Где б ни пришлось тебе скакать,

С тобой не встретится опять

Несчастный Бен-Ардун!

Не гладить мне твоих ноздрей

И гривы не чесать твоей,

Твоей не видеть красоты,

Когда пустыню топчешь ты,

Летя стрелы быстрей!

Пустыня знала нас с тобой,

Твой топот знала громовой!

Теперь нам вместе нет дорог!..

Кто, друг, тебя напоит в срок

Водою ключевой?

Как я могу тебя отдать?

Здесь ласки ты не будешь знать.

Здесь будут бить тебя хлыстом,

Замучат тягостным трудом,

Ты будешь голодать!

И будешь ты убит в бою!..

Нет радость не отдам свою,

Не покорюсь моей судьбе!

Паша! Вот деньги — я тебе

Коня не отдаю!»

Но потемнел паша, как ночь,

Не в силах гнева превозмочь.

В его глазах блеснул огонь:

«С ума сошел! Мой этот конь!

Иди отсюда прочь!»

«Моих очей бесценный свет —

Он твой, паша? Дай мне ответ!

Чей голос для него закон,

Кому во всем покорен он?

Он — твой, паша? О нет!

Я за него и с богом в бой

Готов вступить и с сатаной!

Зачем тебе один скакун?

Богат конями твой табун!»

О, сжалься надо мной!

Ты видишь — у твоих я ног!

Но в небесах велик пророк,

Суд праведен его и гнев!

Меня, ограбив и раздев,

На гибель ты обрек!

Так убивай и не томи!

Да будешь проклят ты людьми!

Твоих я денег не беру,

Я лучше в нищете умру!

Вот золото — возьми!»

И приказал паша: «Раздеть!

Эй, слуги, принесите плеть!»

Но выхватил араб кинжал

И рядом с Эль-Зорабом встал,

Готовый умереть.

Толпа оцепенела слуг.

Кинжал вонзил в коня он вдруг,

И вот из шеи золотой

Забила кровь струей густой,

И умер верный друг.

Блестит в чалме паши алмаз.

Минута тянется, как час.

Араб ничком упал на труп,

Стирает пену с мертвых губ,

Целует мертвый глаз.

Встает, кинжал прижал к устам,

Потом его отбросил сам.

«Мой сын отмстит, проклятый зверь!

Ну что же, убивай теперь,

А тело выбрось псам!»

1893

ВСЕ СВЯТЫЕПеревод И. Гуровой

Вот собралась благочестиво

Вся братия монастыря.

Поют стихи из псалтыря.

Их помыслы чисты на диво,

Их не смутят мирские страхи.

Сегодня праздник Всех святых,

Велит обычай пить за них —

Ему покорствуют монахи.

Причастие дает сегодня

Паисий-старец. Чтя закон,

Дно бочки вышибает он —

В ней багровеет кровь господня.

А дьякон важно и сурово

Читает святцы — все подряд.

И кружками отцы гремят

За здравье каждого святого.

«Спаси, господь… — буль-буль… — Адама… —

Буль… — Сифа…» Мученикам честь

Воздали, сколько в святцах есть,

Потом — святым родного храма.

Льют из бочонка, не жалея,

И за Петра, и за Христа,

За татя с правого креста,

За мученика Фалалея.

Луку и Павла поминают,

За прочих праведников пьют.

Едва по новой разольют —

Еще святого подбирают.

Смиренно пьют — и не устанут.

Не обижая никого,

Не выпьют две за одного

И пить одну за двух не станут.

Вот святцы наконец закрыты.

Другая книга внесена.

В ней тоже ищут имена.

Найдут — и кружки вновь налиты.

Запас святых все иссякает,

Да и в бочонке близко дно.

Уж нет святых. Но есть вино.

Пить без святых? Не подобает!

Где ж выход в этом затрудненье?

Но вдруг Паисий застонал

И у бочонка мертвым пал.

Вскочила братия в смятенье.

«Стой, братцы! — Кир промолвил слово, —

Святые надобны для вас?

Налейте же в последний раз;

Пьем за Паисия святого!»

1893

РЕКРУТПеревод С. Шервинского

Попросить тебя хочу…

Призван я, — так поневоле

Сердце падает. Тоскую.

Жаль не вас, а жаль милую, —

Чуть от боли

Не кричу…

Кто рожден в недобрый час,

У того и доля злая.

Мы по матери — два брата.

Охраняй же девку свято,

Соблюдая

Пуще глаз.

Хору не пускай плясать

С незнакомыми, с чужими.

Будь при ней — но знай одно лишь:

Берегись, коли позволишь

Ей с другими

Танцевать!

Ну, с тобою иногда

Пусть попляшет, как сестрица…

К ней, смотри, не жмись, не балуй, —

А не то плясать, пожалуй,

Застыдится

Навсегда.

Нет, и пальцем не задень!

Обнимать не суйся, значит:

Обомрет, и не для виду

Затаит в себе обиду,

И проплачет

Целый день.

У колодца с ней, смотри,

Не болтай, дай лучше крюку,

Проходи своей дорогой,

Не дурачься с девкой строгой,

Ручку в руку

Не бери.

Есть ли девушка смирней!

Поцелуешь — будто рада,

Приласкаешь — равнодушна,

Говорит с тобой послушно, —

Все ж не надо

Верить ей…

Обоймешь ее разок —

Скажет: больно!.. Понимаешь:

Я и сам вдвоем с подругой

Сжать боюсь ей стан упругий, —

Вдруг сломаешь.

Как цветок?

А случится повстречать,

Лучше вид прими угрюмый,

Отойди, — блюди обычай…

Ты не слушай вздор девичий

Да не вздумай

Провожать!

Нрав у матери сердит…

Как начнет — трясутся ноги!

Дочку с парнем коль приметит,

Кулаком, пожалуй, встретит,

На пороге

Разбранит!

В оба-два за ней гляди.

Заходи к ним, да частенько,

Знай, что в доме происходит, —

Особливо кто приходит,

Хорошенько

Проследи!

Девка — горе ты мое!

Белокура, в полной силе,

Высока, стройна собою,—

Видно, велено судьбою,

Чтоб любили

Все ее!

Если ж в дом моей любви

Гость войдет, не будь тетеря, —

Улучи, браток, минутку,

С ним схватись, как будто в шутку,

И, как зверя,

Удави!

Все возьму я на себя,

Мне на совесть грех твой ляжет.

Суд меня пускай засудит,

А тебе беды не будет,

Бог накажет

Не тебя.

Да, она должна любить

Лишь меня, по мне тоскуя.

Но коль что случится с нею,

Берегись, не пожалею;

Ведь могу я

И убить!

1893

СМЕРТЬ ФУЛДЖЕРА[73]Перевод Н. Стефановича

Гонец летит, разгорячен.

Узда в зубах. Без шапки он.

Неудержим, неотвратим,

Все заслонил собой одним,—

И только карканье над ним

И крик ворон.

То королю везет ответ

Он с поля боя, с поля бед…

Его одеждою сырой

Прикрыт поверженный герой.

Беде, что он везет с собой, —

Пределов нет!

То мертвый Фулджер. Он врагом

На берегу убит чужом.

Его одежда не одно

Хранит кровавое пятно, —

Так много ран нанесено

Стальным копьем.

Отец несчастный! Наповал

Сражает горя грозный шквал,

И рвется сердце на куски…

Он замер, стиснув кулаки, —

Как будто разум от тоски

Вдруг потерял.

Как может быть убитым тот,

Кто рвался вверх, летел вперед,

Чьи руки сильные могли б

Схватить и молнии изгиб?

Ведь если храбрый так погиб,

Что ж трусов ждет?

К чему теперь весь мир земной?

Свое лицо, о солнце, скрой!

Ты завтра утром не взойдешь.

Он был горяч, он был хорош,

Он на тебя был так похож,

Как сын родной.

Мать безутешна. Плач и стон.

Как дух ее опустошен!

На сердце горе, как свинец…

Погибло все, всему конец!

Ее отчаяньем дворец

Весь потрясен.

Какой изнеможенный вид!

Взор потускневший не горит.

Темнеют впавшие виски…

И рвет от боли и тоски

Свою одежду на куски,

В слезах твердит:

«О, я несчастная! Кого ж

Теперь мне ждать все ночи сплошь,

Не засыпая, чтобы в срок

Услышать топот конских ног?

Ведь никогда на мой порог

Ты не взойдешь!

Но нет, тебя я не отдам, —

В могиле места хватит нам,

Ты оставлять теперь не смей

Отца и матери своей, —

Возьми и нас туда скорей,

Где скрылся сам!»

Но силы нет, — не может мать

Над сыном вьюгой прорыдать.

Вот опускают сына в гроб…

Не плач здесь нужен, а потоп!

Где взять ей пламя, что зажгло б

Его опять?

А ты, что вечно рвался в бой,

Нашел безвременный покой.

Тебе не слышен трубный звон

И шелест дружеских знамен,

Непобедимый побежден

Могильной тьмой.

Быть может, пенье панихид

Тебя утешит, облегчит?

В путь не пойдешь без калача.

В ладони — грош взамен меча,

В другой — унылая свеча…

А где же щит?

Ты озаришь себе свечой

Тропинки в вечности пустой.

Тебе за гробом нужен грош —

Ты реку с ним переплывешь.

Проголодаешься, — так что ж?

Калач с тобой.

Оружье, нужное в бою,

В гробницу сложено твою.

И задрожит небес покров

Под тяжестью твоих шагов.

Пред богом ты предстать готов

В его раю.

И будет ангельская рать,

Тебя увидев, трепетать,

Не поднимая робких глаз.

И даже солнце, изумясь,

Назад помчится в первый раз —

К востоку, вспять!

Сегодня в трауре земля.

И много движется, пыля,

Сюда людей со всех сторон.

Настало время похорон.

Сегодня будет погребен

Сын короля.

И духовенства целый строй

Кадит, молясь «за упокой».

Звон погребальный. Ектенья.

Бойцы. Родные. Храп коня.

Проходит, головы склоня,

Народ простой.

А мать несчастная — она,

Как будто пробудясь от сна,

К могиле бросилась: «Зачем

Его хотят зарыть совсем?

Теперь он холоден и нем,

А я — одна!

Летает сокол без следа.

След рыбы не хранит вода,

Будь выше всех великих скал,

Иль будь, как карлик, слаб и мал, —

Умрешь, как всякий умирал,

Везде, всегда.

Кто б ни был ты — что пользы в том?

Все — только тень и дым кругом.

Живи в богатстве, в нищете —

Равно исчезнешь в пустоте;

Сегодня — эти, завтра — те…

Ведь все умрем!

Я — с сыном. Пусть он погребен…

Где бог, где правда и закон?

Бог посылает нам беду, —

В нем зависть родила вражду,

Я в нем защиты не найду —

Язычник он!

Я не склонюсь теперь пред ним.

Уходят все путем одним:

Умрет и грешник и герой.

Никто не дьявол, не святой.

Любовь и вера — сон пустой,

А жизнь — лишь дым!»

Из сердца речь ее рвалась.

И каждый, в ужасе крестясь,

Ее безумный слушал крик.

Но вдруг предстал пред ней старик,

И прямо в душу взор проник

Спокойных глаз.

То был мудрец. Казалось, он

Был в столб священный превращен,

Чтоб возвышаться сотни лет.

Ровесник мира, мудр и сед,

Как время стар, он жил, как след

Иных времен.

Глаза смотрели все теплей

Из-под седых его бровей.

На длинном посохе рука.

Он молвил: «Внучка! Велика

Твоя жестокая тоска,

Но слез не лей.

Рыданьем надрывая грудь,

Поможешь ли чему-нибудь?

Все это видеть нам легко ль?

Твой плач умножил нашу боль.

Подать совет тебе позволь:

Спокойней будь.

Вот солнце, небо обагрив,

Уйдет за край лесов и нив.

Мы не заплачем, а пойдем

Своей тропой, своим путем.

Твой сын ушел, оставил дом,

Но знай: он жив!

Кому теперь поведать мне

О незабвенной старине?

Я силу пробовал свою

С могучим Волбуре в бою,

С Кривэцем в сумрачном краю,

В его стране.

Вот были люди — слава им!

Но все ушли путем одним…

Им все исполнить удалось,

И просто умерли, без слез,

И ни один не произнес,

Что жизнь — лишь дым!

Не схожи дымные клубы

С суровостью людской судьбы.

Я не боялся, не боюсь

Того, что жизнь — тяжелый груз.

Всем завладеть желал бы трус —

Но без борьбы.

Твердит, что жизнь кончать пора б,

Лишь подлый трус и жалкий раб.

А тот, кто честен и горяч, —

Живет, не помня неудач.

Лишь сумасшедшим нужен плач,

Лишь тем, кто слаб.

Перед тобою жизни путь,

И ты о смерти позабудь,

Существовали короли,

Что изменяли строй земли, —

И тоже умерли, ушли…

Не в этом суть!

Но знаю я одно, и вот

Сказать о том настал черед:

Ты в жизнь грядущую поверь,

 Тогда утихнет боль потерь.

Все, что незыблемо теперь,

Как сон пройдет.

Ты с правдой вечной сохранить

Должна связующую нить, —

Людей животворит она…

И пусть порою жизнь трудна —

Запомни: жизнь тебе дана —

И надо жить!»

Она затихла, а потом

Остановила взгляд на нем,

Не слыша, что он говорит.

Быть может, гроб уже закрыт…

Все принимало странный вид:

Все было сном.

И слез не стало. Тишь и мгла.

Толпились люди без числа —

Мужчины, женщины вокруг…

И охватил ее испуг:

Понять хотела что-то вдруг —

И не могла.

Смешная мысль! Все решено…

Зачем же здесь людей полно?

Зачем куда-то смотрят вниз?

«Над ямой вырытой сошлись

Все сумасшедшие — вглядись!

О, как смешно!»

Рыдали в лад колокола —

В их звоне жалоба была.

Стучал по крышке гробовой

За комом ком земли сырой,

И песнь возникла над землей,

Как луч светла.

«Оставь вопросы, — знай одно:

На них ответить не дано.

Страшись идти наперерез…

Своих ветвей не помнит лес,

Не знает жизнь, что я исчез, —

Ей все равно!»

1893

ПЕСНЯ ВАРВАРАПеревод И. Гуровой

Еще смеетесь вы пока,

Земли трусливые владыки!

Полны веселья ваши клики.

Смеетесь! Но пора близка —

Бесчисленные, как пески,

Предстанут варвары пред вами,

Гул пронесется над полями,

Как гул разлившейся реки.

Придем — и будет в страшный час,

Как в Судный день, земля багрова,

И содрогнется даль от рева

Орды, идущей против вас.

Бойцы, сильны, как летний град,

Обрушатся на вас потопом,

Их кони бешеным галопом

По вашим нивам пролетят

На Рим! И побежите вы,

Как зайцы, в страхе небывалом,

И перед этим грозным валом

Ягнят пугливей станут львы.

На Рим! Колосс падет во прах

Среди своих когорт разбитых,

И будет некому убитых

На погребальных сжечь кострах.

Ты будешь, римлянин, сражен,

Навек простишься с прежней славой.

Истр[74] потечет струей кровавой,

Слезами матерей и жен.

Оружьем варварским разбит,

Орел склонится перед нами,

И долго мертвыми телами

И волк и ворон будет сыт.

Ужасный ждет тебя удел:

Будь ты крылат, и быстр, как птица,

На самом небе ты укрыться

От нашей мести б не сумел.

Мы будем резать и душить,

Мы подожжем твои святыни,

Мы превратим поля в пустыни,

И не удастся тогой скрыть

Надменных лиц твоим отцам.

Их от стыда рыдать заставим,

К позорному столбу поставим,

Заставим пасть к своим ногам.

Мы ничего не пощадим,

В телах детей мечи иступим,

Пятой на шею гордо ступим

Мы императорам твоим.

Вздымая бешеных коней,

Мы гибель пронесем повсюду;

Нагромоздивши трупов груду,

Ворвемся на небо по ней.

Мы вашего Замолкса[75]-пса

Найдем в его чертоге синем

И с троном вниз на землю скинем

Так, что застонут небеса.

Ведь как бы ни был ясен лик,

Но бог, в крови омывший руки,

Бог, обрекавший мир на муки, —

Тот бог не свят и не велик.

О, если б только мы могли

Всю ненависть насытить нашу,

Дать вам испить страданья чашу,

Пока вы корчитесь в пыли!

А если б, смерти устрашась,

Себе вы отворили жилы,

Мы ваши взрыли бы могилы

И бросили бы трупы в грязь.

И местью праведной своей

Тогда б мы упиваться стали —

Отцов бы по щекам хлестали,

Глумясь над прахом сыновей.

1898

СКАЗКАПеревод Эм. Александровой

Коль случится, постучится

Статный парень к нам, сестрицы,

Чтоб тайком поцеловать, —

Так и знайте, не плошайте,

Крепче двери запирайте,

Поцелуя не давайте,

Иль беды не миновать!

Раз явился ночью лунной

К царским дочкам витязь юный.

Две, постарше, скрылись прочь,

А меньшая — цветик белый —

Дверь захлопнуть не успела,

И до зорьки витязь смелый

Целовал меньшую дочь.

Что же дальше? Не припомню…

Сказку ту давно-давно мне

Говорила на ночь мать.

Рассказала я начало,

А конец-то потеряла…

Что ж потом с царевной стало?

Если б вспомнить, если б знать!

Прогрустила ль до могилы,

Или к ней вернулся милый

И назвал своей женой?

Чтоб добиться мне ответа,

Босиком пройду полсвета,

Потому что сказка эта

Приключилась и со мной!

1893

ПЕСНИПеревод Эм. Александровой

«Мама, долго будет мне…»

Мама, долго будет мне

Он мерещиться во сне?

Долго ль среди ночи

Полыхать мне, как в огне,

Видя эти очи?

Набросала трав сухих

Вкруг меня от чар лихих

Ты на сон грядущий.

Ночь прошла, а жар не стих,

А тоска все пуще!

Коли свадьбе не бывать,

Пересыпь постель мне, мать,

Горькой беленою:

Лучше уж безумной стать,

Чем терпеть такое!

«Вдоль по Бистрице-реке…»

Вдоль по Бистрице-реке,

На плотишке ветхом стоя,

Распевала молодая,

Проплывала молодая

С золотистою косою,

В белом платье, на закате,

Вдоль по Бистрице-реке.

Стонут волны между скал,

В камни тесные зажаты.

Посинев, ревет пучина,

Словно зверь перед кончиной;

Дикой яростью объяты,

Свищут, плещут, злобно хлещут,

Стонут волны между скал.

Молодая ж на плоту

Распевает без опаски

И не знает, не гадает,

Что венчаться ей с волною

Да с речною быстриною…

Не из сна ли, не из сказки

Молодая на плоту?

Молча глядя ей вослед,

Я стоял до самой ночи,

Все ловил сквозь шум теченья

Дальний смех ее и пенье;

И, когда б не мрак осенний,

Проглядел бы, верно, очи,

Молча глядя ей вослед.

1893

МАТЬПеревод К. Ваншенкина

Где воды быстрые, бурля,

Гудят, шумят ночами,

Где в зыбком мраке тополя

Поют нам о печали,

Где к старой мельнице ведут

Тропинки вдоль опушки, —

Тебя я, мама, вижу тут,

В скосившейся избушке.

Прядешь… За дверью шум реки…

Потрескивают споро

Изрубленные на куски

Три жерди из забора.

Огонь то вспыхивает вдруг,

А то, охвачен ленью,

Едва не гаснет и вокруг

Свет смешивает с тенью.

С тобой две девочки… И свет

По их одежде бродит.

Они малы. Отца их нет,

А брат все не приходит.

И нарушает сказкой тишь

Одна из них — меньшая.

А ты, задумавшись, молчишь,

Рассказу не мешая.

Нить рвется много раз подряд.

Тебя терзает дума.

Сидишь, и твой недвижен взгляд…

Чуть вздрогнула от шума

Упавшей прялки. Что с того, —

Глядишь — не поднимаешь,

Молчишь и словно ничего

Вокруг не понимаешь.

…О нет! Сомненья больше нет!

Спешишь к окошку прямо.

И смотришь, отстраняя свет…

«Ну, что ты видишь, мама?!»

«Нет, показалось мне», — едва

Промолвить сил хватило,

И эти горькие слова,

Как вопли над могилой.

Потом, не поднимая глаз,

Ты говоришь устало:

«Умру я скоро. Что ж, от вас

Скрывать мне не пристало.

Молюсь, чтоб ваш вернулся брат,

Чтоб жив он был на свете…

Мне показалось, что стучат, —

Стучит он в окна эти.

Когда б судьба ему дала

Увидеть мать родную,

То уж, наверно, прожила

Еще бы жизнь одну я.

Иль бог прогневался на нас

И обошел любовью…

Не будет сын в мой смертный час

Стоять у изголовья!..»

Ненастье, ветер на дворе.

Сестрицы спят глубоко.

Ты, видно, ляжешь на заре.

Все плачешь одиноко.

И все мечтаешь обо мне, —

Увидеть бы родного.

А засыпаешь — и во сне

Меня ты видишь снова!..

1894

МЫ ХОТИМ ЗЕМЛИПеревод Н. Подгоричани

Без крова, голоден, раздет,

Стою, оплеван, пред тобой,

И плеть ты поднял надо мной,

Исчадье ада, мироед!

Тебя к нам ветры занесли,

Мы для тебя ничтожней тли,

Мы псы смердящие — так бей,

Мы скот — так что же, не жалей,

Мы от побоев только злей —

Хотим земли!

Ты все, что свято нам, клянешь,

Берешь в солдаты сыновей,

Бесчестишь наших дочерей

И черствый хлеб из глотки рвешь.

Без слез глядеть мы не могли,

Как наши дети шли в пыли,

От голода валились с ног

И падали среди дорог, —

Хотя бы для детей клочок

Хотим земли!

На кладбище ваш алчный плуг

Выкапывает кости тех,

Кто там лежит. А это грех!

Отец, и мать, и лучший друг,

Все те, что в вечность отошли,

В земле покоя не нашли.

И нас прогнали из домов,

Нам нет защиты от ветров,

Но мы за наших мертвецов

Хотим земли!

А хорошо б иметь и нам

Приют последний для костей,

Чтоб слезы близких и детей

Нашли останки наши там,

Куда их с плачем отнесли,

Чтоб, видя кладбище вдали,

Прохожий лоб перекрестил,

Чтоб труп в овраге не остыл,

Чтоб было место для могил —

Хотим земли!

Нам помолиться недосуг

И поразмыслить, не спеша,

Но есть же и у нас душа,

Помимо этих грубых рук.

Вы нас цепями оплели,

Солдатам приказали: «Пли!»

Вы все забрали: право, честь,

Нет даже времени поесть,

Но всех обид не перечесть —

Хотим земли!

Пришельцы злые — руки прочь!

У вас в земле — запас зерна.

Нам колыбель и гроб она.

Отец, и мать, и сын, и дочь —

В нее все близкие легли.

Мы землю свято берегли.

Слезами, потом, не дождем

Мы орошали каждый ком.

На ней родились и умрем —

Хотим земли!

Что, если станет невтерпеж

Ходить нам с нищенской сумой.

Что, если встанем мы стеной

И спрятанный достанем нож!

Вы до того нас довели,

Что кровь земле мы предпочли.

И будьте вы Христом самим,

Мы все пути вам преградим

И скрыться даже не дадим

Во тьме земли!

1894

IN OPRESSORES[76]Перевод Н. Стефановича

«Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Псалом 136

Ждешь ты жалости? В ответ

Ты дождешься новых бед.

Кем разут ты и раздет?

Кем лишен ты пищи?

Вот он в дом ворвался твой!

Всем, что только под рукой,

Бей его, гони долой:

Он — в твоем жилище!

У него для нас готов

Мрак застенков, лязг оков;

Перекладины крестов

Он воздвиг для пыток.

Но клянемся всем святым,

Адом с дьяволом самим, —

Быть рабами не хотим!

Их и так избыток.

Хватит жалоб, хватит слез!

Мы дрожали от угроз,

Нам плевки сносить пришлось,

Мы сгибали спины.

Трудный жребий выпал нам:

Страх с позором пополам —

Так вставайте ж — двум смертям

Не бывать, румыны!

Нас преследует судьба?

Или воля в нас слаба?

Иль герой родил раба?

Ложь! Найдем же силу!

Только враг уверен в том,

Что родился ты рабом.

Так зачем себя даем

Зарывать в могилу?

Эй, стряхните лень и сон!

Всюду плач — со всех сторон,

Скрыт горящий небосклон

В дымные завесы…

Бог поможет (о когда ж?),

Если ж он противник наш —

Отречемся, и шабаш!

Нам помогут бесы.

1894

НА СМЕРТНОМ ОДРЕПеревод Н. Подгоричани

В последний час, святой отец,

Тебе в грехах своих покаюсь:

Мне тяжело, я задыхаюсь

И знаю — близок мой конец.

Все, все припомню, умирая.

Хотел начать я с добрых дел,

Но их не сделал, не успел,

И думать я почти не смел

О светлом рае.

Я был кормильцем для семьи.

Отец мой мало жил на свете,

Осталась мать, остались дети,

И ждали близкие мои

Лишь от меня кусочка хлеба.

И час я проживу едва ль,

Но не о том моя печаль,

Мне мать с детьми оставить жаль

На волю неба.

Да, грешен я — любил я смех,

Любил кобзу, напевы песен.

Мир для меня был так чудесен,

Я не бежал его утех.

Любил туманы на рассвете,

Любил холмы, цветущий луг,

Веселых парней тесный круг,

И хору пеструю подруг,

И все на свете.

Во всех грехах я дам отчет.

Следить мне нравилось, не скрою.

Как мило женщина порою

Подружку локтем подтолкнет.

Любил я также затесаться

В толпу девичью как-нибудь,

К беспечным играм их примкнуть

И стана стройного чуть-чуть

Рукой касаться.

Я — как язычник. В божий храм

Ходил я редко помолиться.

Мне нечем, отче, похвалиться,

Но бог в груди моей, он там

Всегда со мною пребывает.

Я не отрезанный ломоть,

Но страсти трудно побороть,

И пусть рассудит сам господь —

Он лучше знает.

Я никому не делал зла,

Не проклинал, не ненавидел,

И никого я не обидел,

Хоть сила в кулаках была.

И был находчив я и ловок —

И мог бы восемь молодцов

Швырнуть я оземь, как щенков,

Но избегал я драчунов

И потасовок.

Лишь раз я парня проучил

За девушку. Назавтра в поле

Задумался — а хорошо ли

Я с этим парнем поступил?

И, не теряя ни мгновенья

И корма не задав волам,

Его искал я по холмам,

Чтоб с парнем помириться нам

Без промедленья.

Я про соседа не сказал.

Меня любил он как родного,

А я, без умысла дурного,

Его жену поцеловал —

Он стар был, а она в расцвете.

Печаль ее прекрасных глаз

И слезы вижу как сейчас.

И, может быть, осудят нас.

Но грех ли это?

Я ничего не утаил.

Какого ждать мне воздаянья,

Святой отец? Но наказанье

Не в том ли, что в избытке сил

Я кинуть должен все земное?

Не шлю я жалоб небесам

И не ропщу. Но только там

Все будет непривычно нам —

Совсем чужое.

1895

ДУБПеревод В. Инбер

Старый дуб мне дал совет:

«Засылай сватов к любимой».

Дуб советует: «Не мешкай!»

А любимая с насмешкой

Ни в какую:

Нет и нет.

Говорит: «Не вышел срок,

Мне сваты твои не к спеху.

Я на них найду управу,

Я их высмею на славу,

Не пущу их

На порог».

Как тут быть? Но дуб-мудрец

Убедил меня советом.

Ждать моим сватам негоже:

Нынче вечером, не позже,

Все решится

Наконец.

Дуб мой, если был ты прав, —

Я дитя тебе доверю.

Чтобы рос он всех милее,

Сына моего лелеять

Будешь,

Колыбелью став.

Если ж, дуб, ты мне солгал,

Превращу тебя в ворота,

Чтоб могли тебе без счета

Каждый день колоть глаза

И корова

И коза.

1895

ДОЙНАПеревод С. Шервинского

Ты всегда готова, дойна,

Волю дать своим слезам!

А когда тебе взгрустнется,

Грустно, девушка, и нам.

Но твои отрадны слезы…

Лишь заплачешь, мы гурьбой

Станем вкруг — и сами плачем,

Услажденные тобой.

Плачут все с тобою вместе,

Всякий девушку поймет, —

Этой жалостливой песней

Говорит простой народ.

Вечерком подружек встретишь

У колодца иль ручья.

Над девической душою

Всемогуща власть твоя.

Тайнам учишь их любовным,

И хитро смеется глаз…

А потом унылым песням

Обучаешь, омрачась.

С ними ты — на сенокосе

И когда с лугов идут

Иль в раздумье невеселом

На завалинках прядут.

Парни ль в армию уходят, —

Провожаешь их, скорбя.

А потом — уходишь с ними,

Нет им жизни без тебя!

О соседке им напомнить, —

Как любились вечерком,

И о матери на ниве,

Сплошь заросшей сорняком.

А когда тоска замучит,

Соберутся, запоют.

Ты играешь им на дудке,

А солдаты слезы льют.

Молодые и седые

Выйдут в поле всем селом, —

Ты, отзывчивая дойна,

С ними в поле золотом.

Стог мечи, коси пшеницу.

Знай себе снопы вяжи!

А когда ребенок малый

Вдруг заплачет у межи,

Ты возьмешь его, уложишь

Возле груди молодой,

Запоешь — и он задремлет

В холодочке за копной.

Ты любуешься, как сумрак

Подползает к верху гор,

Внемлешь ты потоков горных

Неумолчный разговор,

Как, стеная, сосны бора

Тихо жалуются днем.

Слуху певческому дойны

Песня слышится во всем.

Иль одна, бродя со стадом,

В голубую глядя даль,

Ты вверяешь горным склонам

Сердца звучную печаль.

На бугре — румын с сохою.

Захирел, ослаб мужик, —

Он врезает через силу

В землю твердую сошник.

Ты приметила беднягу —

И прошла по телу дрожь,

И уже с унылой песней

В ряд с волами ты идешь.

Смотрят добрыми глазами

На хозяина быки, —

Понимают, видно, тоже,

Как страдают бедняки!

Раз я видел: как, святая,

Ты сияла красотой.

Старики вокруг стояли

Со склоненной головой.

Пела ты про жизнь былую,

Про иные времена,

Ты любимых, ты умерших

Поминала имена.

Пела доблестную песню —

И стоящие кругом

Навернувшиеся слезы

Утирали рукавом.

Но… Глаза твои темнеют!

Рядом — братья-гайдуки.

Ты клянешься, проклинаешь,

Гневно сжала кулаки!

Всех, от барщины бежавших

С разоренного двора,

Собрала ты ночью темной

Под дубами у костра.

Дик твой голос. Дойне вторит

Хор отверженцев лесных.

И воинственны их песни

И мрачны, как души их.

Заодно ты с гайдуками,

Каждый — друг и побратим.

Их ведешь тропою тайной,

Спать на скалах стелешь им.

Как вдевают ногу в стремя,

Лошадь держишь за узду,

Лишь гайдук винтовку схватит,

Пули вынешь на ходу.

А как целятся, хохочешь, —

Рада, если их свинец

Негодяю-мироеду

Грудь пронижет наконец.

Мы — твои! С тобой не знаться

Может сын чужой страны, —

Если ж мы утратим дойну —

Так на много ль мы годны?

Для тебя живем мы, дойна,

Будь же с нами, душу грей!

Мы бедны, но песню-дойну

Любим в бедности своей.

Повелительница наша,

Голос твой для нас — закон.

Научи нас плакать… Ныне

Каждый плакать лишь волен.

1895

ЗИМОЙ НА УЛИЦЕПеревод Н. Стефановича

Долго падал снег летучий,

А теперь утих. Кругом

Все покрыто серебром.

Но еще теснятся тучи

Над селом.

Солнца нет, а день лазурный.

Дым струится над рекой.

Ветер стих. Везде покой.

Но откуда вдруг сумбурный

Шум такой?

Это дети. Как с откоса

Весел санок их разбег!

Путь их реку пересек.

Мчатся прямо, криво, косо, —

С визгом, в снег!

И теперь на всем просторе,

Словно мельниц шум и гром.

Воробьи такой содом

Поднимают на заборе

Пред дождем.

Рвутся в драку, кто взрослее,

Спорят, ссорятся, а вот

Малыши — наоборот:

Хныча, жмутся все теснее

У ворот.

Вышел мальчик — с виду строгий,

Но, наверное, всего

С локоток шаги его;

Словно нету на дороге

Никого.

На него надета шуба, —

Но таких, как этот, глядь,

В ней уместится хоть пять!

Вероятно, ветру любо

В ней гулять.

Если мать родного сына

Посылает в путь такой, —

Значит, он, само собой,

Не ребенок, а мужчина —

И большой!

Спотыкнется, вкруг не глядя, —

Тут же встанет поживей!

В шапке тонет он своей,

Шерсти слипшиеся пряди —

До бровей.

Он спешит, пересекая

Закоулки и дворы.

Вдруг он видит — у горы

Перед ним толпа густая

Детворы.

Хочет он свернуть куда-то;

Может быть, шагах в пяти

Есть обходные пути, —

Но бегут к нему ребята:

Не уйти!

«Шапка, глянь, почти до пяток!

Велика, как постный день.

Целый зверь… Поди, надень!

Спрятать можно в ней с десяток

Деревень».

Вниз толкают, — вот веселье!

А какой-то озорник

Ухватил за воротник…

Словно сразу опьянели, —

Шум и крик.

Подвязав шубенку лыком,

Шла старушка стороной,

Но всмотрелась: кто такой

Все село наполнил криком

И возней?

Ей за маленького жутко,

Ей обидно за него.

«Это что за озорство?

Ну, пойдем со мной, малютка:

Ничего!»

То, что пламенем объято,

Сеном трудно загасить…

Что за резвость! Что за прыть!

Это дети иль волчата,

Может быть?

И старушка в окруженье.

И за нею, здесь и там,

Все стремятся по пятам.

Толкотня, столпотворенье,

Свист и гам!

Мудрено теперь за книжку

Усадить таких ребят…

За старушкой, точно град,

Так и носятся вприпрыжку

И галдят.

Та, забыв о воспитанье,

Разбранилась, разошлась:

«Убирайтесь прочь сейчас,

Чертенята, басурмане…

Вот я вас!»

Путь свой палкой расчищая,

Хочет выбраться, но что ж?

Окружает снова сплошь

Их безудержная стая —

Не пройдешь!

И старушка вновь оттерта.

Но среди толпы такой

Все же выглядит главой

И плюется, как от черта…

Бог ты мой!

Уж собаки лают хором.

Вот и женщины из хат

Выбегают все подряд,

Старики бредут к заборам —

И глядят.

«Что случилось? Что такое?»

«Просто дети, как всегда…

Уж такие их года».

«Вот нашествие лихое!

Вот орда!»

1896

ПЕСНЯПеревод В. Инбер

Забежал в деревню волк,

На проказливых детишек,

Непослушных ребятишек,

Он зубами щелк да щелк.

Заглянул и к нам в ворота,

Вышла я к нему с прутом:

«Я сочту твои все зубы,

Я спущу с тебя три шубы.

Приласкаю так, что любо».

Я к нему. А он — бегом.

Нищий проходил вчера,

Спрашивал: а кто тут плачет?

Он таких в мешок упрячет,

Унесет их со двора.

Заглянул и к нам в ворота.

Говорю: «Зачем пришел?

Жаль тебя. Да ведь сама-то

Лишь сыночком я богата.

Птенчик — радость нашей хаты».

Нищий дальше и побрел.

Заявился к нам купец.

Дескать, покупать он будет

Тех, которых мать не любит;

Денег полный даст ларец.

Заглянул и к нам в ворота,

Я — браниться: «Ты зачем?

Королевскою казною

Заплати хотя бы втрое, —

Не продам дитя родное».

И ушел купец ни с чем.

1896

МАМИНА ДОЧЬПеревод В. Корчагина

Та песнь, что из-за Олт-реки

К нам парни занесли весной,

Полна была тоски.

Дочь тихо пела, как жестоко

Сгубил цветы палящий зной,

Как ветер клонит дуб густой,

И о любви… О грешной — той,

Пришедшей издалека.

Дочь шила, выйдя на порог.

Но мнилось ей — прохожих взгляд

И холоден и строг.

Ей светлый день казался длинным,

И дом, казалось, ей не рад:

Зашла туда — и вмиг назад…

Но нынче даже милый сад

Был грустным и пустынным.

В тени хотелось ей прилечь,

Но в дом вошла она опять

И затопила печь…

Отец вернулся с поля вскоре,

С базара возвратилась мать.

А дочь могла лишь зарыдать

Ребенку малому под стать —

Так сжало сердце горе.

«Ты что ж не ешь? Ты не больна?»

«Мне плохо… Плохо!» — И пошла

Вдруг из дому она,

Понурив голову уныло.

Что дочь отцу сказать могла?

Ворча, взял хлеб он со стола…

И только мать все поняла —

И вслед ей заспешила.

Затихли их шаги давно…

Остыла на столе еда…

Отец взглянул в окно,

Дал волю нараставшей злобе:

«Опять пропали… Так всегда!

Зачем ушли они? Куда?

Какая там еще беда?

Иль помешались обе?»

Он ждет, не по себе ему…

Ломоть швырнул — и вышел вон,

 В густеющую тьму:

«Что надо ночью во дворе им?..»

Дом обходя со всех сторон,

Споткнулся о полено он

И вспыхнул, болью распален:

«Задам сейчас обеим!»

Но чуть лишь миновал забор —

Вся ярость отлетела прочь

И помутился взор:

Он увидал, ошеломленный,

Как обнимались мать и дочь,

Рыданья силясь превозмочь,—

И на душу, как лед, как ночь,

Лег плач их похоронный.

1896

ДЕЦЕБАЛ ОБРАЩАЕТСЯ К НАРОДУПеревод Н. Подгоричани

Что стоит жизнь? Она пуста,

Коль не сбывается мечта.

Родясь, спознались мы с бедой,

Теперь палач грозит лихой,

Нас ждет ярмо и свист кнута,

Иль мало нам беды одной?

Что мы? И отпрыски богов

Услышат смерти грозной зов.

Кто юношей, кто стариком —

Все, как один, мы в гроб сойдем.

Но выступать с осанкой львов

Не лучше ль, чем ползти ползком?

Нет, тот, кто ропщет, нам не друг,

Не надо нам его услуг.

Для нас он раб, он подлый трус,

Чью спину давит страха груз,

Рождает ропот лишь недуг,

И точит яд его укус.

Сумеет робкий промолчать,

У мертвых на устах печать.

Но мы, живые, любим смех,

Смеяться в смертный час не грех:

Наш смех в раю не даст скучать,

В аду он взбудоражит всех.

Смеешься — и твоя рука

Непобедима и дерзка.

Смеясь, ты вызов шлешь судьбе,

Ты богом кажешься себе.

Пусть ужас леденит врага —

Ты крепнешь и растешь в борьбе.

Что римляне? Они не в счет.

Пускай Замолксе сам придет,

И боги шествуют за ним —

Мы землю нашу не дадим.

Мы скажем: «Здесь наш пролит пот.

Идите к небесам своим!»

Кого пугает жаркий бой,

Пусть возвращается домой:

Нам хватит от судьбы обид.

Берите меч, берите щит,

Пусть жалкий трус покинет строй

И скрыться с наших глаз спешит!

Довольно! Сила не в словах,

Вы дали клятву на щитах.

Исход зависит от бойцов:

Не полагайтесь на богов;

Они далеко, в небесах,

А на земле не счесть врагов!

1896

БАЛЛАДАПеревод И. Гуровой

Что сделала я, мама,

В чем ты винишь меня?

Однажды на закате

С ним повстречалась я.

Он в шутку сжал мне руку —

А почему б не сжать?

Ведь я же не ребенок,

Чтоб шутки не понять!

Что было делать, мама,

Кричать ему: «Уйди», —

Иль разреветься просто?

Сама ты посуди!

Так почему же, мама,

Меня во всем винят?

Купила ли на праздник

Ты новый мне наряд?

А если он на праздник

Мне пояс подарил —

Так я же не просила,

Он сам его купил.

Зато не замарашкой

Я в этот день была.

Так посуди же, мама, —

Что сделать я могла?

Ведь я не заслужила

Упрека твоего.

Случайно на дороге

Я встретила его.

Он батюшкиной хворью

Обеспокоен был.

И про твое здоровье

Спросить не позабыл.

Так если кто-то хочет

Вам передать привет,

По-твоему, я грубость

Должна сказать в ответ?

Зачем твердишь ты снова,

Что я всему виной?

В тот раз переходила

Я мостик ледяной.

И так меня он обнял,

Что не могла вздохнуть,

И крепким поцелуем

Не задушил чуть-чуть.

Я вырваться хотела,

Ей-богу. Только вот —

Могли мы поскользнуться

И угодить под лед.

И все-таки ты хочешь

Найти за мной вину.

Сама искать корову

Послала в лес одну!

Попался он навстречу —

Какая в том беда?

Узнал, что в лес иду я,

И проводил туда.

Так что ж мне было делать?

Кругом такая тьма!..

Волкам корову бросить?

Ну посуди сама!

1896

ИЗ ГЛУБИНПеревод Р. Морана

Звезда из безграничной глуби

Взошла на небе ввечеру.

Недвижно-скорбные светила,

Пылая, смотрят на сестру.

Ее в пространства ледяные

Швырнули с первых дней, и вот

Она все мчится, мчится, мчится,

Летит, но к цели не дойдет.

В ночи разбуженные солнца,

Пытаясь на судьбу пенять,

Хотят стряхнуть оцепененье

И дрожь холодную унять.

Они тоскливо озирают

Летучей странницы следы…

Ах, если б им помчаться тоже

Путем стремительной звезды!

Ведь в пустоте с начала мира

Они висят средь тишины,

В потоке времени навеки

К своим местам пригвождены.

Им невдомек, что, горько плача

Над счастьем призрачным своим,

Звезда завидует смертельно

Тому, кто вечно недвижим.

1896

ЛЕГЕНДА О ЛАСТОЧКЕПеревод В. Корчагина

На зорьке, в ранний час,

Поет, щебечет ласточка

Под крышею у нас.

…Она была не птицей,

А статною девицей,

Невиданной красавицей

И дочерью царя.

Как цветик, расцветала,

Как солнышко, сияла,

Приветливо и радостно

Улыбкой всех даря.

И вот уж о царевне,

Как новость по деревне,

Бежит молва — из уст в уста,

За горы, за моря…

Над лугом ястреб взмыл;

Зовет на помощь ласточка,

Кричит — и нет уж сил…

Разряжены, богаты,

Шли чередою сваты.

Слетались женихи к дворцу,

Как стаи журавлей.

И плакала бедняжка:

«Ах, как на сердце тяжко!

Страшусь не свадьбы, матушка, —

Чужбины. Пожалей!»

Но мачеха сурово

Свое сказала слово —

И едет дочь немилая

Вдаль от родных полей…

Уснул под снегом луг;

Отбилась птица-ласточка

От стаи, от подруг.

…Где волны с ветром бьются —

Там корабли несутся,

Увозят дочку царскую

В далекую страну.

Она, с тоской во взоре,

Взглянула в сине море

И перстень с пальца бросила

В холодную волну.

«Жених жестокий! Помни:

Коль не вернут кольцо мне,

Перед тобою уст своих

Вовек не разомкну!..»

Разрушен птичий дом:

Лежат птенцы убитые

На камнях, под гнездом.

…За морем, на чужбине,

Крушась о злой судьбине,

Послушна повелителю

Страдалица-жена;

Тоску глубоко прячет,

Не сетует, не плачет,

Но клятву над пучиною

Не зря дала она:

Покорна, как овечка,

Да только — ни словечка;

Молчит, как будто заживо

Давно погребена…

На круче, у реки,

Подстерегают ласточку

И когти и силки.

…Довольные собою,

Веселою толпою

Пришли рабы к властителю —

И слышит весь дворец

О дивном их улове:

Вот в пятнах рыбьей крови

Кольцо; как не узнать его

Из тысячи колец!

Король спешит с находкой

К своей супруге кроткой —

Сказать, что немоте ее

Настал теперь конец…

Над лесом грянул гром;

О землю бьется ласточка

С поломанным крылом.

…К жене придя с улыбкой,

Рукой, от крови липкой,

Король к себе привлек ее:

«Твое кольцо нашли!»

Погладил плечи, шею…

Но что случилось с нею?

Рабы уж не напрасно ли

Тот перстень принесли?

Ей ветер вскинул руки,

И с криком, полным муки,

Она, как птица, трепетно

Метнулась от земли.

И диву все дались,

Когда взлетела ласточка

В синеющую высь.

Порхнула в мир просторный

В своей одежде черной, —

Всегда на королеве был

Лишь траурный убор…

С тех пор над речкой, в поле

О тягостной неволе,

О днях молчанья ласточка

Ведет свой разговор;

О доле, ей сужденной,

О ласках обагренной

Руки. На шее ласточки

Кровавый след с тех пор.

1896

ПЕСНЯ РЕДУТАПеревод С. Шервинского

Все в редуте — львов смелей!

Вон они — башибузуки,

Их шаги, их речи звуки…

Кто ж над их ордою всей

Старший? Стрымбэ-Лемне, что ли?

Нет, пожалуй, что поболе:

Старший — Чяка-Пака-бей.

Всем цена им — пять за грош.

Храбрецы, и в полном блеске, —

Только больно скачут фески,

Как затреплет душу дрожь!

Ноги к носу им пригнуло.

В три погибели свернуло…

Да… К таким не подойдешь!

Голый голому под стать:

Прибавляет им отваги,

Что дерутся голы-наги, —

Так, мол, легче воевать!

Ой, браток! Храбры, а сами

Так и лязгают зубами,

Видно, точат — нас кусать!

А Осман, их господин,

Под дырявые ошметки

Заказал себе подметки,

Сел на палку, сам один,

И успел-таки до ночи,

Погоняя что есть мочи,

Переправиться в Вадин.

Крикнул: «Черти! Придушу!

Платят вам не по работе,

Даром плов казенный жрете.

Всех раздену, иссушу!

Эй, Ахмет-Махмет, иль как там!..

Живо! Марш прямейшим трактом!»

Люди слушают пашу,

Сами шепчут: «Поглядим!

Раздевать того нелепо,

Кто и так уж гол, как репа».

Да как гаркнут: «Чок селим!» —

Сами ж телом и душою

Все дрожат перед пашою —

И добавили: «Летим!»

Турков двигается рать,

Поднялась в одну минуту.

И румынская — к редуту.

Нам ли могут помешать?

Капитаны, янычары

Растеряли шаровары —

Трудно в гору-то бежать!

Наши пушки без конца

Им гремят: «Куда вас гонит?

Ни чужой, ни свой не тронет, —

Нет такого удальца!

Табачку бы лучше дали!» —

И, представь себе, кидали:

Турки — добрые сердца.

Тоже голый, на юру,

Я, служивый Пэвэлоя,

Мок и пел. Поем, не ноя, —

Нам и голым по нутру

Песня! «Поздно или рано, —

Думал я, — словлю Османа

И рубаху отберу!»

1898

УМИРАЮЩИЙПеревод И. Гуровой

Последним багрянцем играя,

К вершинам уходит закат,

В долине — прохлада сырая.

Забытый своими солдат

Там бьется, хрипит, умирая.

Все кости раздроблены. Клубы

Тумана плывут над ручьем.

Напиться!.. Хоть каплю одну бы!..

Добраться, достать — рукавом

Смочить посиневшие губы…

Но слабо рука шевелится,

И кровь на шинели густа.

Уж сутки он жаждой томится,

Уж сутки за ветви куста

Пытается он ухватиться.

Вода. У воды — незабудка.

До льющихся струй — только шаг.

«Как пес, издыхаю!!!» И чутко

К хрипенью прислушался мрак.

Молчанье глубоко и жутко.

Приподнял разбитое тело —

Ценою такого труда!

От муки лицо побелело.

Он слышит, как плещет вода…

Нет сил, и рука онемела…

И, челюсти стиснув, свалился,

Опять до воды не достав.

В колючем ознобе забился…

Вцепившись зубами в рукав,

Тяжелой шинелью укрылся.

Заря на горах догорает…

Что шепчет в беспамятстве он?

Он молится иль проклинает?

Был парень красив и силен,

И вот — молодой — умирает.

Качаются сонные буки…

Он больше не кличет своих.

Недвижны холодные руки.

Вздохнул он глубоко и стих:

Со смертью окончились муки.

Венцы золотые надели

Леса на вершинах холмов,

А ветер баюкает ели,

Поет среди старых дубов,

И воды ручья заблестели.

Скользя в бесконечном просторе,

На мертвого смотрит луна.

Была она красной, но вскоре

Бескровною стала она:

То жалость иль, может быть, горе?..

1899

БЕЗДЕЛЬНИКПеревод А. Голембы

Слагаешь ты дойну, спокойный

Мой лес, — и по нивам плывет,

В пшенице звенит эта дойна.

Она в ручейках зажурчала:

Весь мир без конца и начала

Ту дойну поет.

Прохладно под сенью платана,

Холмов потемнела семья,

А тучи плывут неустанно —

Лучом они тронуты чистым:

Одел он венцом золотистым

Лазури края.

Гляжу, как ширяет простором

Орел, обитатель небес,

Уже он не больше чем ворон,

Уже он не больше ладони…

В лазурном колышется лоне —

И вовсе исчез.

Стук дятла мне слышен все время

И звонкие щебеты птах:

Слетелось крылатое племя!

А в золоте спелой пшеницы

Жнецы и веселые жницы,

Лучи на серпах!

А тучи, светлея, темнея,

Растут и меняются вмиг:

Вот пасть ядовитого змея,

Орлы и орлицы седые,

Строптивые кони гнедые

Из глубей морских!

Плывет по волнам чудо-юдо,

А гном — бородатый чудак —

(Взялась только сила откуда?)

Хохочет, деревья корчуя!

Темницу, где корчится Груя[77],

Ломает Новак.

И сказочный волк завывает,

И ведьмы танцуют потом,

А баба-яга убивает

Бойца-силача земляного;

Конь-солнце взвивается снова…

Дракон под мостом!

Тянусь я к прекрасной Иляне,

Красы ее ласкова власть!

А феи скользят по поляне,

Купаясь во влаге заветной;

Пытается витязь рассветный

Их платья украсть!

Но вот мальчуган светлокудрый

Явился — нет краше лица!

Ребенок спокойный и мудрый,

Вечернею тишью рожденный,

Блаженный, умиротворенный,

Сидит у крыльца.

Шагает он травкой и ряской,

Спускается горной тропой,

Ко мне подбегает с опаской, —

Глядит из трущоб и расселин

И снова бросается в зелень,

Сын дремы слепой.

Он рядом — и лобик невинный

Склонился к челу моему, —

Мерцающею паутиной

Он веки мои покрывает.

Усталые очи лобзает:

Плыву я во тьму!

Его не спугнуть я стараюсь,

Он словно грозит мне: «Не тронь!»

Глаза протереть я пытаюсь,

А он, улыбаясь туманно,

Кладет мне на голову — странно —

Мою же ладонь!

Скрывается он в кукурузе,

Уткнувшись в ладони лицом;

Не веря сонливой обузе,

Стараюсь поднять свое тело;

Но веки полны до предела

Дремотным свинцом!

А ветер в пшенице хлопочет,

А дойна вселилась в сердца,

А лес униматься не хочет,

А воды журчат по долинам,

По руслам привольным и длинным, —

Журчат без конца!

1900

ЛЕСНАЯ СВАДЬБАПеревод И. Гуровой

Пир веселый и богатый

Шел среди ветвей.

Собралась родня и сваты —

Свадеб на сто бы хватило!

Свадьбу много посетило

И других гостей.

А когда же было это?

Я не знаю сам,

Ждите от других ответа.

Что вы к бедняку пристали?

Знаю только — угощали

Всех на славу там.

Перепелка вперевалку

Через лес и дол

Пронесла калач и палку.

Полем шла; в траве шуршала;

Всех на праздник приглашала,

Кто навстречу шел.

«Ты куда зовешь, сестрица?»

«Празднуем в лесу

Свадьбу. С нами веселиться

Приходи, а то обидишь!

Приглашения, как видишь,

Я гостям несу».

«Кто жених, хотела б знать я?

Где его земля?»

«Певчий дрозд. Не знаешь, сватья?

Самому царю известен!»

«Чем богат он, кроме песен?»

«Вон его поля!

А невеста — горихвостка,

Чудо красоты!

Платьице — на блестке блестка.

Ходит в шелковом наряде,

А сапожки шьет в Царьграде,

В волосах — цветы!»

«Что ж, на праздник ваш, пожалуй,

Соберусь и я!»

«Обязательно пожалуй!»

И бежит, не уставая,

Перепелка, созывая:

«К нам на пир, друзья!»

Стаи родичей пернатых

С высоты небес,

С гор, болот, полей богатых,

С перелесков и опушек,

Из соседних деревушек —

Все слетелись в лес.

Гости переночевали

В дуплах старых лип,

Вместе с ранней зорькой встали.

На дубу — алтарь. «За дружку…

Эй, вина налейте в кружку,

Что-то я охрип!»

Значит, дружка… Солнца краше

У него наряд.

«Знать, павлин?» — «Да, правда ваша!»

За невестой цапля встала —

Пава не пришла, — сказала,

Будто умер брат.

Был ли поп? Ну как такое

Спрашиваешь, мать?

Знаешь горло золотое

Жаворонка? Вот старался!

Он у сербов обучался,

Как псалтырь читать.

Пел на клиросе умело

Перепел-певец.

А сорока в хоре пела.

Цапля молодых водила,

Золоченое кадило

Нес дьячок-скворец.

В доме жениха — эй, тише! —

Хлопоты с утра.

Аист поднял флаг на крыше,

Дятел гвоздь вбивает бойко,

А венки таскает сойка,

Вешать их пора.

В кухне — ссоры, смех и споры.

Там стряпня идет.

Галка рыбу жарит споро,

Сокол рвет ее на части,

А щеглы воруют сласти —

Уж такой народ!

Мясо ястребы хватают,

Хоть кипит котел,

Острым клювом нарезают

И кладут остыть покуда.

Зяблики таскают блюда —

Накрывают стол.

Фартук ласточка надела,

Убирает дом.

И стрижам хватило дела:

Лавки притащили дружно

И нести на стол им нужно

Кувшины с вином.

А кому досталось в кружки

Наливать вино?

Что и спрашивать—кукушке!

Что она вещунья-птица

И на речи мастерица,

Знают все давно.

Выпь дудит на окарине, —

Шея-то крива,

А сама серей полыни!

Ворон скрипку взял из ели,

Чиж играет на свирели,

На кобзе — сова.

Трясогуски подметали:

В поднятой пыли

Только хвостики мелькали.

Зала — даже князю впору!

И под дубом дружно хору

Все плясать пошли.

Голуби топтались лихо:

Сырба — пляска их.

Отличилась воробьиха…

И не вспомнить по порядку!

Сам гусак пошел вприсядку,

Вслед за ним жених.

Выпь сцепилась вдруг с синицей,

Позабыв трубу.

Еле розняли их птицы.

Чибис за бекасом гнался:

«Эй, куда мой жук девался?»

«Он в твоем зобу!»

Было бы вино, а ссоре

Быть наверняка!

Потерял ты зубы в споре?

Ничего, случалось хуже!

Ты не вешай носа, друже,

Из-за тумака!

Сотни клювиков пищали

В зелени густой,

Отвечали эхом дали,

Старый лес казался тесен,

И лился веселых песен

Звонкий разнобой.

«Был ты там?» — Налейте кружки!

Что спросил, дурак!

Я — да не был на пирушке?

Кто когда слыхал такое?

Из скорлупки пил вино я

Да гонял собак!

Я на свадьбе той богатой

Помогал родне, Нарубил им дров лопатой,

В сите натаскал водицы

И сюда быстрее птицы

Прискакал на пне.

1900

РОЖДЕСТВО В ЛАГЕРЕ(На поле Смырдана, 1877 г.)Перевод С. Липкина

И даже те, кто шутит постоянно,

Полузамерзшие, замолкли ныне.

Их острая тревога безымянна.

Им кажется: они умрут в пустыне,

Куда судьбой заброшены нежданно.

В немом снегу погребена палатка,

Нет ни тропинки, ни дверей, ни неба.

Сидят в парадной форме для порядка,

Сидят, подогревая корки хлеба

Застывшего… Да, им, видать, несладко.

Вот слышен шум вдали. То гул орудий

Иль колокола сельского раскаты?

Сегодня рождество справляют люди.

Заплакал кое-кто… Грустят солдаты,

Их головы опущены на груди.

А дома люди празднично одеты.

Огонь веселый в очаге пылает.

Гостеприимной дружбою согреты,

Пришли соседи. Пес визжит и лает,

И раздаются шутки и приветы.

А на столе — удавшийся на диво

На полотенце хлеб, вино в кувшине.

И дед, всегда сидящий молчаливо,

Здоровья, счастья всем желает ныне

И пьет вино домашнего разлива.

Хозяйка, повязав передник новый,

Все время бегает и суетится,

Для всех находит ласковое слово,

На лавку просит каждого садиться,—

Как бы из сердца создана сплошного.

Ее малыш, растущий понемножку,

 Ручонками задвигал в колыбели.

Вот он ко рту подтягивает ножку.

В сиянье солнца тучи заблестели,

И все прильнули весело к окошку.

На улице сверкают даже тучи!

Веселье, праздник, суета, наряды.

И старый дед, чтоб рассмотреть получше,

К стеклу пригнулся… Снежные снаряды

Летят, смеются девушки певуче.

Вот окружили девушки толпою

Толпу парней поменьше. Снега груду

Разворошили, заняты борьбою

Веселою, и снег блестит повсюду —

За пазухой, в кудрях и над губою…

А здесь — пустыня. Вряд ли посторонний

Путь проторит к палатке сквозь сугробы.

Лишь ветер изливает в долгом стоне

Свою тоску, исполнен дикой злобы,

И реют вороны на небосклоне.

1900

ПИСЬМО ИЗ МУСЕЛИМ-СЕЛОПеревод К. Ваншенкина

Пусть в добром здравии найдет

Тебя мое посланье.

Здесь ветер воет, дождик льет,

Ненастье — наказанье.

Со мной сын Аны — наш Антон,

Душа да кости, хворый, —

Заплачешь, так он изможден, —

И месяц уж который!

Ты знай, что здесь была война,

Смерть не на шутку, мама, —

Как листья с веток, нас она

Сбивала наземь прямо.

И сам почувствовал я вдруг,

Как пуля подлетела

И, — места не нашла вокруг, —

В груди моей засела.

Но лучше мне уже теперь,

И думаю, что скоро

Передо мной раскроют дверь,

И я увижу горы.

Да, просьба у меня к тебе:

Обрадовавшись сыну,

Не собирай у нас в избе

Деревни половину.

Ох, сколько тут без рук и ног!

Сходи к попу в селенье,

Мне по его молитве бог

Дарует исцеленье.

А если денег нет в дому,

Скажи: когда приеду,

День отработаю ему,

Или сходи к соседу.

Сынка оставил я мальцом,

Годочков трех примерно.

Он стал, наверно, молодцом

И шалуном, наверно.

А шапка есть на пареньке?

Зима уж недалеко…

Овчинка там… на чердаке…

Иль продали до срока?

Теперь жене моей наказ —

Купить косу на славу.

Цела ли старая сейчас?

Была истерта, ржава.

Опять звенела бы коса,

А птица бы кружилась,

Трепал бы ветер волоса,

Трава б к ногам ложилась.

Пусть перебьется как-нибудь

Жена моя, солдатка.

И нам тяжелый выпал путь,

И нам страдать несладко.

Но все же наш разгромлен враг, —

Мы тоже не из слабых.

Мы шли вперед за шагом шаг,

Преследуя арапов.

Они укрылись под землей,

Но бились мы нехудо;

И, несмотря на нрав их злой.

Всех выбили оттуда.

А император их — Осман

Был нами ранен в ногу,

И сам попался в наш капкан

И с ним арапов много.

Он думал, все мы простаки,

И сможет он, мошенник,

Опять поднять свои полки!..

Наверно, вам священник

Сказал о том немало слов,

Ведь он читал газету…

Как продал он своих волов?

Купил бы… денег нету.

А рана — ох! — болит моя,

Тоска меня съедает.

Домой хочу вернуться я, —

Король не отпускает.

Но буду я в родном дому,

Об этом твердо знаю.

Тогда я крепко обниму

Тебя, моя родная.

………………………………

Так написать просил Ион, —

Его помянем снова! —

Я ждал, покуда жив был он,

И сдерживаю слово.

Господь тебя утешит, знай!

Война не без урона.

Писал ефрейтор Николай,

Друг твоего Иона.

1901

МЫСЛИПеревод Е. Аксельрод

На крылечко после хоры

Вышли девушки гурьбой.

Из цветов они уборы

Разноцветные сплетали

И о чем-то щебетали

Стайкою цветной.

Ты ж задумалась глубоко,

Ты оставила подруг

И стояла одиноко,

Столб холодный обнимая

И в мечтах не замечая

Никого вокруг.

Как, любимая, скорее

Мне узнать твои мечты?

Для меня всего милее,

Если ночью молчаливой

На крыльцо свое пугливо

Тихо выйдешь ты.

Урожай поспел. Платаны

Распевали над рекой.

Ты сгибалась неустанно,

Робко я следил, вздыхая,

Как встаешь ты, залитая

Солнечной струей.

В поле ты снопы вязала,

Нежно, как ребенка мать,

Сноп к груди ты прижимала.

Подойти мне не терпелось,

Мне, красавица, хотелось

Ласково сказать:

«Будешь ты женой на диво,

Всех ты краше и стройней.

Сына так же горделиво

Ты поднимешь пред собою;

Станет мать твоя родною

Матерью моей».

Как-то раз я в божьем храме

На отцов глядел святых.

Бабка старая губами

Ликов их едва касалась —

Знать, старушка не решалась

Потревожить их.

Вдруг увидел я, несчастный:

Скачет белый конь лихой.

Молодец на нем прекрасный,

И его, моя святая,

Ты лобзала, замирая.

Словно он живой.

И подруги за тобою…

Мне б с гвоздя его сорвать

И об стенку головою!

Но скажи мне, отчего ты

До сих пор моей заботы

Не могла понять?

1901

ХОРАПеревод Н. Стефановича

Да, красива молодая.

Нынче брови хмурить грех…

Пой, смычок, не умолкая!

Эту пляску огневую

Я с любимой протанцую —

С той, что лучше всех!

Ветра летнего порывы

Клонят сочную траву.

Вышли девушки на нивы,

И поет лесная птица…

Это все во сне творится

Или наяву?

Парни, в пляс! Ногой упрямой

Землю бей, да не жалей.

Ведь землею этой самой

Рот заткнут тебе однажды, —

Так теперь пусть пляшет каждый

Жарче и быстрей.

Вот уже вступили плавно

В пляску девушки, а тот

С четырьмя танцует — славно!

Говоришь, я злюсь? С чего бы?

У меня хватает злобы

Только на господ.

Бил меня хозяин плеткой,

Вот теперь бы надо мне

По нему пройтись чечеткой,

И сегодня, ради свадьбы,

Сырбу надо станцевать бы

На его спине.

Впрочем, дьявол с ним, чего-то

Не дал бог и так ему…

О другом моя забота —

Кто идет сюда по кругу?

Отойди — мою подругу

Сам я обниму!

Подойди-ка, парень, с флягой,

Но встряхни, открой, проверь, —

Осушу ее с отвагой,

Пожелав тебе сначала,

Чтобы в жизни не бывало

Хуже, чем теперь.

Вот вино! И пляс хороший…

Боже, я тобой храним.

Так не дай мне стать святошей, —

Боже, боже, лучше сделай

Из меня цветочек белый

Девушкам моим.

Старый Дину, непоседа,

Пляшет, грешник, — жди беды!

Прячь жену свою от деда.

Зазевался — и готово:

Ведь не хуже молодого

Он крадет плоды!

Ну, добро! Всего заране

Угадать никак нельзя:

Коль нагрянут басурмане —

Оградимся от напасти;

Если ж нет, — да будет счастье!

Радуйтесь, друзья!

1902

О ПЕСНЕПеревод Е. Аксельрод

К далекой спешишь ли ты цели,

О ветер, мне тайну открой!

«По вольным просторам кочую,

Я слушаю песню святую,

Пою эту песнь и тоскую

На кручах ночною порой.

Свистят эту песню метели,

В лесу разгулявшись зимою,

А летом деревья со мной

Поют и трепещут листвою».

Спешишь ты к неведомой цели,

Куда тебя, туча, влечет?

«Я дойне печальной внимаю,

Друзей в небесах я встречаю

И с ними в пути подпеваю

Той песне, что ветер поет.

Журчат, разливаются трели,

И песня стремится ночами

К луне в бесконечный полет,

А в грозы грохочет громами».

Спешишь неустанно ты к цели,

Куда ты несешься, ручей?

«Я, странник безвестный и скромный,

Бегу по тропинке укромной,

Слежу я за тучей бездомной

И песню пою вместе с ней,

Подобную нежной свирели.

Когда ж низвергаются грозы,

Я с тучей реву средь полей

И в гневе шлю миру угрозы».

К какой же стремишься ты цели

О чем твои думы, поэт?

«Я ветру внимаю, и тучам,

И лесу, и водам текучим,

Я вторю их песням могучим.

Народы поют мне вослед.

Те песни весь мир облетели,

И в сердце живет у поэта,

Счастливей которого нет,

Душа изумленного света».

1902

КРЕПОСТЬ НЯМЦУ[78]Перевод И. Гуровой

Строчка, воском залитая,

Не всегда ясна для глаз.

Я сижу четвертый час,

Книгу ветхую листая,

Где о Нямцу есть рассказ,

Что воздвигли в годы оны

То ль германцы, то ль тевтоны.

Развалилась крепость эта.

Где она? Почем мне знать!

Никому не отыскать

На такой вопрос ответа,

Хоть готов я лею дать,

Коль найдешь. Ты зря не смейся,

На учебник не надейся!

Лучше слушай. Солнце встало,

И спустя минуты две

С комендантом во главе

Войско Нямцу возле вала

Все расселось на траве,

Собрались согласно книге

В ожиданье мамалыги.

Положил Гузган проворно

Мамалыги в котелок…

Вдруг на башне в звонкий рог

Стал Тэун трубить упорно.

«Не свихнулся ль паренек?

Расшумелся!» — «Ну и что же? —

Мамалыги хочет тоже!»

Тут бойцы взглянули в поле:

Видят — туча войска там.

«Эй, скажи, Истрате, нам,

Что за люди? Турки, что ли?»

«Ляхи!» — «Что им, дуракам,

 Делать нечего? Явились!

Мы ж еще не подкрепились!»

Ян Собеский и поляки,

Сбившись в темноте с пути,

Не смогли ночлег найти.

Всякий князь — любитель драки,

Рад в Молдову был зайти,

Следуя веленьям моды,

Если ехал он на воды.

Отправлялся же в дорогу

Без съестных припасов он,

Как-то требовал бонтон,

Угощаясь понемногу

Там и тут. Но Ян — умен.

Взял в дорогу фуру сала,

Только фура та отстала.

И король, голодный, грустный,

С войском, подтянув живот,

Возле крепости бредет.

Мамалыги запах вкусный

Разлился кругом. И вот

Вдруг король пошел потише,

Поднимая нос повыше.

«Штефан-князь меня, наверно,

В крепость пригласит на пир!»

«Лучше не надейтесь, сир:

Сущий черт он и безмерно

Скуп, как знает целый мир».

«Нам не даст? Заломит цену?

Мы иль он спасали Вену?[79]

Я не голодал доныне! —

Ян разгневанно сказал. —

Дудки!» Глупый генерал

Тут поддакнул по-латыни:

«Войско выше всех похвал!»

Быстро развернули знамя,

Стало войско под стенами.

Пушка заревела дико.

«Чтоб им! Да никак — картечь!»

«Эй, ребята, нужно лечь!

Кырлэнаш, башку пригни-ка.

Береги котел, Берхеч!

Ставь поближе, на середку.

Спанчиок, заткни-ка глотку!»

Нямцу лихо отвечала

На стрельбу врага стрельбой.

Комендант ее, герой,

С волосами, как мочало,

Подпоясанный корой,

Онофрей проверил снова

Прочность каждого засова.

Всю неделю враг стреляет

В стену без еды и сна.

Что стене? Она — стена.

Штефан, черт! Король желает

Ни покрышки им ни дна.

За бревном укрывшись где-то,

 Вдаль палит из пистолета.

Видит — это бесполезно,

Так не выйдет ничего,

И не думают его

Приглашать к столу любезно.

Есть хотел он до того,

Что не вынес ожиданья —

Лежа настрочил посланье:

«Ну, откройте! Без закуски

Дольше нам терпеть нельзя.

Даром вам споем, друзья,

Иль исполним марш французский.

Вам не жаль, что гибну я?

Дождь пойдет, промочим ноги…

Сбились мы давно с дороги».

Прочитав письмо, на стену

Вышел Онофрей тотчас.

«Эй, поляки! Впустим вас.

А соврали — за измену

Всех убью я, лопни глаз!

Маршем вашим не прельщайте,

Лучше сырбу нам сыграйте».

Тут засовы заскрипели.

Створки разошлись ворот,

Ян, крестясь, разинул рот

И глазам поверил еле:

Дюжина хромых бредет.

Онофрей воскликнул зычно:

«Эй, бойцы, стоять прилично!»

И глаза протерла свита.

А король в сердцах вопит:

«Черт возьми! Ну, будь я сыт…

Боже мой! Да кто вы?» — «Мы-то

Гарнизон. Один — убит».

Стал король от злости белым —

Хоть пиши им, словно мелом.

«Это из-за вас в канаве

Я лежал? А где же знать?»

«Да почем мы можем знать?»

«Ну, а князь?» — «Кажись, в Сучаве».

«А народ?» — «В Плоешти, знать».

«Черт! Как видно, дело скверно!

Бабы спрятаны, наверно?»

«Бабы? Или вы взбесились?

Мы, как на подбор, честны:

Я лет десять без жены,

Те ни разу не женились…

Значит, бабы вам нужны?

Есть жена у Сбырли в Хуше,

Да обличьем черта хуже».

«Где у вас горшки зарыты

С кладами?» — «Горшки? Вон три.

Только кладов нет внутри —

Пуст один, а два разбиты…

Коли нужно, так бери,

Хочешь — в дар, а то — в трофеи.

Сбырля, дай-ка их скорее!»

«Изрублю!» — Ян хмурит брови,

Но не поднялась рука —

Вспомнил он, что нет клинка

В ножнах. Он его во Львове

В лавке у ростовщика

Заложил за три дуката

И неделю жил богато.

Поспешив забыть об этом,

Рек: «Прощу вас, так и быть!

Что я начал говорить?..

Онофрей! Да ты с кисетом!

Дай-ка, милый, закурить.

Сколько дней терпел я муку!

Сыпь скорее — прямо в руку».

Чиркнул спичкой торопливо,

Затянулся поскорей.

«Как посмел ты, Онофрей? —

Дым пустил кольцом красиво, —

На дороге стать моей?

Всем моя известна слава!

Ты со страху спятил, право.

Ты герой, не протестую.

Ладно, ладно, доказал!

Что ты к шее привязал?

Торбу? Видно, не пустую?

Что в ней? Взял бы показал!

Пули?.. Весит слишком мало…

Может, хлеб, творог и сало?»

«Сала, государь, в ней нету.

Сухари вот да чеснок».

«Что? Чеснок? Какой в нем прок?

Да едят ли пакость эту?

Ладно, не сердись, дружок!

Мы теперь с тобою в мире.

Дай сухарика четыре!»

Страшным голодом томимый.

Стал король их в рот совать,

Войско принялось жевать…

«Онофрей, сынок любимый,

Дай тебя расцеловать!» —

И сидел король, болтая,

Мамалыгу уплетая…

Время бросить мне затею.

Ян потом пошел туда,

А румыны все — сюда,

В дом к Некульче-грамотею.

Села все и города —

Все от Дорны и до Тульчи —

Знают летопись Некульчи.

1903

ЗА СВОБОДУПеревод Н. Стефановича

Да, мы плачем. Сердце сжато.

Сердцу больно — не за нас:

Мы уж видели когда-то

Небо синее не раз.

Мы о детях: темень злая

Их окутывает здесь,

И растут они, не зная,

Что на свете солнце есть.

Нас одни связали узы,

Нас один сплотил завет.

И поймите, мы не трусы,

Мы не жалуемся — нет!

Да, судьба играет нами,

Да, судьба терзает нас,

Но не сделает рабами

Ни на день и ни на час.

Тот смиряется без битвы,

Кто способен быть рабом.

Нет, не в жалобах молитвы

Мы убежище найдем.

Смотрим прямо мы и пыток

Не страшимся никаких.

Нашей жизни преизбыток

Перейдет потом в других.

Жизнь разрушила и стерла

Не один преступный трон…

Вы схватили нас за горло,

Вы попрали наш закон.

Вы пришли в гордыне пышной,

Словно тяжкая напасть…

О, конечно, не всевышний

Вам дает такую власть.

Нет, не может быть сомненья,

То не божья благодать, —

Вам на власть благословенье

Только дьявол может дать.

Знает мир, по чьим законам.

Видит мир, по воле чьей

Вперемежку с тяжким стоном

Раздается свист бичей.

Свищут плети, сатанея…

Путь сегодняшний тернист,

Но ведь завтра в песнь Тиртея[80]

Превратится этот свист.

Станем мы еще суровей,

Из цепей скуем мечи —

И не только нашей крови

Потекут тогда ручьи.

Час пробьет. Настанет время

Окончательных расплат.

Устоишь ли ты пред теми,

Что от ярости горят?

Окрыляет жажда мести,

Гнев сердца воспламенил.

Удержать потоп на месте

У тебя не хватит сил.

Зло ты сеешь непрестанно.

Ведь ни я, ни кто другой —

Ты своей рукой тирана

Сам конец приблизил свой!

1903

ВЕСЕННИЙ КОНЦЕРТПеревод Р. Морана

Как-то из лесу весной

Я принес известье:

Дети, там концерт лесной,

Я пойду и вы со мной —

Все пойдемте вместе.

Что в программе? Чудеса!

Дай — шепну на ушко…

Вот заморских сцен краса —

На гастроли к нам в леса

Прибыла кукушка.

На пастушьей дудке дрозд

Нам сыграет дойны,

Он так нежен, мил и прост,

Среди майских певчих звезд

Самый он достойный.

«Гимн весне» споют певцы

На высоком буке,

Вступят теноры-скворцы,

Полетят во все концы

Сладостные звуки.

Стаи горлиц в хоре том

Заворкуют смело —

Кто сопрано, кто альтом,

И пойдет звенеть потом

Не одна капелла.

Сойки затрещат вокруг,

Запоздав с настройкой,

Оседлав сосновый сук,

Стукнет дятел — тук да тук

В такт их песне бойкой.

Кобзы важно забренчат,

Загудят волынки,

Перепелки щелкнут в лад,

Зяблики заверещат

Звонко, без запинки.

А как певчие дрозды

Всем оркестром грянут, —

Тут плясать на все лады

Под напев живой дуды

И глухие станут!

А потом и мы споем

Песенки по книжкам

Вместе с вольным ветерком, —

Да умчался вечерком

Он далеко слишком…

Ну, так как же, детвора?

Есть у нас лентяи?

Все хотят пойти? Ура!

Поспешим же в лес. Пора.

Ждут нас птичьи стаи.

1905

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗАПеревод С. Шервинского

Как некий изгнанный владыка

В страну, откуда изгнан он,

Назад стремится в злобе дикой,

Так туч мятежных легион

Мчал ветер с яростью великой.

Он выл, им указуя путь,

Неслась громада их слепая.

Казалось, в душу сея жуть,

Бесчисленная волчья стая

Стремится небо ужаснуть.

Дубравы огласились стоном,

Церквушку молния сожгла,

Колокола с их мирным звоном

Разбила… Страшные дела

Творились буйным легионом.

И вот последовала ночь.

Сгустился ад над окоемом.

Ей, видно, страх не превозмочь

Перед свершившимся разгромом, —

И ночь поспешно мчится прочь.

Умчалась, медлить здесь не смеет.

Лихое воинство ушло

И там, вдали, свой ужас сеет.

А здесь по-прежнему светло

И мартовское солнце греет.

1906

ТРЕХЦВЕТНЫЙ ФЛАГПеревод Р. Морана

Румын, флаг страны твоей синий.

А знаешь ли ты, почему?

Тот цвет — богатеев примета,

Все то, что взрастил ты за лето

При помощи влаги и света,

Они забирают… А ты, брат,

За посох берись и суму!

Терпи! Из любви тебя грабят.

Достаток тебя лишь ослабит,

Он вреден тебе самому.

Румын, флаг страны твоей желтый.

То цвет безысходной тоски

О вас повествует, крестьяне:

Желтеете вы от страданий,

От палок, и пыток, и брани,

От голода, холода, хвори,

А нужды господ велики:

Нужны им попойки, банкеты,

Шелка для любовниц, кареты,

И все за ваш счет, земляки!

Румын, флаг страны твоей красен,

Есть в нем с твоей совестью связь!

В народной тут совести дело:

Она от стыда покраснела,

Ведь горю не видно предела,

А мы погружаемся в грязь,

Решив, что борьба бесполезна…

Откуда ужасная бездна

Меж синим и желтым взялась?

1906

ПОЗАБЫТАЯ ЗЕМЛЯ[81]Перевод С. Липкина

Это песня певца позабытой земли,

Он сложил ее грустный, усталый.

Наши праотцы мраморный храм возвели

На столбах, от палящего зноя вдали,

И белели у моря порталы.

«Пусть прославит он предков благие дела.

Пусть потомков являет величье».

Но, как душный самум, роковая хула

По одной из дорог, убивая, пришла,

И пришло по другой — безразличье.

Превратился в развалины мраморный храм, —

В нем убежища ищут олени;

Барсуки с их потомством снуют по дворам;

В галереях безмолвье; скользят к алтарям

Вертких ящериц длинные тени.

Кости предков покрыла дорожная пыль,

И разбиты богов изваянья…

Вам сегодня смешна эта горькая быль,

Но заплачете вы, о презренная гниль,

В день суда, в страшный день воздаянья!

Ночью молния блещет на дикой земле,

Слышен шепот печальный и строгий.

Божества у развалин вздыхают во мгле,

И, пылая от гнева, с тоской на челе,

В небеса устремляются боги.

Их певец на скале, под наружной стеной,

Плачет, жалуясь людям и миру.

Он поет, и душа говорит со струной,

Борода его белою льется волной,

Прикрывая заветную лиру:

«Их поля зарастают колючей травой,

А сердца их безумьем палимы.

Издеваясь над лептою нашей живой,

Не хотят вспоминать, праздник празднуя свой,

Что с трудом их от смерти спасли мы.

Сумасшедших влекут лжепророк, лжемудрец.

Близких, братьев своих ненавидя,

Дарят чуждым богам веру темных сердец

И народу сплетают терновый венец,

В этом наше величье увидя».

О земля забытья, ты чиста и светла,

Я взывать к твоим внукам не буду.

О, когда б ты разверзлась, навек погребла

Заговорщиков гибели, воинов зла,

Что уже появились повсюду!

1907

ПРИТЧА СЕЯТЕЛЯ[82]Перевод С. Липкина

Спаситель говорил: «Я знаю, часть пшеницы

Рассыпалась в пути, потеряна для вас,

И сверху ринулись прожорливые птицы,

Поели, унесли с собою про запас,

Но все же я скажу: аминь, жнецы и жницы!

О здешних думаю правителях сейчас.

Другую часть зерна в своем сберег он поле,

Но не было дождя. Тут не его вина:

Посев его погиб, покорный божьей воле.

Засохла в сорняках и третья часть зерна, —

Виновен сеятель: забот об этой доле

Не ведал он. Аминь! Четвертую сполна

Он в почве сохранил и вырастил. И что же?

Сам-сорок получил, сам-шестьдесят, сам-сто!

Но притчу почему ты не закончил, боже?

О подлых умолчал, не рассказал про то,

Как воры к нам пришли, со стаей волчьей схожи,

Как их бичам не мог противостать никто.

Избили пахаря, в свой алчный край далекий

Пшеницу увезли… В том видя божий суд.

Кушак затянет свой потуже, вздох глубокий

Издаст бедняк, и вновь он примется за труд,

Он сеять будет вновь, когда настанут сроки,

Но вновь они придут — пшеницу отберут.

Зачем же, господи, ты карою небесной

Злодеям не воздашь? А тем, чья боль сильна,

Зачем всю истину ты не откроешь честно?

Ты, может быть, молчишь, но гневом грудь полна?

Тебе, хотя ты бог, быть может, неизвестно,

Что плачет горестно румынская страна?

1907

ПОЭТПеревод Р. Морана

С душою народа я слит навсегда,

Пою его горе и славу.

Любая твоя меня ранит беда,

С тобой осушаю я кубок, когда

Тебе преподносят отраву.

Каким ни пойдешь ты нелегким путем,

Один — пусть тяжелый — мы крест понесем,

Подобны мы крепкому сплаву,

И где б ты ни стал со своим алтарем, —

Я свой водружу там по праву.

Я — в сердце народа. Любви его дар

И гнев — неразлучны со мною.

Ты — пламя, я — ветер, вздувающий жар;

Одна у нас воля, единый удар,

Все мерим мы мерой одною.

Всех песен моих ты и цель и родник,

И если хоть слово исторгнет язык

Вразрез с твоей правдой святою, —

Над громом ты властен, ты прав и велик, —

Меня порази немотою!

Что в мире одними превознесено,

Другим представляется вздорным, —

Кому между жизнью и смертью дано

Свой компас поставить, тот знает давно,

Где грань между белым и черным.

Ты — в сердце моем, а твое — мой оплот!

Пусть время страницы судьбы развернет,

Листает их в беге упорном, —

Хоть каплей, я буду всегда, мой народ,

В потоке твоем животворном.

1911

ЗА ЧТО ПОГИБЛИ?[83]Перевод А. Ревича

Я вновь о племянниках вспомнил моих,

Их четверо было когда-то.

Сегодня я думал об участи их.

Кого мне жалеть? Чья судьба тяжелей?

Несчастных сестер или их сыновей,

Пропавших в бою без возврата?

Под Красником пал сын одной из сестер,

И мать безутешна в печали.

Вторая ребят своих ждет до сих пор.

Напрасно! От них даже весточки нет.

Сын третьей сестры привезен в лазарет.

Не выживет — в письмах писали.

Я помню: ребята, как травы, росли,

В песке возле дома возились,

Их смуглые лица румянцем цвели;

А как они пели, вечерней порой

По склону холма возвращаясь домой.

Те дни до сих пор не забылись.

И вот окружает их ливень свинца,

Их жизнь трехгрошовою стала,

Сраженные ждут не дождутся конца,

И корчатся в муке последней тела,

Но смерть наступает, а боль отлегла, —

Спокойные спят, как бывало.

И жалость и боль утихают во мне,

И сердце не чувствует горя.

Я вижу племянников словно во сне.

Мне все безразлично, как будто плыву,

И медленно режет корабль синеву

В морском безмятежном просторе.

Не знаю я, шепчут ли трупы во рву.

Но к сердцу слова долетели.

Не то мне приснилось, не то наяву

Бегущих румын я увидел вокруг.

Они что-то ловят, но нет у них рук.

Хотят закричать — онемели.

И кто-то толкает их в гущу резни,

Им всем уготована мука.

Увы! Не за нас погибают они.

Ищу я ответа: «За что же? За что?» —

И чувствую: мне не ответит никто.

Глухое безмолвье. Ни звука.

1914

ВОЛОС, ДАКСКИЙ ЖРЕЦПеревод С. Липкина

Он стар, он много перенес.

Беспомощен, седоволос,

Он с белой бородою длинной

Бредет дорогою пустынной,

Он плачет, согнутый кручиной, —

Никто не слышит слез.

Кругом — сражения поля,

Покрыта мертвыми земля.

Над ним — отара туч густая.

В лесу завыла волчья стая,

Добычу жадно поджидая,

А близко нет жилья.

Он был Митраса[84] верный жрец.

Теперь всему пришел конец.

Почти все даки перебиты,

Разбиты боги, в прах зарыты,

А здесь от ветра нет защиты,

И небо — как свинец.

Воспоминаньями томим,

Он полон призрачным былым,

Когда гремела даков слава,

Когда богата, величава

Была великая держава

И унижала Рим.

Он, Волос, он тебя венчал

На царство, светлый Децебал!

Ты был страны хозяин властный,

А он, семье богов причастный,

Сердцам даруя пламень ясный,

Бесстрашных поучал.

Он честен был, как дак, а их

Боялись все в краях чужих.

Они склонялись пред богами,

Что создали за облаками

Блаженный рай, хоть были сами

Твореньем рук земных.

Недавний сон его обжег.

Раскрылось небо, как чертог,

Христос явился просветленный,

С улыбкой доброй, умиленной, —

Коварный, женщиной рожденный,

Богам враждебный бог!

Да разве он велик и свят?

Он — трус, а перед ним дрожат,

Надели на него заране

Венец терновый, знак страданий,

Трусливы эти христиане,

Презренные стократ!

Смиренья требует Христос,

Он смерть над жизнью превознес,

А на земле, в ее тревоге,

Нужны языческие боги!

Он, жрец, придет, как воин строгий,

Что Риму гибель нес!

Все так, но это сон, мечта…

Что, если тот посол Христа

Был прав? И впрямь его моленье

От бурь спасало населенье,

Несло безумным исцеленье,

И жизнь его чиста?

Нельзя понять, как он сумел

Спастись от копий и от стрел!

Он был обманщиком и вором,

И вот его сожгли с позором!

Явил он разве чудо взорам?

Остался разве цел?

Он нужен слабым и больным,

А мы должны унизить Рим,

С врагом воюя неустанно.

Затем вино, что всем желанно,

Испить из черепа Траяна

И хохотать над ним!

Но даки странствуют впотьмах,

Их города — и пыль и прах,

Леса — в крови, кругом — кладбища,

От сел остались пепелища,

И на дороге — их жилища,

Их гонит смертный страх.

Он бродит в поле, как мертвец.

Тускнеет запада багрец.

Где Децебал, чья рать боролась?

Он слышит бури гневный голос,

И в буре исчезает Волос,

Последний дакский жрец.

1914

ИОН ЛУКА КАРАДЖАЛЕ