Прервём ненадолго этот рассказ и уточним, что в 1932 году, после окончания седьмого класса, Алексей Ботян, по настоянию — или при поддержке, сейчас сказать трудно — отца поступил в педагогическое училище в городе Новогрудок.
Ну а про своего отца Алексей Николаевич рассказывал так:
«Николай Николаевич, мой отец, ещё до Первой мировой войны окончил приходское училище, поработал в Германии — наверное, батраком, потом добрался до Гамбурга, где сел на пароход и отправился в Аргентину. Там он тоже работал у каких-то хозяев — по-моему, и там это были немцы, потому что отец отлично выучил немецкий язык; он безукоризненно владел также ещё и испанским языком, не считая, разумеется, польского, белорусского и русского… Насколько я понимаю, у него были не только способности к изучению иностранных языков, но и большой к этому делу интерес — недаром же у нас дома, в нашей избе, были различные словари. Вообще у него много книг было — он читал даже русские книги, в том числе Льва Николаевича Толстого. Иногда засидится дома за книгой, читает, а мать кричит: иди на двор, надо скотину кормить, то-другое, закрывай, мол, свои книжки! Что тут сделаешь? Он же был крестьянин, жизнь крестьянская всегда тяжёлая была…»
С Алексеем Николаевичем Ботяном мы не раз встречались в его московской квартире: обычная «трёшка» в самом обыкновенном 17-этажном панельном доме, далеко уже не новом, расположенном в районе Ясенево, что на юго-западе столицы. Квартире очень чистой и очень простой, без каких-либо элементов роскоши. Единственное, пожалуй, на что обращаешь внимание, — это некоторые сувениры с эмблемой Службы внешней разведки (интересные, но совсем не шикарные) и несколько портретов хозяина, висящих на стенах.
В то время мы с ним работали над книгой «Подлинная история „Майора Вихря“» для популярной «молодогвардейской» серии «Дело №…», и Ботян много интересного рассказывал про свою долгую и бурную жизнь, при этом совершенно чётко зная, о чём говорить можно, а о чём — до сих пор нельзя. Собеседник горячий, увлекающийся, азартный, весёлый, Алексей Николаевич говорил быстро, торопливо, порой сглатывая окончания слов, смеялся зара-зительно и нередко, но в разговоре он ни разу не переступил некую запретную черту, ни разу не произнёс ту сакраментальную фразу, которой любят пощекотать нервы собеседника иные «посвящённые» люди: «А это не для печати!» И тут вспоминается наш журналистский опыт, когда могут такую информацию подбросить, что плакать хочется: и опуб-ликовать её вроде нельзя — ты же согласился выслушать то, что «не для печати», но и не рассказать обидно. Да, не зря говорят, что многие знания порождают скорби! Ботян, однако, к таким моментам в разговоре просто не подходил — не от какого-то беспамятства, которым он уж никак не страдал, даже перешагнув вековой рубеж своей жизни, и тем более не от недоверия к собеседнику. Ведь человека, которому нельзя верить, он раскусил бы сразу и на порог к себе не пустил. Просто он чётко знал, что есть «табу», есть темы, которые трогать нельзя. Служба была такая!
И ведь что поразительно: общаясь с людьми — сотрудниками той самой Службы, которые по многу лет работали с Алексеем Николаевичем бок о бок и дружили с ним не одно десятилетие, — мы постепенно поняли, что знаем о его судьбе, точнее о его работе разведчика, гораздо больше, чем каждый в отдельности. Любой из наших собеседников знал только «свой», так сказать, период, то время, когда они работали вместе, и имел представление только о том, чем они совместно занимались. Вести разговоры о том, что было раньше или позже либо в работе с другими сотрудниками, в этой среде просто не полагалось. Излишнее любопытство было чревато служебной проверкой.
Впрочем, вернёмся к рассказу самого Алексея Николаевича.
По его словам, ничего потустороннего или мистического в названии деревни Чертовичи искать не нужно — нечистая сила здесь ни при чём! Так вышло, что это довольно большое поселение, стоявшее на лесной опушке, оказалось как бы чертой между дремучим лесом и полями. Дед Алексея, тоже Николай Николаевич, как и его сын, отец Алексея, был объездчиком — вроде старшего лесничего, то есть какое-никакое, а для мужика начальство. Так что хозяйство у него было большое, и семья считалась зажиточной: был хороший участок земли, скот держали — лошадку и пару коров, даже прислугу нанимали, чтобы скот пасти и по дому помогать. Дед был заядлый охотник, имел ружьё, что в деревне далеко не каждому тогда было по карману.
Да и тот факт, что жену он взял не из родных мест, а из довольно далёкого зажиточного села Журавцы, тоже свидетельствует о многом. Бабушку, насколько Алексей Николаевич помнил, звали Тереза — значит, была она католичкой и, очевидно, полькой, тогда как сам Николай Николаевич, белорус по национальности, был православным. Жили дед с бабкой лет до восьмидесяти, дружно и счастливо и умерли в одном и том же 1910 году — кажется, ещё до женитьбы своего младшего сына и уж точно до рождения внука, который хотя и знал их только по рассказам, но регулярно навещал родные могилы на кладбище.
От деда и шла фамилия Ботян, которую несведущие люди считают то армянской, то молдавской — из-за того, что на «ян» заканчивается. Хотя фамилия это чисто белорусская и, как объяснял Алексей Николаевич, означает она «аист», самую любимую в Белоруссии птицу, как известно — один из символов этой прекрасной республики. Кто же из старшего поколения не помнит эту песню: «Белый аист летит…»?
Второй его дед, Роман, по фамилии Малявский, жил в селе Хордынове, что в полутора километрах от Чертовичей. Была у него такая странность — как выпьет, начинал кричать: «Я — пан! Остальные — холопы!» Почему? Внук этого не знал; семья у деда была простая, крестьянская, и над дедом за эти его выходки посмеивались. Хотя ещё до Первой мировой войны его сын, а потом и дочь уехали в Москву. Сын стал инженером на железнодорожном транспорте, в 1930-е годы участвовал в строительстве московского метро, а дочь работала в Министерстве финансов. Значит, он дал им хорошее образование — может, потому и чувствовал себя «паном»? Кстати, потомки Малявских пошли по научной линии, получили учёные степени… Алексей Николаевич говорил, что поддерживает с ними связь, хотя созванивались они нечасто.
Несмотря на то что отец Алексея поездил по миру, в совершенстве владел несколькими языками и к тому же неплохо разбирался в математике, был не только книгочеем, но и хорошим столяром — делал двери и оконные рамы, столы и табуретки, чем в основном и зарабатывал на жизнь, — семья его жила небогато, при среднем достатке. Работников уже не нанимали, по хозяйству помогали подросший сын и две дочери, Мария и Зинаида, которые сами со всем вполне справлялись. Про то, что такое голод, Ботяны не знали, но зато трудились постоянно. Отец с матерью, рассказывал наш герой, жили очень хорошо, дружно, никогда не ругались.
Детство для человека — лучшее, самое светлое время. Вот только, к сожалению, понимаем мы это с большим опозданием, уже тогда, когда вырастаем и уходим во взрослую жизнь. Конечно, оставались в памяти Алексея Николаевича и какие-то печальные, даже страшные воспоминания о тех днях. Так, с 1920 по 1925 год в их края нередко наведывались разношёрстные банды из России, вплоть до недобитых махновцев, которые бесчинствовали и грабили приграничное население. Ботян вспоминал, сколько было разговоров после того, когда большой польский отряд во главе с местным комендантом гнался за бандой и сам попал в засаду, у поляков были тогда немалые потери, погиб и сам комендант. Но в 1925 году польские власти как следует укрепили границу с Россией, и больше с тех пор никаких набегов не было. Да и на сопредельной советской стороне постепенно наводился порядок.
Рассказывать о детстве можно много, но ведь мы (к сожалению или к счастью) пишем отнюдь не «Детские годы Багрова-внука», да и не дано нам, признаемся откровенно, расписать всё так, как в своё время сумел это сделать Сергей Тимофеевич Аксаков, повествуя о своём детстве. Вот, например, как у него было написано:
«С конного двора отправились мы на родники. Отец мой очень любил всякие воды, особенно ключевые; а я не мог без восхищения видеть даже бегущей по улицам воды, и потому великолепнейшие парашинские родники, которых было больше двадцати, привели меня в восторг. Некоторые родники были очень сильны и вырывались из середины горы, другие били и кипели у её подошвы, некоторые находились на косогорах и были обделаны деревянными срубами с крышей; в срубы были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край, падая по бокам стеклянною бахромой…»[4]
Звучит, как музыка! Именно так и нужно описывать впечатления детства.
Ну а раз мы так не умеем, то возвратимся к нашему сугубо документальному повествованию и ограничимся, выражаясь казённым языком, необходимой информацией по данному периоду. И в этой связи возник тогда у нас в разговоре с Алексеем Николаевичем вполне логичный вопрос: его отец побывал в различных странах, прекрасно владел несколькими языками… Не мог он сотрудничать с какими-нибудь спецслужбами, выполнять их задания — ну, хотя бы на уровне курьера, связника?
Помнится, Ботян помедлил с ответом, потом сказал так:
«По-моему, нет… Нет, не думаю! Тогда многие простые люди из Восточной Европы вот так же по миру ездили, и без языка им было нельзя! А вот зато во время Великой Отечественной войны, когда на территории Белоруссии действовали различные партизанские формирования, он был связан с нашим омсбоновским отрядом Морозова. Это неудивительно — он ведь был членом компартии Западной Белоруссии».
Сколько интересной для нас, просто потрясающей информации сразу!
Во-первых, обратим внимание на прозвучавшую здесь аббревиатуру ОМСБОН — Отдельная мотострелковая брига-да особого назначения. О том, что это такое, мы объясним немного позже, ведь именно в составе этого легендарного соединения Алексею Николаевичу придётся потом воевать.