Покидая дом учителя, в котором уже поселилась смерть, — в 1825 году Боровиковский умрет — Венецианов без цели, без специального предмета часами ходил из улицы в улицу. Зима шла к концу, уже, как пишет он Милюкову, «весна пальчик протянула». Скоро год, как он в столице. На улице и в бессолнечный день слышится веяние весны: «Редис молодой, петрушка свежая!» — выкликают под моросящим дождичком неунывающие разносчики. Венецианова тянет к скоплению людей — он идет к биржевому причалу. «…Устерс таких понавезли, каких давно не бывало, а едуны с Биржи не сходят, по 190 по 200 рублей там оставляют и делаются настоящими бочонками, пахнут даже», — пишет он Милюкову.
Он не устает бродить по Петербургу. Как же все здесь не похоже на Москву! Город распластался на обширном ровном пространстве. Нет ни одной улицы, чтоб дыбились в гору или сбегали вниз. Нет и заманчивой кривизны, когда идешь и не знаешь, что тебе откроется за этим вот поворотом. Здесь не найдешь улицы, которую бы, как в Москве, можно бы назвать Кривоколенным переулком… Все прямо, строго, чинно, стройно. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год сам город тоже участвовал — незримо, тайно — в складывании характера, личности Венецианова. Уловить, вложить в четкую словесную форму эти крайне противоречивые воздействия не просто. За те без малого двадцать лет, что провел Венецианов в столице до покупки имения, город, как некий живой подвижный организм, постоянно менял свое лицо. Почти каждый год из этих двадцати лет отмечен появлением нового шедевра архитектуры. Венецианов приехал в Петербург XVIII века, и в течение почти четверти столетия город рос и менялся вместе с ним. В Москве все было устоявшимся, недвижным, как бы вечным. В Петербурге изумляла и пугала эта зыбкость, изменчивость лика, которой, казалось, нет конца. Но строгая красота форм и линий, величественная гармония помимо воли и сознания властно овладевали человеческим существом, одновременно подавляя и возвышая его. Через архитектурные образы города Венецианов получил первое причастие к стилю, расцвет которого в архитектуре столицы творился на его глазах. Он был пленен им прежде, чем узнал его название — классицизм. Не мог не поражать воображение и сам размах строительства. Тысячи согнанных со всей России людей, ряды которых то и дело прореживали болезни и смерть, с поразительным упорством, преодолевая сопротивление мертвой материи, возводили одухотворенные, прекрасные здания. Этот всеобщий рабочий ритм человеку чуткому давал некий заряд трудовой энергии. Лицо Петербурга чиновного, безжалостного он узнает позже. Но даже когда и узнает, долго еще будет под властью юношеского воодушевления, восхищения городом.
С утра до вечера по прямым центральным улицам текли людские толпы, растекаясь в малые ручьи боковых улиц и переулков. У Гостиного образовывались своего рода завихрения: пришедшие сюда что-то купить и просто любопытствующие многослойными кругами окружали продавцов. Чего тут только не было! И горячие пироги, и заморские «пельцыны». Тут сбитенщик выкликает свой товар — сбитень, горячую воду с имбирем и патокой, там мальчик из кроющихся в арках лавок зазывает покупателей.
Чуть приустав от многолюдья, Венецианов не спеша переходил на другую сторону Невского и вслед за некоторыми фигурами из «чистой» публики оказывался на спуске к воде против Биржи. Путь этот был в те времена не близок: нужно дойти до Сенатской площади, мимо облупившегося ветшающего здания Сената — новое появится еще не скоро. Отсюда тянулся единственный в те поры мост — Исаакиевский, плавучий: деревянный настил, уложенный на огромные барки-плашкоуты. А затем по той стороне, мимо Меншиковского дворца, мимо здания Двенадцати коллегий, Кунсткамеры, Академии наук добраться до биржевого спуска. В те времена прямо сюда подплывали, здесь разгружались заморские суда. Как здесь все занятно! Грузчики впряглись в тележку, везут на набережную товары. Усевшись на высоком парапете, то ли хозяин, то ли приказчик командует погрузкой тюков на корабль. А здесь русские торговцы и купцы в заморском платье чинно и спокойно, без суеты и спешки заключают торговые сделки.
Об этой сцене рассказал Венецианов в рисунке «У Петербургской биржи». Слева, в тени — сидящая к нам спиною фигура в шляпе, с альбомом в руках. Рисунок не похож на быстрый набросок прямо с натуры. Как и остальные, сделанные художником в середине 1820-х годов на улицах столицы, лист производит впечатление длительности создания. Все рисунки решены не быстрым контуром, а долгой тушевкой. Они тональны. Причем разобраны по градации тона — от самого черного (платья и шляпы сидящего в тени художника) до самого светлого (стоящего в центре купца в фартуке) — очень тщательно. И в этих работах Венецианова чувствуется: не линия, не контур его стихия, а цвет, который в рисунке он заменяет тоном. Принципиального значения не имеет, себя или подобного себе изображает он в роли художника в этом рисунке. Важно, в высшей степени важно то, что художник, словно бы утверждая свое кредо, показывает художника в уличной толпе, на улице, среди простого люда, в течение обыкновенного, ничем не знаменательного, будничного дня. Сделав такой рисунок, увидев со стороны вместе и художника, и его героев, Венецианов засвидетельствовал закономерную насущность подобного явления, двуединого процесса вторжения искусства в жизнь и жизни — в искусство.
Становится понятным, почему в творчестве Венецианова нет и не будет ни безлюдного пейзажа, ни пустого интерьера: его смолоду тянуло к людям. Чуждого меланхолии, рефлексии, его не привлекают пустынные улицы, где живая жизнь почти не выказывает себя. Он любит смешаться с толпой на Адмиралтейском променаде — так называют петербуржцы хилый бульвар, разбитый недавно на месте земляного вала прежнего коробовского Адмиралтейства. За высоким забором идет стройка, а здесь звонкий гомон веселья. Зимой тут возводятся ледяные горы. С визгом и хохотом, гулко раздающимися в морозном воздухе, слетают вниз в санках и корзинках ребятня и подростки, а то и преодолевшие стеснение и степенность взрослые дамы и господа. Однажды молодой москвич оказался тут во дни широкой масленицы. Где хваленая петербургская чинность, где сумрачность? Раздольное веселье родных московских праздничных дней припоминалось ему. Тут и там на белом снегу пестреют шатры, в которых чего только нет — крепкие напитки, квас, сбитень, рубцы, жареная рыба с раскаленной сковороды. Фокусники, бродячие артисты, паяцы… Легкий дымок и пар разгоряченного дыхания толпы, смешиваясь, образуют прозрачную завесу, размывающую очертания фигур, чуть приглушая режущую глаз пестроту. Отдаваясь и сам простодушному веселью, Венецианов ловил движения и краски, дивился, что делал с живыми предметами воздух, обретший благодаря дымам и пару зримую материальность. Все поражало, рождало творческое возбуждение. Просилось на карандаш.
В тот ли веселый праздничный или в другой морозный день Венецианов забрел в сторону от городского центра — в глубину от Невского по Садовой улице. Вышел на площадь, тесно запруженную возами, людьми, животными. Пахнуло до боли знакомыми запахами душистого сена, теплого дыхания лошадей. Вспомнились, вернулись ощущения давних поездок с отцом в ближние деревни к огородникам. Надо думать, что им овладело какое-то странное состояние двойственности: часть его существа оказалась во власти щемящих воспоминаний, а другая заставляла жадно и споро охватывать взглядом продавцов и покупателей, столичных дам в капорах — у иных по случаю мороза поверх капора завязан платок, барина, укутанного поверх пальто еще и шубой до пят, и крестьянина в лапотках с онучами да армячишке, который, нахваливая свой товар, любовно оглаживает аккуратные, крепко сбитые копны сена. Тычась в рукав шубы хозяина, остриженный по моде, но не по погоде, белый пудель торопит его скорее вернуться в домашнее тепло.
Еще можно было бы сомневаться, точно ли дома по памяти сделан был рисунок «У Петербургской биржи». Рисунок «На Сенном рынке» не дает оснований для сомнения. И положительные качества рисунка, и просчеты говорят о том, что это не непосредственный рисунок с натуры, как и остальные листы этого цикла — «На Конном рынке», «Иллюминация в Петербурге», «У Гостиного двора». Прежде всего, большинство из них многолюдны. Они продуманно скомпонованы, уравновешены по массам, достаточно четко распределены по планам. Наконец, в пользу длительного домашнего рисунка говорит общее решение не набросочно-линейное, а живописно-тональное, объемно-пространственное. Недостатки, тоже общие для всех рисунков, подтверждают предположение о том, что рисованы они дома. То есть, разумеется, вовсе не исключено, что на месте он делал для памяти какие-то беглые заметки, кроки. Бросается в глаза, что все фигуры на всех рисунках приземисты чрезвычайно. Думается, что если бы он делал рисунки с натуры, то в этом случае его поразительно верный глаз не дозволил бы таких произвольных пропорций. Трудно поверить и в то, что, рисуя с натуры, он допустил бы такую одинаковость лиц, как, скажем, лица обоих крестьян, стоящих перед барином на Сенном рынке.
Рисунки серии говорят о том, что художник был увлечен жизнью улицы как предметом искусства долго; действие в них происходит и зимою, и летом. Один из лучших рисунков — «На гулянье». На листе соседствуют с полной непринужденностью и господа, и простолюдины. По ближней к зрителю аллее сада идет барышня, а рядом, чуть забегая вперед, кавалер, нашептывающий на ушко любезности. Чуть поотстав, бредет за ними то ли маменька, то ли сваха. У скамьи пристроились двое нищих мужиков, а в центре художник помещает весьма примечательных героев. В этом рисунке он задает себе не простую задачу — сделать в изображении главным не передний, а средний план. Для этого первый план он старается затемнить, затенить: от кавалера, одетого почти во все черное, падает тень, более длинная и черная, чем это могло быть на самом деле. Справа затемненность первого плана реализована фигурою нищего, брошенной возле его ног шляпой и черной тенью от нее. Взгляд, минуя эти две кулисные группы, устремляется к центру листа, где все так светло, так воздушно, так празднично. Словно предвестница будущих венециановских русских женщин, воспринимается милая, нежная мать, склонившая в задумчивости голову к плечу, отдав детей на попечение сидящей рядом кормилице в кокошнике. Этот мотив — мать и дитя, который будет у Венецианова главным, — так увлекает художника, что он и во второй группе среднего плана повторяет его. Видно, что художник в рисунке еще не вполне владеет способами решения заднего плана, приемами «замкнуть» пространство. В остальных рисунках он просто прочно заслоняет линию горизонта фигурами или предметами. Здесь ему хочется попытаться внедриться в глубину, хочется, чтобы группы женщин на среднем плане вольно располагались в нестесненном пространстве, в воздушной среде. Он ставит за ними еще две фигуры, обозначающие еще один план. А вот что делать с пространствами дальше — не знает. И попросту заливает весь фон жидко разведенной тушью.