[223], — вспоминает Ирина Синева.
Естественно, что из Союза советских архитекторов Щусева исключили немедленно, ибо «материалы, опубликованные в „Правде“ о деятельности Щусева, разоблачают не только архитектора Щусева, но одновременно являются серьезным и грозным предупреждением для всех, кто еще, подобно Щусеву, продолжают работать методами старого архитектора-подрядчика…»[224]
В Академии архитектуры единственным, кто заступился за Щусева, стал Виктор Александрович Веснин, прокомментировав обвинение Щусева в плагиате, он молвил: «Кто из вас не без греха, пусть первый бросит в него камень!»
Однако желающих побросаться камнями оказалось предостаточно, и среди них, тот, кого Щусев упорно продвигал наверх — Дмитрий Чечулин, написавший в «Правде»: «В мастерской, строящей гостиницу „Москва“, Щусеву был доверен огромный коллектив молодых специалистов. Но он, видимо, не сумел оценить того высокого доверия, которое оказало ему государство, и поступил далеко не по-советски. Ущемление авторских прав молодых специалистов недостойно настоящего мастера»[225].
Евгений Лансере, начитавшийся подобных статей, отметил 7 сентября 1937 года: «Продолжает возмущать история со Щ[усевым] — письма Чечулина, Крюкова, Рухлядева. Подбирается коллекция мелкой сволочи. У всех в памяти подобная же история с Плетневым, где так отличился Кончаловский и друг[ие] медицинские светила»[226]. Имеется ввиду «дело» профессора-«отравителя» Дмитрия Дмитриевича Плетнева, расправе над которым также предшествовала газетная статья — «Профессор-насильник, садист». Потом последовала травля — по привычным уже пропагандистским лекалам, когда вчерашние ученики и соратники поливали грязью своего учителя. Максим Кончаловский — это врач-терапевт, брат известного художника (мир тесен!).
А 12 сентября Лансере записал: «В очередном номере паскудной „Архитектурной газеты“ выуживаю имя проф[ессора] Голосова, выступ[ившего] против Щусева среди своры мелких, никому не известных имен»[227]. Так что для Щусева все могло кончиться гораздо хуже.
Дмитрий Чечулин и возглавил вместо своего учителя мастерскую, предложив поддержавшим Щусева сотрудникам подыскать другое место работы. Таковой (в явном меньшинстве) оказалась и Ирина Синева:
«Получив работу, я зашла к Алексею Викторовичу поблагодарить его, и в дальнейшем, во все время его опалы, еженедельно навещала его в Гагаринском переулке… В дни моих многократных посещений, которые не были приурочены к какому-нибудь определенному дню и предварительно не оговаривались, я не заставала у Щусевых никого, кроме Павла Викторовича Щусева с женой и однажды академика Котова — учителя Алексея Викторовича, приехавшего из Ленинграда. При мне Алексей Викторович не выглядел подавленным неожиданно постигшим его несчастьем. Он занимался живописью, разбирал свой архив. Помню, как радовался он тому, что нашел документ, подтверждавший приобретение им до революции дачи, хотя эту дачу у него отобрали, так как он, из-за отсутствия этого документа, не смог доказать, что она была приобретена им на трудовые доходы.
Разбирая архив, он, по-видимому, преследовал определенную цель: документально опровергнуть тот поклеп, который возвели на него Савельев со Стапраном, во всяком случае, тогда Алексей Викторович давал мне читать эти документы, а по прочтении добавлял кое-какие сведения.
Надеюсь, эти документы находятся в архиве музея (имеется ввиду Музей архитектуры в Москве. — А. В.), но, так как надежда не есть уверенность, я вкратце изложу содержание того, что прочитала.
Алексею Викторовичу, как члену Моссовета, было поручено обследовать ход проектирования и строительства гостиницы „Москва“ (эти работы доверили молодым архитекторам Савельеву и Стапрану). Заключение Алексея Викторовича было убийственным: названные молодые люди еще никогда и нигде не строили, проектного опыта не имели и справиться с таким объектом не имели возможности. Моссовет предложил Алексею Викторовичу возглавить проектирование и выправить проект. На это предложение Алексей Викторович ответил категорическим отказом, мотивировав его тем, что он не привык работать с соавторами („соавтор — это архитектурная жена — его нужно любить и с ним советоваться“). Тогда последовало постановление Моссовета, отстранявшее от проектирования Савельева и Стапрана и поручавшее Алексею Викторовичу создание нового проекта гостиницы. Постановлению Алексей Викторович подчинился, и проектирование началось.
Савельев и Стапран остались в составе бригады и получили работу по проектированию отдельных интерьеров. Когда новый эскизный проект был готов, доски фасадов покрашены и подписаны, Савельев и Стапран проникли в закрытый кабинет Алексея Викторовича и поставили на них свои подписи. Утром, обнаружив эти подписи, Алексей Викторович приказал их счистить…»[228]
Вот, оказывается, в чем истинная подоплека событий — такой ее, по крайней мере, видел Щусев: Савельев и Стапран сами поставили свои подписи под проектом гостиницы «Москва»!
В октябре 1937 года дом Алексея Щусева в Гагаринском переулке в Москве совершенно опустел. И куда только подевались многочисленные коллеги, еще вчера спешившие засвидетельствовать академику свое нижайшее почтение, подобострастно внимавшие каждому его слову. Не забыл его лишь Евгений Евгеньевич Лансере. 24 октября 1937 года вечером он зашел к Щусевым, застав хозяина в глубоком раздумье. Задав самому себе главный вопрос: «За что так с ним поступили?», Алексей Викторович сам же на него и ответил: «За что, за что?» — «…Слишком засиделся на хорошем месте!» А желающих занять хорошие места во все времена предостаточно.
Из всех друзей здесь остались разве что две собаки — простые дворняги, подобранные когда-то хозяином дома на улице. Собаки — они ведь не люди, им все равно, что пригревший их человек объявлен в самой главной советской газете — «Правде» — чуть ли не врагом народа, исключен из Союза архитекторов. Тут уж в пору самому задуматься о том, чтобы не оказаться на задворках или где-нибудь еще подальше. За обвинения в антисоветских разговорах и не такое бывает…
А говорил он и в самом деле слишком много — не зря его друг Михаил Нестеров в шутку называл Щусева «болтуном» (Михаил Васильевич, само собой, Алексею Викторовичу сочувствовал, сказав в присутствии Евгения Лансере, «что вот теперь очень тяжело людям избалованным, попавшим в немилость или потерявшим покровителей — Щусеву, Плетневу и Корину»[229]). «Болтал» Алексей Викторович про то, что за такое большое число построенных церквей его «причислят к лику святых», и что раньше «ладил с попами», а теперь «сладит и с большевиками», и что в вину Тухачевского и Якира не верит, и что большевики уничтожают старину. А еще был родной брат, так и не вернувшийся из Америки в Советский Союз…
Лишенный в один день всего — работы и мастерской — долгими дождливыми вечерами разбирал зодчий свой архив. Вот пожелтевшая грамота о дворянстве, вот аттестат об окончании кишиневской гимназии, диплом об окончании Императорской Академии художеств с золотой медалью, бумага о назначении архитектором Святейшего синода… Как давно все это было!
Со дна старого, видавшего виды сундука, Алексей Викторович извлек два роскошных восточных халата, купленных на базаре у старого узбека еще в 1894 году. Купил просто так — он вообще не мог пройти мимо всего яркого, сочного, неординарного. В тот год студент Академии художеств Щусев приехал обмерять мавзолей Тамерлана в Самарканде, тогда он и предполагать не мог, что через три десятка лет всего лишь за сутки ему предстоит придумать образ уже другой гробницы, на Красной площади.
А вот и один из самых дорогих ему царских орденов — Святой Анны 2-й степени. Тогда в 1910 году Щусев впервые в истории русской архитектуры совершил то, что до него никому не удавалось, — воссоздал подлинный облик древнего храма Святого Василия Великого в Овруче, а государь Николай II приехал лично поблагодарить его. В том же году зодчего избрали в Императорскую Академию художеств.
А вот письма от заказчиков — великой княгини Елизаветы Федоровны, железнодорожного короля Российской империи Николая фон Мекка, графа Олсуфьева, миллионера Харитоненко, митрополита Антония (Храповицкого). Почти никого из них уже не было в живых, Елизавету Федоровну сбросили в шахту под Алапаевском в 1918-м, фон Мекка расстреляли в 1929-м, Олсуфьев же ждал расстрела на Лубянке. Было от чего призадуматься…
А еще в мастерской хранилось множество его эскизов и рисунков. Рисовал он здорово — сам Репин когда-то назвал его лучшим рисовальщиком среди архитекторов. Из акварелей Щусева можно было бы создать приличную галерею, иллюстрирующую не только географию поездок их автора, но и широчайшую панораму шедевров мирового зодчества, исполненных в различных стилях архитектуры. Венеция и Константинополь, Вена и Лондон, Ташкент и Тбилиси, Киев и Рим — где он только не был. Где и что он только не проектировал… Храмы, вокзалы, театры, обсерватории, гостиницы, санатории, жилые дома…
Энергия Щусева била ключом, фонтанировала. Даже трудно понять, как в одной голове столько всего умещалось. Один творческий замысел, не успевая осуществиться, уступал место другому. Так вышло и с гостиницей «Москва». Вполне рядовой заказ по перелицовке конструктивистского здания, обернулся для Щусева крахом всей карьеры. Его молодые соавторы, отличавшиеся амбициями, куда большими по силе, чем имеющийся у них талант, словно ждали удобного момента, чтобы ударить по вознесшемуся на архитектурный олимп старому «царскому» академику.
И такая пора наступила — летом 1937-го. Кто-то там, наверху словно дал отмашку. И началась вся эта вакханалия с обличительными статьями в газетах и открытыми собраниями, исключениями и публичными разоблачениями. Ему припомнили все…