Миновала весна. В ночь на 12 июня Наполеон без объявления войны перешел Неман. Пока с далекой западной окраины империи мчался фельдъегерь, меняя загнанных лошадей, в столице еще веселились на балах, любовались загадочной прелестью белых ночей, занимались своими частными делами. Столица пребывала в счастливом неведении, а там, уже по сю сторону Немана, родную землю щедро обагряла кровь.
Известие о коварном нарушении Тильзитского мира резко, с необычайной стремительностью перевернуло всю жизнь России и жизнь каждого русского в отдельности. Личные заботы были оставлены ради общего для всех дела. Кастовые интересы сословий отошли на задний план. Общий интерес властно поставил рядом крепостного и душевладельца, вельможу и мещанина. Так война стала всенародной. В истории России, пожалуй, больше не сыскать примера такого единодушия. Но увы, как короток оказался этот период тесного сплочения всего русского народа перед лицом коварного врага. По всей России шел добровольный сбор пожертвований. Кто грош, кто тысячу рублей — всякий с равным чувством давал посильно в народную казну. Было собрано около ста миллионов рублей, выставлено вдобавок к регулярной армии тридцать две тысячи ратников.
Наполеон, одержимый верой в свое всемогущество, с невероятной стремительностью шел в глубь огромной страны, шел навстречу зиме, навстречу неминуемой гибели. Когда стало известно, что Москва сдана французам, жители столицы начали стремительно готовиться к эвакуации. Через некоторое время в Петербурге появились первые беженцы из Москвы. Венецианов в беспокойстве за судьбу старика-отца неустанно искал встреч с несчастными москвичами, жадно расспрашивал обо всем, что они знали. То, что они рассказывали, было трагически величественно. Все жители древнего города с поразительным единодушием покидали свои жилища, кто домик, кто дворец, кто лачугу. На то не было приказа, не было и гонцов специальных, которые хотя бы весть о подобном решении пронесли из конца в конец большого города. Каждый поступал согласно своему понятию долга. И оказалось, что жители всей древней столицы долг свой перед отечеством понимали одинаково.
Люди покидали город чаще всего ночами. Путь им освещали гигантские костры — по всей Москве горели дома, подожженные руками их владельцев (так рассказывали очевидцы). Вскоре Венецианов узнаёт, что великий московский пожар поглотил и его родные пенаты.
Венецианов, которому патриотическое чувство гражданина своего отечества было привито еще идеалами просветительства и высокого классицизма, с первых дней войны не только разделяет общенародные порывы, но ищет приложения собственных сил. Он видит на академической выставке картину профессора Академии художеств Андрея Иванова «Единоборство Мстислава с Редедею», в которой художник, обратившись к далекому прошлому, воспел славу русским воинам, вставшим на защиту независимости родины. Спустя некоторое время общество увидит замечательную серию карандашных портретов героев войны Ореста Кипренского. Петербуржцы часами простаивают в очереди, чтобы попасть на представления патриотических пьес — «Всеобщее ополчение», «Пожарский», «Дмитрий Донской».
Знаменитый баснописец И. Крылов как-то еще до начала войны сказал: «…язвительные шутки… произнесенные с насмешливым видом… делают большее впечатление и больше поражают сердце, нежели наилучшие философические речи». Именно о таком диалоге с народом мечтал несколько лет назад Венецианов, когда затевал свой «Журнал карикатур». Его сатирический запал остался нереализованным. Теперь он создает семь офортов, раскрашенных от руки, восходящих по своей художественной структуре, как и «Вельможа», к народному лубку. Нынче он не одинок в своем начинании — одновременно работают над сатирическими листами архитектор И. Иванов, кончивший Академию по классу скульптуры И. Теребенев и другие художники. Лучшие листы Венецианова и Теребенева будут позднее выпущены отдельным изданием.
Встреча и работа бок о бок с Теребеневым дала Венецианову неожиданно много. Иван Иванович оказался не только членом Вольного общества — он незадолго перед войной вернулся в Петербург из Твери, куда был откомандирован на два с лишним года Обществом для собирания предметов русской старины. Уже это было интересно. Еще интереснее другое. Теребенев в Вольном обществе относился к его левому крылу, к тем, кто считал, что искусство должно служить для целей просвещения народа и исправления нравов общества. Мог ли Венецианов, пытавшийся издавать журнал с эпиграфом «Смех исправляет нравы», не радоваться встрече с единомышленником, который считал, что искусство не украшение жизни, что оно имеет высокое назначение, а художник лишь тогда вправе именоваться художником, если он принял в сердце как свои такие идеи, как «споспешествование сообразно силам своим и общему благу». О высоком назначении искусства одним из первых в России веско сказал Радищев. О необходимости изучения и освоения фольклора, народного искусства — тоже он. Идеи национальной самобытности искусства, его народности, идеи, осуществлению которых Венецианов отдаст всю свою жизнь, тоже впервые четко оформились под пером Радищева.
Узнал Венецианов и о судьбе самого Теребенева, который, получив при окончании Академии золотую медаль, отказался от чести стать на три года ее пенсионером. Имея «характер не терпящий принуждения», Теребенев рвался к самостоятельности и вместо безмятежного существования в столице под защитой (и принуждением) alma mater предпочел отправиться в глушь, в Тверь, жениться там на простой девушке и, будучи по образованию скульптором, писать картины «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь». Деликатному, застенчивому Венецианову эти уроки независимости, самостоятельности, твердого противостояния общепринятому понадобятся довольно скоро.
Поучительно и интересно было работать рядом с таким талантливым мастером, как Теребенев. Темы карикатур брались обыкновенно из последних новостей, опубликованных в газетах. В карикатурах Теребенева и Иванова преобладали две темы: осмеяние захватчиков и их предводителя Наполеона и возвеличивание подвигов русских солдат, крестьян, партизан. Подвиги народа приравнивались к подвигам легендарных римских героев. Так родились «Русский Сцевола», «Русский Курций», «Русский Геркулес». Особенный интерес мог вызвать у Венецианова офорт Теребенева «Крестьянин увозит у Французов пушку». Эта работа непохожа на другие листы. Чтобы разглядеть фигурки мародеров, грабящих деревеньку, нужно сделать специальное усилие, так они мелки. Если б пара лошадей была бы запряжена не в пушку, а телегу, то и офорт можно бы назвать как-нибудь вроде «В тверской деревеньке». Теребенев заботлив в мелочах: подробно обрисованы и лошади, и возница, поражающий своей живостью, деревянные домики, песчаный косогор, хилые низкорослые елочки. Пройдет несколько лет, и сам Венецианов уедет в тверскую деревню. Может, он и вспомнит Теребенева, когда в «Спящем пастушке» будет писать точь-в-точь такие вот елочки, косогор, покосившиеся плетни. Быть может, не без влияния Теребенева он включает в один из своих офортов — «Мадамов из Москвы вить выгнали» — крестьянина, двух крестьянок с кнутом, помелом и ухватом и мальчонку. Только желанием попробовать изобразить крестьян (в общем-то вопреки теме — почему же вдруг из Москвы гонят «мадамов» не горожане, а крестьяне?) можно оправдать появление в офорте подобных героев. Когда смотришь рядом на оба офорта, особенно сильно бросается в глаза, что Теребенев вволю порисовал с натуры в бытность свою в Твери, Венецианов же явно делал своих крестьян по представлению, из головы: позы, жесты, выражение лиц — все здесь пока приблизительно, неестественно.
Какие же карикатуры делал сам Венецианов? Во всех листах он развивает одну-единственную тему: борьба против издавна, еще с елизаветинских времен овладевшей русским дворянством болезни галломании, французомании, преклонения перед всем иностранным. А. И. Тургенев писал: «Я знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, которые не могли написать на русском языке двух строк». Галломанию осмеивал еще Новиков до своего заключения. Книжка А. Ф. Лабзина «Быль: французская лавка» приобретает такую популярность, что издается дважды — в 1782 и 1784 годах. В театрах обеих столиц с огромным успехом идет комедия Крылова «Модная лавка», увидевшая свет в 1807 году. В том же году даже будущий военный губернатор Москвы Ф. В. Ростопчин, в целом деятель не слишком прогрессивного толка, издает брошюру «Мысли вслух Ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева». Уже в самом имени вымышленного героя звучит ощущение мощи русского человека. Острая отповедь галломанам, идея национальной самобытности и независимости — в этом главное содержание данного сочинения. Те же мысли развивает в своем журнале «Русский вестник» Сергей Глинка, любимый публикой за патриотические драмы «Минин» и «Осада Пскова». Поэты В. Жуковский, П. Вяземский, Денис Давыдов в своих творениях заражают общество ненавистью к вероломству Наполеона и любовью к родине. И в народе, и в свете заучиваются беспощадные басни Крылова «Обоз», «Волк на псарне», «Ворона и курица» и другие. Наполеон снискал своими претензиями на мировое господство презрение почти всей Европы. Выдающийся английский поэт Шелли 27 декабря 1812 года писал одному из друзей: «К Буанапарте я отношусь крайне отрицательно; я его ненавижу и презираю. Побуждаемый самым низменным побуждением, он творит дела, которые отличаются от разбойничьих только числом людей и средств, находящихся в его распоряжении. Его способности я нахожу совершенно ничтожными; ведь он не умеет связать самые очевидные мысли…» Говоря о поражениях Наполеона в России, Шелли продолжает: «Что касается побед, одержанных на Севере, то они хороши, если способствуют миру, а в противном случае плохи». Шелли словно предчувствует, что мир, устроенный в Европе после победы над Наполеоном, будет оставлять желать много лучшего…
В венециановских сатирических листах французские актрисы, парикмахеры, «мадамы», содержательницы лавок и домов свиданий — лишь удобная ширма для выставления напоказ и осмеяния пороков отечественного дворянства. В атмосфере ненависти к врагу современники видели в офортах Венецианова прежде всего одну сторону: омерзительно уродливых французов, олицетворяющих обман, сводничество, разврат. Никто ни в цензуре, ни в правительственных кругах не заметил, что порокам этим предаются-то не иноземцы, они выступают лишь в роли пособников, а русские дворяне. Иными словами говоря, Венецианов в этой серии продолжает то, что он начал в своем «Журнале карикатур».