Что еще достоверно известно нам о детстве Венецианова? В воспоминаниях дочери художника читаем: «Алексей Гаврилович исключительно любил науки и искусства, в особенности живопись. По окончании воспитания в Москве в пансионе он поступил на службу…» В каком именно пансионе обучался будущий художник, неизвестно. Пансионов частных было в ту пору в Москве очень много. Зато известно, что в подавляющем большинстве казенных и частных учебных заведений тогда весьма недурно было поставлено рисование. Не случайно дочь художника говорит об особенной любви отца к живописи, относя это увлечение ко времени его обучения в пансионе, до вступления в должность. Можно предположить, что первым учителем прославленного мастера был безвестный пансионный учитель рисования…
Судя по воспоминаниям племянника Венецианова, был у него еще один наставник. Племянник, писавший свои воспоминания уже после смерти дяди, в одном месте именует наставника Пахомычем, а в другом — Прохорычем, но это вовсе не дает права ставить под сомнение самоё существование у мальчика Венецианова учителя из низкого сословия. В ту пору на Москве было немало художников. Были иностранцы, были и русские. Последние в большинстве своем остались безымянными, ибо происходили из дворовых людей. То, что в семье Венециановых учителя называли запросто, лишь по отчеству, говорит о том, что происхождения был он самого простого, а у Венециановых был принят по-свойски — вот так, Пахомычем, Митричем, Прохорычем называли обычно дядьку, приставленного в достаточной семье для присмотра за сыном. Кто знает, может, в жизни Алексея Венецианова это был первый простой русский человек, пробудивший в нем начальное чувство уважения к народу? Правда, мимоходом, мельком он и без того сталкивается с деревенским людом уже тогда, в раннем детстве. Чтобы жить торговлей целой семье, и жить безбедно, своего сада и огорода не достало бы. Гаврила Юрьевич держал постоянную связь с близлежащими деревнями и даже имел для этой цели лошадей. Деревенский люд в доме — это было естественной чертой домашнего уклада семьи. Надо думать, что и сами Венециановы не чурались поездок в деревню. Наверное, и те детские впечатления не прошли бесследно; они оживут, когда академик Венецианов в сорок без малого лет отроду своим переселением в деревню как бы начнет жить собственную жизнь заново.
Прежде чем повести речь о том, как мальчик Венецианов впервые художнически осознанно прикоснулся к бумаге карандашом, припомним, какой была эпоха, в условиях которой он рос и формировался. Ведь для становления личности подчас очень большое значение имеет как раз то, в какой период истории появился он на свет, те, почти не поддающиеся учету и словесному описанию, еще бессознательные контакты маленького человека с его временем. Быть может, Венецианову и не было бы суждено стать гармонической личностью, если бы его рождение не пришлось на годы взлета общественной жизни. Он родился в 1780 году — время для России противоречивое и сложное (хотя, впрочем, случаются ли в истории «простые» времена…). Всего несколько лет назад было разгромлено Пугачевское восстание, самим размахом которого народ грозно напомнил властителям о своем существовании. Гигантская нескладная российская монархия накренилась было, но выстояла. Сложность эпохи заключалась в том, что общественный подъем осуществлялся в годы жесткой правительственной реакции. По сути, единственным реальным орудием прогресса была мысль, формирующая и распространяющая передовые идеи. Преследование властей, естественно, воплощалось в действиях: усиленно нагнетаемая атмосфера боязни, доносы, аресты. Один за другим заточаются в крепость лучшие люди эпохи — сперва Н. И. Новиков, а затем и А. Н. Радищев. Реакция передовой части общества на эти аресты оказалась непредвиденной, ибо вызвала новую волну интереса к их трудам и идеям.
Русское общество усваивало вольнолюбивые идеи французских просветителей — Вольтера, Руссо, Дидро, воспринимая самые основы их мировоззрения, в отличие от Екатерины II, которая с удовольствием кокетничала с философами, предварительно отбросив из их учения все, что мнилось ей опасным свободомыслием. Предаваясь милым играм в либерализм, она даже как-то в письме Г. Потемкину предложила, чтобы тот в одной из своих деревень для пробы отменил крепостное право. Потемкин, хоть и остерегался царицына гнева за ослушание, отказался. Объяснил тем, что ежели крестьян освободить, да еще, не дай господи, обучить их грамоте, то пахать и сеять беспременно придется ему с государыней вкупе, а крестьяне тем временем кляузы начнут строчить друг на друга. И то, матушка, — наставлял государыню в своем письме Потемкин. Тем и кончились «заботы» императрицы об «обновлении» государственного устройства, об облегчении участи крестьян…
Просвещение народа, гуманизм, человеколюбие — вот главные идеи русского просветительства. Ясно, что они были в корне враждебны не только властолюбивой Екатерине, но и всякому, по словам Радищева, «седящему на престоле», иными словами — самодержавному деспотизму вообще. Ведь просвещение рождает вкус к размышлению. Дорога размышлений нередко приводит в царство вольномыслия, злейшего врага самой власти и власть предержащих. Русских просветителей объединяла мечта о справедливом гражданском устройстве, о неусыпном выполнении долга всех сословий друг перед другом. Об этом писал И. П. Пнин в своем сочинении «Опыт о просвещении относительно к России». Венецианов и в годы юности, и когда его уже станут величать Алексеем Гавриловичем, и до старости сохранит в себе идеи русского просветительства. Залогом благой для народа государственности он будет считать взаимообязанности крестьян и помещиков. В отличие от самого радикального из просветителей — Радищева, он ни разу нигде не высказал мысли о необходимости отмены крепостного права. Идеи просветительства найдут наиболее яркое выражение не в высказываниях художника и даже не в его поступках, а в творчестве. Конечно же, всякая попытка «улучшить» историю тщетна и нелепа. Силиться сделать из Венецианова радищевца — значит, согрешить сразу перед Венециановым, Радищевым и исторической правдой. И тем не менее гневные и пламенные строки из «Путешествия из Петербурга в Москву» прозвучат на этих страницах неоднократно. Дело в том, что либерально настроенный гражданин России Венецианов не был близок революционно настроенному яростному противнику самодержавия и крепостничества Радищеву. Однако в творчестве художника Венецианова и литератора Радищева мы не раз уловим созвучие. Скорее всего, против воли живописца в ряде его лучших произведений окажутся воплощенными в зримой форме некоторые мысли Радищева.
Все это позднее. А пока люди 1780-х годов, переходя в 1790-е и 1800-е, зачитывались сатирами Новикова и Капниста, Крылова и Фонвизина. Оставшиеся безымянными художники распространяли по Москве сатиры и пасквили на вельмож и их пороки. По свидетельству А. Т. Болотова, «вошел и у нас манер осмеивать и ругать знатных картинами. Они были рисованные и с девизами карикатуры, но так, по сходству лиц, стана, фигур и платья можно точно распознать, о ком шло дело». Пройдет некоторое время, и Венецианов тоже попробует присоединиться к когорте сатириков.
А покамест юный Венецианов набирается знаний в пансионе и со страстью предается искусству. Его племянник в «Воспоминаниях» оставил свидетельство о том, что в годы занятий в пансионе Венецианов обучался «составлять краски, делать рамки, то есть подрамки, натягивать полотно на подрамку, прокрашивать его и просушивать, рисовать карандашом на полотне и затем отделывать красками». Скорее всего, это постижение техники и технологии происходило не в пансионе, а дома, под наблюдением Прохорыча (оставим ему для простоты одно из имен), тем более что в пансионах учили рисованию, но не живописи.
Начинал он свои занятия искусством как многие, как большинство: копировал с картин и гравюр, пробовал рисовать своих товарищей. Среди сумбурных, подчас противоречивых сведений, оставленных нам племянником художника, есть одно, заслуживающее особого внимания. Наставник учил мальчика так, как учили и его, как учили и еще долго будут учить во всех академиях мира: вначале точный, выверенный рисунок на холсте, очерчивающий все контуры, и только вслед за тем работа цветом. Однажды — мемуарист подчеркивает, что случилось это в детстве Венецианова — ученик выказал непослушание: портрет брата Вани (в семье, кроме старшего Алексея, было еще три дочери и два сына) он написал, видимо, совершенно неосознанно, но, как оказалось впоследствии, вопреки устоявшейся традиции, без предварительного рисунка, сразу «рисуя» цветом. Прохорыч, как повествует мемуарист, увидев законченный портрет, признал за мальчиком право работать по-своему. По всей вероятности, дело тут заключается в том, что в силу особенностей зрительного восприятия Венецианов так видел мир, что резкие грани предметов как бы утончались, расплывались, а контуры возникали лишь из касания одного цвета с другим либо рождались соседством тени и света. То, что он не встретил грубого укора, а, напротив, нашел поддержку и понимание, имело весьма существенное значение для всей творческой жизни художника. Быть может, это был первый в жизни серьезный случай самоутверждения, благодетельный урок веры в свои силы, в свою правоту.
Этот случай столь раннего проявления творческой самостоятельности, вероятно, можно счесть подтверждением стремительно быстрого развития в Венецианове художника. В ту эпоху людям культуры вообще не был свойствен инфантилизм — рано созревали, многие рано уходили из жизни, оставив потомкам плоды творчества зрелого и совершенного. В связи со всем этим возникает вопрос, мог ли Венецианов в свои пятнадцать лет (именно к 1795 году относятся объявления Гаврилы Юрьевича о продаже сделанных пастелью картин) быть их автором? Многое говорит в пользу этого. Впоследствии, по прибытии в Петербург, Венецианов поместит в столичной газете объявление о том, что он принимает заказы на портреты, выполненные именно только пастелью. Картины, которые предлагал покупателям его отец, причем в нескольких объявлениях, тоже являли собою исключительно пастели. Племянник в своих записках вспоминает, что, когда пожар 1812 года дотла уничтожил отцовы пенаты, деньги для постройки нового дома дал сын и при этом «очень жалел о своих картинах и портретах». Значит, до переезда в Петербург Венецианов успел исполнить какое-то число портретов и картин. Вряд ли он мог, поступив в департамент в 1798 или 1799 году, сразу после окончания пансиона, уделять живописи достаточное внимание: светлое дневное время отдавалось службе. Значит, допустимо предположить, что погибшие в огне московского пожара работы были созданы до окончания пансиона, то есть как раз в то время, когда отец давал в газету свои объявления. В самой первой своей работе пастелью, дошедшей до нас, Венецианов выступит виртуозом этой техники, мастером, у которого за плечами опыт работы длиною не в один год. Но даже если предположить, что в лавке отца продавались только работы сына, это ничуть не поможет нам ответить на вопрос, кто довел умение Венецианова до такой степени мастерства? Ни одного сколько-нибудь заметного мастера, работающего пастелью, в Москве тогда не было. Все тот же автор воспоминаний, племянник художника, свидетельствует, что Венецианов встречался со знакомыми Прохорыча, «царскими и боярскими живописцами». Знакомыми Прохорыча, вероятно, могли быть крепостные или дворовые люди московской вельможной знати. Кто-то из них, до сих пор безымянный, мог оказаться мастером пастели, раскрыть перед мальчиком секреты пастельной живописи, а Гаврила Юрьевич — продавать вместе с работами сына и картины его учителя.