Находя — и теряя — новых друзей, Венецианов не прерывал связей с некоторыми из прежних. Из художников чаще других виделся с Клодтом, любил бывать в его радушном доме, где, как и Брюллов, отдыхал душой. Петр Карлович Клодт фон Юргенсбург приходился двоюродным братом давно знакомого Венецианову Н. И. Греча. Жена его, очаровательная Иулиания Ивановна, была племянницей покойного Мартоса, с которым не только сам Венецианов был близок лично, но дружны были их жены, дети.
Жили Клодты на Литейном дворе при Академии художеств. Чтобы попасть в квартиру, надо было пройти большое помещение с двумя ярусами окон; скоро, когда скульптор примется за памятник Крылову, здесь надолго поселятся «натурщики»: медведь в специально отгороженной будке, огромный серый волк Воля, которого один из современников отрекомендует с лучшей стороны — чтобы дать гостю дорогу, лесной житель «с ловкостью и вежливостью отлично выдрессированного лакея» отодвигал в сторону лапы и морду… Сам Клодт говорил о нем: «А этот только видом страшен, он у меня очень благовоспитанный…» Зверям, детям, бесчисленным племянникам и племянницам, тетушкам, каждодневным гостям — всем доставало в этом доме ласки, душевного тепла и еды. В праздники рядом с именитыми гостями за стол садились помощники скульптора — литейщики, мастеровые. Венецианов, Брюллов, Агин, актер Самойлов, Жуковский, шутливо прозвавший хозяина «Клодт Фидиасович», были в доме завсегдатаями.
Отношение этой семьи к Венецианову донес до нас в нескольких фразах сын скульптора: «Бывали часто современные знаменитости. Венецианов, добрейшей души старик, открывший на свои средства бесплатную школу для молодых людей, не попавших в академию. Этот милый добряк даже кормил и одевал некоторых учеников на деньги, заработанные своим горбом». Часто Брюллов с Венециановым заглядывали в неурочное для гостей время. Брюллов увлеченно писал портрет хозяйки. Венецианов всей душой погружался в будничную домашнюю атмосферу дома. Нежность и грусть овладевали им. Сидя в уголке, наблюдая за хлопотами хозяйки, он вспоминал Марфу Афанасьевну, свой дом, где тоже редкостное согласие супругов никогда не уязвлялось нуждой, где безденежье, покуда оно не начинало пахнуть катастрофой, переживалось без изъяна для души. У Клодтов не заводилось лишней копейки: в день свадьбы будущий супруг шел пешком со своим шафером в церковь и был не по-свадебному одет, так что сторож не хотел пускать его в церковь, а когда Петр Карлович скончался, всего наследства было два выигрышных билета да шестьдесят рублей ассигнациями… Все невзгоды, все трудности искупались редкой взаимной любовью. Как и у Венецианова, искусство и жена, родной дом заполняли душу Клодта.
По-прежнему часто бывал Венецианов у стародавнего своего знакомого — графа Федора Петровича Толстого. Как он переменился за последние десять лет! Немного осталось от пылкой жажды деятельности на благо отчизны у бывшего члена Коренной управы Союза благоденствия. Толстой был единственным из художников, игравших видную роль в декабристском движении. 1836 год стал высшей точкой в его творчестве лишь потому, что именно тогда он завершил свой давний замысел, начатый в материале еще в 1814 году, — серию медальонов в память Отечественной войны. Сам Гёте прислал скульптору весьма лестный отзыв об этой его работе. Окончание цикла стало прощаньем с юностью, с возвышенными гражданскими идеалами. Прожив жизнь очень долгую — Толстой умрет в 1873 году, пережив не только сверстников, но и почти всех сколько-нибудь заметных современников, умрет в возрасте девяноста лет, — он за все долгие десятилетия не создаст больше ничего значительного.
С болью ощущал Венецианов теперешнюю душевную раздвоенность прежнего сотоварища. С одной стороны, Толстой, став с 1829 года вице-президентом Академии, делался с годами все более примерным чиновником. Государственная служба в николаевской России накладывала на человека жесткий отпечаток и отнюдь не способствовала развитию творческих начал личности. Согласно должности, Толстой вынужден был проводить в Академии правительственную линию. На беду был он человеком добросовестным. А поскольку многие правительственные указания наносили явный ущерб искусству и художникам, сколько раз ему, бывшему декабристу, приходилось поступаться убеждениями, идти на компромисс! К счастью, Венецианов уже не застанет те времена, когда, став в 1859 году товарищем президента, Толстой превратится в ревнителя консервативного академического искусства, официального искусства империи, выступит автором медали «Освобождение крестьян», когда, навсегда отвернувшись от живой жизни, станет ваять лишь статуи святых и нимф, а в качестве душевной отрады трудиться над образом Христа…
Но вне службы Федор Петрович умудрялся оставаться почти что прежним — благородным, скромным, отзывчивым на чужую беду, искренне демократичным. Если он шел по набережной и видел, как изможденная прачка с трудом тянет тяжелые санки с бельем, или надо помочь, налегши плечом, ломовику, застрявшему в грязи, он шел на подмогу, не боясь испачкать белые панталоны, не обращая внимания, есть ли у него в этот момент орденская звезда на груди.
Старая привязанность — словно само количество лет близости перерастало в такое качество дружбы, которое ничем подменить нельзя, — не угасала в душе Венецианова. Он любил в уединенном кабинете вести с хозяином неторопливую беседу. Оба нередко дарили друг друга не столь уж частой в человеческой жизни радостью — единомыслием. Любовь к родине и уважение к русскому простолюдину — вот что подкупало Венецианова в знатном аристократе. Младшая дочь Толстого, Е. Юнге, пишет в воспоминаниях об отце: «Он был патриот, горячо, страстно любивший Россию и все русское (даже терпеть не мог, когда русские говорили между собой на иностранных языках). <…> Людей он различал не по национальному или социальному положению, а по их внутренним качествам. Мужик был в его глазах не холоп, которого можно презирать, и не идеал, перед которым можно преклоняться, даже не меньшой брат, а просто человек, такой же, как и он сам».
Дорого было Венецианову в Толстом и другое — заботливо отеческое отношение к молодежи. На его званых вечерах — у Толстых принимали по воскресеньям — основную массу гостей составляли начинающие художники, артисты, писатели, ученые. Постоянно бывали некоторые знаменитости — Брюллов, Кукольник. Заглядывал иногда и Венецианов. Не часто, потому что собирались у Толстого поздно, после театров и концертов. Здоровье не дозволяло Венецианову поздних полуночных бдений. И все же нет-нет да и заходил старый художник поглядеть на веселящуюся молодежь. Почти всегда здесь устраивались импровизированные концерты, потом молодой скульптор Николай Рамазанов усаживался за рояль, начиналась вереница котильонов. Сам хозяин, в домашней бархатной куртке, вышитых туфлях, теплых шерстяных носках подчас пускался в пляс и лихо выделывал фигуры кадрили. Несколькими годами позднее нередко бывал у Толстого и Федотов.
В здании Академии, напротив квартиры Брюллова, помещалась квартира конференц-секретаря Академии Григоровича. Помимо исполнения ответственной должности в Академии, Григорович был одним из немногих тогдашних художественных критиков. В числе первых он приветствовал крестьянские картины Венецианова, не раз писал о его творчестве. Он выступал ярым поборником зарождающейся чисто русской, национальной школы живописи, у истоков которой стоял Венецианов. В его квартире звуков веселой музыки не раздавалось. Постоянно собирался небольшой круг хорошо знавших и уважавших друг друга профессионалов: Толстой, Брюллов, Венецианов, Клодт. Почти ежедневно прибегал Мокрицкий, земляк Григоровича. Из нехудожников чаще других приходил университетский профессор Плетнев. Здесь серьезно обсуждали самые насущные проблемы искусства, хотя — по разности взглядов, склонностей и темпераментов — к общему мнению приходили не всегда. Здесь не обходили вниманием ни одной стоящей книжной новинки. Квартира Григоровича во мнении современников слыла средоточием художественной интеллигенции столицы.
В самых блистательных собраниях, самых изысканных светских салонах Петербурга — у братьев Виельгорских, у Одоевского, у Оленина, у графа Соллогуба и других — Венецианов не бывал. Слишком блестящими для невзрачного старика были вечера у этих знатных, широко образованных и широко меценатствующих людей.
В 1831 году в столицу из Москвы в поисках заработка прибыл молодой, полный энергии и делового запала журналист Андрей Александрович Краевский. Вскоре он стал редактором «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“». Так что знакомство с ним Венецианова, возможно, осуществилось через владельца этого издания Воейкова. Несколькими годами позже Краевский приобрел у старого почитателя венециановского дара Свиньина журнал «Отечественные записки»; встреча могла состояться и через него. Молодой человек привлек Венецианова проницательностью суждений о русской литературе, особым издательским чутьем на все свежее, яркое: первая книжка обновленных «Отечественных записок» включит в себя «Песни» Кольцова, «Бэлу» и несколько стихотворений Лермонтова, «Княжну Зизи» Соллогуба.
Принимал у себя Краевский по утрам. Почти вся тогдашняя литературная братия собиралась в его квартире, в кабинете, заставленном огромными фантастическими столами и полками, на которых с завидной аккуратностью были расставлены книги, стопочками разложены свежие журнальные корректуры. Члены так называемой «литературной аристократической партии» — Жуковский, Вяземский и другие, здесь не бывали. Не бывал и знаменитый поэт, с наивной дерзостью сам себя почитавший «пророком», Нестор Кукольник — его хозяин не терпел. Из художников чаще всех приходил Брюллов. Собрания отличались непринужденностью, деловитой суетой. Часто влетал с шумом молодой гений — Лермонтов, привозил новые стихи, забавлял собравшихся светскими сплетнями. Долго не засиживался, в серьезные разговоры о литературе не пускался. Белинскому, встретившемуся впервые с ним в доме Краевского, показалось даже, что он «нарочно щеголяет светской пустотой», выставляя пустопорожнюю болтовню как щит против чужого вторжения в душу.