Как потом оказалось, память о «Серенаде» бередила не только мою душу. Перед отъездом в Китай Шура Красотов отдал мне написанную специально для моего камерного оркестра новую аранжировку «Серенады…». Я был тронут, но и растерян – дружба дружбой, но такая работа стоит денег, а наш оркестр, мягко говоря, беден. Шура меня успокоил: гонорар он уже получил.
Потом я узнал, что аранжировку ему оплатила Лешина компания.
Музыкальная среда Одессы тех лет была своеобразной и отличалась от подобной субкультуры других городов. Если коротко, в ней была на несколько делений выше концентрация талантливых людей. Зарплаты у музыкантов были копеечные. Музыкантов называли «веселыми нищими», и это было абсолютно точное определение. Каждый, кто собирался стать музыкантом, должен был смириться с бедностью, что, говорю это по личному опыту, является тяжким испытанием. Подзарабатывать на жизнь в оркестрах, клубных кружках и вообще везде, где можно, было делом обычным. Но то, что затеял в ДК Промкооперации Болотинский, было не приработком лабухов, а прорывом в иное качество культуры. И само собой вносило в палитру музыкальной жизни новые краски.
Красотов делал для этого оркестра аранжировки и писал собственные композиции, и, как мне кажется, не без его доброго слова Болотинский взял в оркестр Лешку, 16-летнего школьника. Но слово словом, а чтобы оказаться в этом оркестре, нужны были талант, драйв и то особое качество, которое можно назвать чувством общности, без которого в оркестре делать нечего. Оркестр исключает личные амбиции и обостряет чувство коллективизма, соло каждого музыканта – своеобразная награда от товарищей.
Леша играл на альте. Альт был его первой любовью. Спустя многие годы он как-то скажет, что среди лучших романов советской школы числит «Альтиста Данилова» Орлова. Думаю, неслучайно.
Теперь уже нет с нами ни Александра Красотова, ни Алексея Ставницера, но когда оркестр исполняет «Серенаду…», я нет-нет, да и подумаю, что, возможно, кто-то из молодых слушателей сохранит ощущение праздника от музыки Глена Миллера так, как сохранили его мы.
Старая, пуританская, консервативная Англия пряталась в снежной ночи, комфортабельный салон автобуса располагал не только к воспоминаниям, но и размышлениям. В частности и о том, что мы предположить не могли, как на нашем веку рухнет «железный занавес», как загадочная заграница станет не просто доступной для путешествий, но и для работы. Возвращаясь после гастролей в Одессу, я рассказываю Лешке об английских театральных площадках, где дирижирую, а он мне о муторных переговорах с западными партнерами – поставщиками оборудования для ТИСа. Лешка отличается дотошной любознательностью: как англичане ходят в театр, как слушают, что понимают. Он и сам не раз бывал в Англии, у него свой ряд наблюдений, он их сверяет и пытается понять то, на что у меня нет ответа. Ему очень нравился памятник Черчиллю – мощная, идущая встречь ветру и преодолевающая его сопротивление фигура.
Я понимаю, почему ему нравится такой Черчилль – Леша и сам так жил. Против ветра, против течения, против косности и рутины.
Мы искали ответ на простой вопрос: почему в Германии, в Испании или любой другой европейской стране импресарио находят для наших артистов море работы, а в отечестве на нас спроса нет? Парадокс – страна, которая нас учила, сделала мастерами, в нас не нуждается.
Я передаю Лешке свои открытия театральной Англии. Среди них – театр в Бромли, это пригород Лондона, заштатное, в общем, заведение. В отличие от Украины или России, в Англии репертуарных театров мало, каждый театр – площадка для выступлений гастролеров. Казалось бы – не театр, а дом на юру. Но вот мне вручают ключ от гримерки, и я с недоумением обнаруживаю, что на брелке нет номера комнаты. Какая-то неизвестная мне фамилия. Ричард Бербейдж. Я вхожу в гримерку и… оказываюсь гостем этого самого мистера Бербейджа. Триста лет назад он был актером, другом Шекспира, портрет и пояснение к нему на стенке рассказывают о сыгранных им ролях, о почитателях, о наградах от зрителей – и это главное, что не от королевской власти, а от зрителей. Каждая гримерка носит имя какого-нибудь великого английского актера, и в каждой висят его портрет и биография, и для них тоже театральный историк не пожалел слов. И такие именные гримерки в Англии частое явление, как и старые афиши в фойе и зрительных залах, и как биографии лицедеев, ведших бродячую и полуголодную жизнь, пивших горькую и не имевших часто пристанища, вряд ли похороненных с большими почестями. В Британии театр – больше, чем театр. И здесь вообще умеют ценить мастерство и талант. Неважно, это мастерство артиста или камнереза, плотника или политика. Поэтому память о людях, служивших обществу, не исчезает.
Возвращаясь из гастрольных командировок, я старался приготовить для Алексея вот такие истории-наблюдения, и это была всегда любопытная тема разговоров. Однажды Алексей, слушая очередную историю о востребованности наших артистов за границей, нашел неожиданную параллель моему рассказу – свое предприятие. Мне так и не удалось побывать на ТИСе, но я помню его замешанный на боли и недоумении рассказ о заброшенном комплексе, площадка которого начала потихоньку зарастать камышом, о безразличии власти к этому недострою, пока в него не вдохнула жизнь его приватная компания, и о немедленном желании чиновников, как только предприятие воскресло, урвать от чужого пирога кусок побольше и пожирнее.
Он размышлял: почему все, что рождается в стране хоть на культурном поприще, хоть в космическом цеху или в селе, обречено на тупое безразличие чиновника? Почему каждый, кто захочет менять жизнь в стране, обречен на неравную борьбу с коррупцией, с равнодушием, с безграмотностью чинуш? Честно говоря, я тогда не до конца понимал всю горечь этого рассказа, я полагал, что, коль бизнес успешен, то все катится-вертится само по себе. Это потом я узнаю, что успешность ТИСа была оплачена непрерывной борьбой с чиновниками, с наездами контролирующих структур и инстанций, что за каждый успех Алексей расплачивался здоровьем.
Вернувшись из заснеженной Англии, в декабре десятого, я попытался разыскать Лешу, но ни один его телефон не отвечал. Теперь я знаю, что было причиной стандартного «абонент вне зоны досягаемости». Догадка, что Леша за границей, была половинчатой – я и предположить не мог, что врачи борются за дни и часы его жизни. Потом подоспела очередная моя командировка, она длилась до конца февраля, который в Англии тоже «набрать чернил и плакать». И в Англии меня, как обухом, ударит новость – Леши больше нет. И теперь уже в самолетах, добираясь на перекладных, чтобы успеть к прощанию, я перебирал наши дни и сделал поразительное для себя открытие. Леше удалось прожить несколько жизней: жизнь в музыке, жизнь в альпинизме (если не две жизни, потому что ходить в горы по случаю и работать в горах – большая разница), жизнь в бизнесе, которая ему удалась так же, как и предыдущие. Или даже больше. Потому что Лешка в бизнесе – уникальный, невероятный для нашего времени случай. Его не изменили деньги. Я не говорю традиционно: не испортили, а именно не изменили. Такое бывает только с натурами цельными, с прочным нравственным стержнем и пониманием истинных ценностей.
Мы были частью Одессы, возможно, микроскопически малой частью, как и любой одессит. Но мы прошли испытание на верность этой любви, потому что в разное время и по разным причинам оставляли свой город. Любовь к Одессе – дежурная тема, я тоже, грешен, люблю об этом порассуждать. Как я тосковал по Одессе в Сибири, на Енисее. Там, в Красноярске, открывался новый оперный театр. Собственно говоря, еще самого театра и не было, его достраивали. Меня пригласили главным дирижером, и я поехал, не раздумывая и не сомневаясь. Это был шанс, который не упускают. Дирекция размещалась в вагончике, мы там создавали репертуар, прослушивали музыкантов и беседовали с будущими артистами труппы. Фантастически интересная работа была наградой за долгие зимы, за морозы, за едкий дым алюминиевого завода и еще кучу неудобств. Лешу интересовали подробности: как все было? Ему был интересен процесс создания театрального пространства, построение репертуара, постановки, формирования коллектива. Он дивился, что на новый театр охотно откликнулись артисты из уютного Воронежа, Казани, да и немалое число наших земляков приняли приглашение красноярцев. Кстати, в отличие от меня, многие там прижились.
Я считал – это процесс естественный. Разумеется, не прими я приглашение нового театра, вряд ли получил бы опыт работы главным дирижером дома. У Леши была иная история, он оставил Одессу потому, что нужно было менять климат для старшего сына. Но именно он подвел беседу к вопросу: почему нужно обязательно уезжать, чтобы покорить новую профессиональную высоту? Попробуй, ответь…
Однажды в лондонской гостинице я взял свежий номер «Таймс» – с первой страницы на меня смотрела Мария Мурадян. Мурадян окончила нашу консерваторию, потом уехала в Минск, вышла замуж и стала Гулегиной. Как оперная певица Мария состоялась именно там и с минской сцены ушла в мировую оперу. В пространной публикации музыкальный критик «Таймс» восторгался ее леди Макбет, исполненной в нью-йоркском «Метрополитен-опера». Он писал, что наконец-то появилась настоящая Макбет, что настоящее драматическое сопрано, темперамент, энергия и страсть Марии – именно то, чего не хватало прежним исполнительницам. Я тогда искренне порадовался за землячку, а сейчас задаю себе вопрос – стала бы она мировой знаменитостью, останься в Одессе? Вопрос закономерен, потому что Мария не раз говорила о своей ностальгии по Одессе. А ведь она – только имя в ряду. Почему нужно было уезжать из Одессы Гамову, Бабелю, Паустовскому, Ильфу и Петрову, Багрицкому, Рихтеру и несть числа именам. Так ли любит Одесса нас, как любим Одессу мы?
Тогда Алексей на этот вопрос похмыкал: о какой Одессе речь? Он знал, что спрашивал. Если о той, которая носит маску власти, старой социалистической или новой капиталистической, то ей чихать на таланты. Если об интеллигенции, которая составляет озоновый слой города, то она унижена и бесправна, влиять на процесс не в состоянии. А она – составная часть национальной буржуазии. Во всем мире именно буржуазия, загадочн