Венецианов не вел дневника, не оставил записок. К царям российским он, верный заветам просветительства XVIII века с его упованиями на просвещенного монарха, относился с почтением и доверием. Конечно, в немалой степени это было вызвано тем, что в лице Александра I и особенно его супруги он находил постоянное покровительство своему искусству. Когда читаешь такие его строки: «Как несносно слышать, что Екатерина не была знающа в живописи, как соболь не имеет в себе ничего разуму надлежащего, а одни только достоинства торговые», начинаешь понимать, что и царей-то он судил своей меркой — по тому, насколько они разбираются в искусстве живописи… Академия художеств за всю его жизнь приобрела у него всего одну картину «Купальщицы». Да и то это случилось, когда имя Венецианова было уже овеяно известностью. Царская чета поддержала художника с первых его шагов. Главное для Венецианова заключалось даже не в изрядных суммах, перстнях и табакерках. Главное — какое место было отведено его «картиночкам» во дворце: «Очищение свеклы» хранилось в Бриллиантовой комнате. Эта пастель и «Гумно» высочайшим повелением приказано было внести в каталог эрмитажной коллекции, а «Утро помещицы» начало собою русскую галерею в Эрмитаже. В 1824 году Венецианов благодарит царицу не столько за покупку его работ, за награды, а за «благотворное внимание к слабым произведениям кисти моей…». Таким образом, у Венецианова были личные основания считать Александра I просвещенным монархом.
После восшествия на престол Николая I ситуация изменилась.
Не дошло до нас ни единого письменного документа, хотя бы намекающего на его оценку разгрома восстания. Он не оставил заметок, хотя бы краем касавшихся этого вопроса. Он был пристрастен более всего к письменному диалогу с кем-то, к письмам. И самым постоянным, долголетним корреспондентом его было семейство Милюковых, сохранившее письма художника. Вот только все ли? Венецианов был весьма пунктуальным корреспондентом. Однако после письма, датированного 26 мая 1825 года, наличествует разрыв в пять или шесть лет. Конечно, мы можем лишь предположить, что в письмах этого периода Венецианов затронул какие-то проблемы, за что они были задержаны цензором или уничтожены осторожным Милюковым…
Это предположение допустимо. Еще в письме Милюкову от 1 декабря 1824 года Венецианов сетует на долгое отсутствие писем и как бы вскользь замечает: «Уверен, что ко мне пишется так же, как от меня, но подвергается общему уделу истления [читай: уничтожения. — Г. Л.] писем» — перлюстрация, задержка, потеря корреспонденции уже в те годы были не редкостью, а после восстания декабристов стали едва ли не обыкновением.
Как бы там ни было, Венецианов, как и многие его соотечественники, ощутил на себе тяжесть удара, обрушенного государством на благородную попытку горстки смельчаков облегчить тяжкую долю русского народа. В сущности, декабристы пожертвовали своей жизнью или многолетней свободой во имя его, Венецианова, героев, ибо он один показал русской публике, русскому обществу тех, во имя кого приняли свой крест декабристы.
Дело еще и в том, что Венецианов по складу своей натуры относился к той не слишком распространенной категории людей, которые могут заболеть от того, что «заболевает» любимая отчизна, что начинают чахнуть взлелеянные в их сердце идеи. Надо отдать справедливость — в ту эпоху это явление было не единичным. Это о таких людях вскоре скажет Николай Огарев: «Истинный художник становится страдальцем, потому что истинный художник — искренний человек, и общественный недуг становится его недугом, он кричит от общественной боли…»
Нельзя не согласиться с одним из самых проницательных исследователей творчества Венецианова — Т. Алексеевой: «Глубокие изменения, происшедшие в русской жизни после 14 декабря, заметно сказались на творчестве художника. К началу 1830-х годов и затем в последующие годы его искусство постепенно утрачивает свою цельность…»
Каждый год приносил теперь безотрадные известия. Временами и сам художник наезжал в столицу, убеждаясь в их достоверности воочию. Первый год своего правления новый царь отметил учреждением тайной полиции — III Отделения. Рассказывали, что когда к нему пришел шеф жандармов граф А. Бенкендорф за инструкциями, император подал ему платок и сказал: «Вот тебе моя инструкция, чем больше слез ты утрешь, тем точнее исполнишь мою волю». Слова были двусмысленны, как двулик был их произнесший. Но в обществе поняли: новый правитель сумеет сделать так, чтобы слез в России было отныне преизобильно…
1826 год. Новое известие: введен новый цензурный устав, который за небывалую дотоле строгость прозвали «чугунным». Привить обществу боязнь мыслить — вот его главная цель. Весной того же года, когда по всей России, как издревле повелось, крестьянство готовилось к великому деянию пахоты, 12 мая вышел за подписью царя Манифест, в коем «злонамеренными» объявлялись даже слухи о возможности освобождения крестьян.
Теперь все чаще в письмах Венецианова проскальзывают ноты тоски и уныния. Все чаще он чувствует себя «хандривым», все чаще и дольше болеет. Радоваться было нечему. К беде общероссийской присоединились личные. Начиная с конца 1827 года беды и неудачи преследуют художника по пятам. К этому времени выяснилось, что материальные дела семьи пришли в полный упадок. Источников дохода немного, и были они скудны: на картины постоянно находились покупатели, но цены на маленькие холсты были низки. Прибылей от имения едва хватало на годовой прокорм домашних, включая учеников и крестьян. Расходы же год от года росли. Девочкам нужны учителя — а это и жалованье, и содержание, к тому же не на год и не на два. Учеников он не только кормил, но и одевал. Дорогостоящие материалы — кисти, краски, холсты и прочее — покупал не только для себя, а и для них. Болезни Марфы Афанасьевны требовали постоянной опеки врача, дорогих лекарств. Недешево обходились поездки в столицу, оплата петербургских квартир.
И вот наступает роковой момент, когда по самым срочным векселям платить нечем. Венецианов спешит в столицу. Просит президента Академии художеств исходатайствовать ему вспомоществование от императорского двора. Составленная Олениным бумага 21 октября 1829 года поступает в канцелярию Министерства двора. Обращаясь к министру двора светлейшему князю П. Волконскому, Оленин писал, что Венецианов «по пламенной его любви к художествам, будучи обременен семьею и бедным самым состоянием, начал первый в России заниматься живописью домашних сцен (peinture de genre). Некоторая удача в сем предприятии возродила в нем мысль учредить в этом роде новую русскую школу… Ученики г-на Венецианова, будучи им взяты, по усмотренной в них способности к живописи, из числа бедных самых мещан и вольноотпущенных, большею частью (до приобретения ими надлежащих познаний в сем художестве) содержались и доселе содержатся на собственное иждивение г-на Венецианова без всякого пособия от правительства. Таким образом, он успел уже с необыкновенным успехом образовать шесть своих учеников, а именно: Крылова, Тыранова, Алексеева, Златова, Денисова и Зиновьева… Сверх того он учил еще у себя в доме и следующих молодых людей: Беллера, Ушакова, Серебрякова, Панова, Васильева и Ларионова. Ваше сиятельство, можете сами представить, что стоило в четыре года времени содержание, хотя и скудное, 13 молодых людей для человека, который сам никакого другого почти состояния не имеет, кроме своих трудов». В конце Волконский присовокупил, что Венецианов и его ученики «и не богатыми подарками будут довольны», что и ежегодное пособие в три тысячи рублей поможет спасти положение.
Просьба была удовлетворена. Однако означенное ежегодное пособие уже не могло спасти художника. Еще меньше могли помочь монаршие почести: в 1830 году Венецианову было присвоено звание «художника государя императора с причислением к кабинету его величества». Затем ему был пожалован орден св. Владимира 4-й степени. Царь даже удостоил художника личной аудиенции и сказал, что тот своими трудами «честь делает Отечеству, а ему доставляет удовольствие». В 1830 году Венецианов, чтобы спасти свою школу, решился заложить имение жены в Опекунский совет. Пушкин в повести «Барышня-крестьянка» свидетельствует, что лишь крайние обстоятельства могли его героя, помещика Муромского, вынудить на это: он «первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым». Как мы увидим, и этот «сложный и смелый оборот» не спасет Венецианова.
Следующий, 1831 год отмечен в жизни Венецианова тяжелейшей утратой. Летом во время холерной эпидемии от нервного потрясения скончалась Марфа Афанасьевна. Пройдет долгих пятнадцать лет со дня ее смерти, а Венецианов в письме к брату, П. Венецианову, будет писать об этом, как о незаживающей ране. Оглядываясь на весь пройденный путь, за год до собственной гибели он признается, что за всю долгую жизнь самая большая потеря для него — «дорогая Марфуша, которая зовет меня и днем и ночью», что без нее жить трудно, работать трудно. Сетует, что без жены стал как младенец, «ничего не соображаю… видно, мысль и разум мои взяла с собой Марфуня, лучше бы она взяла меня с собой… лучше было бы умереть вперед мне, а не матери, без которой я и дети, как слепые». И заключает письмо таким признанием: ежели без отца дом «сиротеет и бледнеет», то «без матери дом глохнет».
Вот когда познал Венецианов всю безотрадность, всю горечь одиночества. Конечно, оставались рядом любимые дети, пока еще были при нем и ученики — скоро почти не станет и этого. Были столичные коллеги, были приятели, было много хороших, добрых знакомых. Но настоящего друга, второго «я», о каком мечтает с юности едва ли не каждый человек, у него не было. Николай Милюков? Да, отчасти. И все же общение с этим богатым помещиком не было духовным: о самом сокровенном Венецианов писал — и, надо думать, говорил ему — крайне редко. Когда он обнаружил в себе пугающую пустоту неудовлетворенности, когда он, рассуждая, хотел быть верно понятым, когда он жаждал сопереживания, искал, чтобы чья-то душа трепетала в унисон с его собственной, он бросался к жене, к Марфуне, к Марфиньке. Он всегда понимал, что лишь в ней, далеко не самой красивой или умной из женщин, он находил единственную душевную отраду. Но в полной мере осознал это, лишь потеряв ее.