К первому эскизу «Натурного класса» он приступает в возвышенном состоянии духа. Ему мерещится, что он не в Питере, не в Академии, а в древних Афинах. В своей «перспективной» теме он провидит нечто значительно большее: Школа. Наставники — и жаждущие познаний ученики. Ему вспоминается рафаэлевская «Афинская школа», глазами воображения он видит Демосфенов, Аристидов, Праксителя. Он хочет усмотреть связи великого прошлого с сегодняшним днем, сделать «вернейшее сравнение во всех отношениях затретьего [то есть III века до рождества Христова. — Г. Л.] с девятнадцатым». В этом письме Милюкову он продолжает дальше развивать свою мысль: «…чистота вкуса, изящность его с игривостью питают мое воображение и пресыщают душу. Поезия, проза, живопись, архитектура со скульптурой цветут. Скажем — не во многих, да разве во всех афинянах изящность цвела?»
Постепенно лихорадочное возбуждение гасло. Возвращаясь из заоблачных высей, Венецианов ощущал: столь прямолинейно антикизированная трактовка современной сцены решительно чужда его природе. Да к тому же и Академия ждала от него совсем другого — сделанного по «правилам» изображения круглого зала с амфитеатром скамей, перспективы натурного класса петербургской Академии художеств. Оставив возвышенные эмпиреи, он ежедневно с шести утра уходит в натурный класс, до прихода учеников упорно строит перспективу. «Работаю я, мои почтеннейшие, — пишет он Милюковым, — как никогда еще не работывал, и при работе моей таким пеленаюсь терпением, какого не воображал, и это терпение по крайней мере годик должно меня тискать». Однако все терпеливые труды пропали втуне: первый эскиз, сделанный упрямцем не по отвлеченным правилам, а с натуры, забракован окончательно и бесповоротно. Лишенный пустой самонадеянности — а вдруг все же прав не он, а академические мэтры? — Венецианов рассказывает Милюкову, что же было дальше: «Я прибегаю к правилам и их не нахожу справедливыми. Президент предлагает отыскать. — Два месяца бился с циркулем и угольником. Ура! Нашел. Их надобно утвердить, утвердить Академии, следовательно, сознаться в нерадивости и невежестве, кому же? Превосходительным и высокородным, воспитанным Академиею, и признать пришельца законодателем (линеечек). Терпи, Казак! Ежели вытерпишь, Атаман будешь. — Многим бы хотелось, чтобы я в Трониху уехал, однако не поеду, скорее в Рим и Париж пущусь, нежели туда (а летом в Тронихе побываю)». И восклицает напоследок горько, но и воинственно: «Где нет интриг! Где одними прямыми путями достигают целей, а между тем рано или поздно истина все побеждает».
До победы истины путь долог и тернист. Но Венецианов все еще полон задора и надежды. Ему приходилось делать невероятные усилия над собой. Он пытается настроить себя на покорность: «…везде свой порядок, которому должно повиноваться, вот тебе и все!» — кажется, этой сентенцией художник больше стремится уговорить самого себя, чем своего адресата.
Уже второй месяц он с раннего утра, как на посту, в натурном классе. Увлекательно было отыскивать способы реального решения перспективы интересного интерьера. Год назад обновленный по проекту архитектора А. Мельникова, украшенный лепниной, сверкающий побелкой зал радовал глаз. В квадрат зала мягко вписывались полукружия уходящих вверх амфитеатром скамей, «обнимающих» постамент для натурщиков. Полукружия смягчали остроту углов, тонущих в полутьме. И оттого сам зал казался как бы полукруглым. Эти впечатления усложняли поиск строго перспективного костяка, но зато и задача делалась увлекательной. Покуда Венецианов вносил на бумаге ясность в сложные сплетения углов, полукружий, скамей и арок, класс постепенно наполнялся учениками. Кого тут только не было! Помимо «казеннокоштных», пестрый сбор учеников «посторонних», получивших билет на право посещения уроков рисования. Венецианов и пытался обуздать свою жадность до живых наблюдений. Но — не мог. Складывая впечатления многих дней, он насыщает эскизы живыми людьми. Строгость прямо сидящих, сосредоточенно углубленных в работу фигур щедро оживлена многоразличными оттенками движений, поз, жестов. Вряд ли их живая вольность могла прийтись по вкусу кому-либо из членов академического Совета. Кто-то из учеников, оставив работу, глубоко задумался, положив голову на руку. Кто-то, пристроив рисунок на вытянутые ноги, проверяет сделанное строгим, сторонним взглядом. Кто-то, забыв о деле, попросту болтает с соседом. А один — его Венецианов намеренно помещает в середине композиции второго варианта, — совсем забыв о правилах приличия, закинув ногу на спинку скамьи, как на забор, впился взглядом в рисунок сидящего впереди товарища. Есть тут и еще один примечательный герой. Венецианов с первых дней заметил этого старика, с виду простого крестьянина, который с завидным упорством ежедневно тихо входил в числе первых в класс, усаживался с краю скамьи и до конца урочного времени не оставлял своего места. Вот он в эскизе на одном из самых видных мест — слева на переднем плане. За его спиной еще одна своеобразная фигура: человек, тоже пожилой, тоже бедновато одетый — из мещан или мелких чиновников, смущенно зажав фуражку в руке, переминается с ноги на ногу, видимо, впервые отважившись прийти в храм искусств. Этот образ до четвертого варианта эскиза «не дожил». А с полюбившимся стариком-крестьянином Венецианов не расстался и в четвертом, насильственно сделанном по навязанным ему правилам варианте. Здесь художник делает его еще старее, черную бороду серебрит сединой. И, отмалчиваясь на все замечания Совета, оставляет необычную фигуру на переднем плане, лишь переместив ее из левого угла композиции в правый. В этом образе Венецианову виделось некое овеществление проснувшейся в простом народе властной тяги к прекрасному.
Равнодушно отклонен Советом и третий вариант. Работа над четвертым — строго по правилам — обернулась мукой. Настроение души, кажется, никогда еще не было столь тягостным. На дворе — осень, темень, слякоть. 24 ноября уже с утра дул с Невы тревожащий ветер. Прохожие кое-как могли лепиться по краю тротуаров. К полудню порывы ветра стали непрерывными. Нева серой стеной пошла вспять. Потом уже не шла — рвалась приступом на город. Валы свинцовой воды тяжело толкали друг друга. Вырвавшись на волю, вода мутным потоком вливалась в улицы, скрывая нижние этажи домов. Трещали стекла. Палила пушка Петропавловской крепости. В реки-улицы вплывали барки, плоты, даже двухэтажные дома. Крики, стенания, плач детей. Только к трем часам пополудни вода начала спадать. Одним из первых отважился Венецианов выйти из уцелевшего дома. Добрался до набережной и «увидел наш берег таким, каким он был может быть и в XVI веке — казался таковым», — пишет он в пространнейшем письме Милюкову, рассказывая о потрясшей его душу картине. Казалось, за несколько часов стихия смыла следы вековых кропотливых человеческих трудов. Набережная первобытно размыта. В густых сумерках не виден единственный мост через взбунтовавшуюся реку. «8-го числа поутру мы были без хлеба. Я отправился ходить. Все мрачно молчало и леденело…» — продолжает Венецианов свой рассказ. В палисаднике Кадетского корпуса пристроились две барки с сеном. По ступеням Биржи текли сахарные лужи. В нижних этажах домов плавали постели, платье, искореженная мебель. Люди, как тихие тени, бродили по тротуарам. Самое страшное началось, когда военные полки стали разбирать развалины. «Тут-то начали находить несчастных и поодиночке и семействами, волнами погребенных, открывать коров, лошадей, кур, гусей, собак. При уцелевших домиках заборов не было, надворные постройки снеслись, а вместо них стояли другие, из гавани принесенные. Это то, что я своими глазами видел», — специально подчеркивает Венецианов.
Пересказывает он Милюкову и слышанную им историю несчастного капитана Луковкина. 7-го числа отправился тот из своего домика на Канонерском острову в Адмиралтейскую сторону за покупками к собственным именинам, оставив дома жену, сына-офицера, трех дочерей и человек трех людей. Был остановлен до завтра водой, так как и к вечеру «перевоз не учредился». Вернувшись, не только дома не сыскал, но и места не узнал. Вскоре дом свой он нашел на Гутуевом острове, а в нем — жену — замершую навеки в мертвых объятиях детей. Исследовательница творчества Венецианова А. П. Мюллер высказала в свое время интересную догадку. Ни одно из современных наводнению 1824 года изданий не публиковало среди многих прочих истории, похожей на печальную судьбу капитана Луковкина. Меж тем в ней много общего с бедным Евгением: пушкинский герой, как и Луковкин из рассказанной Венециановым истории, разлучен наводнением с близкими. Оба, едва спала вода, спешат домой. Ветхие, утлые домишки обоих снесла вода. Оба находят их на взморье. Оба сходят с ума. Мог ли не слышать Пушкин истории несчастного капитана? А если слышал, то где? От кого? Не от самого ли Венецианова? Никто не может сейчас ответить на эти вопросы.
Трагические картины наводнения, оборванные стихией человеческие жизни, зрелища бедствий и разрушений — все это выбило Венецианова из колеи. И еще более отвратило от работы над «Натурным классом», работы по чужой указке, по законам мертвых правил, схоластичность которых на фоне бурных событий виделась особенно ущербной. Он ищет всяческих способов отвлечься от досадной теперь уже работы. С готовностью берется дописать начатые Боровиковским церковные образа. На Миллионной у старого учителя бывает, испытывая нестерпимую боль. Жизнь покидала старика долго, мучительно, ввергая его в странные мистические состояния души. Случалось, с крыльца своего дома Боровиковский в шубе, небрежно накинутой прямо поверх халата, раздавал нищим милостыню. Серая толпа, сумрачные лица — нынче мы можем пристально вглядеться в такие вот лица бездомных и обездоленных, заполнявших дороги, города и веси гигантской империи, на рисунках Ивана Ерменева из цикла «Нищие». Лица и руки. Со всех сторон тянущиеся к старику, просящие, в своей настойчивости пугающие руки толпы. За спиной Боровиковского — безликие фигуры в черном. Бесплотные тени монашек, кликуш заполнили дом. Трезвый разум его охвачен тяжелым мистицизмом. Когда-то он был верен возвышенным идеям масонства, нынче же старый художник попал в душные объятия исступленной секты хлыстов во главе с неистовой, истеричной Татариновой. Правда, в самом конце жизни Боровиковский отошел от секты.