Теперь, спустя многие годы, я понимаю не только мамины страхи, но и ее жертвенность – посудомойка в столовке для молодой, образованной и красивой женщины испытание неслабое.
Мое первое знакомство с горами состоялось до Цея. Лет в пять родители повезли меня на Памир, лагерь стоял на виду пика Энгельса. Мама там занималась какими-то бивуачными делами, кажется, поварскими, папа лазил в горы – они всегда были ему как медом мазаны. В памяти осталось путешествие от Хорога на ослах, взрослые разговоры о близкой и тревожной границе, о реке Пяндж, об Афганистане, который скоро станут называть Афганом. Палаточный лагерь стоял высоко, где-то за межой 4 500, условия были, как и во всех альпинистских лагерях, спартанские. Запомнилось, что хлеб туда мы завезли впрок, он зачерствел на камень, и мы его разогревали в кастрюле-скороварке. Хлеб после такой реанимации становился мягким и пушистым, но съесть его нужно было немедленно, повторного разогревания он не выдерживал. Мы пробыли там месяца два. С одним запомнившимся конфликтом.
То ли по тупому недомыслию, то ль и в самом деле была причина, но кто-то из альпинистов пульнул из воздушки в пастушью собаку. Собака скулила, пуля ей попала в заднюю часть. Отец рассвирепел, отобрал у обидчика ружье и разбил. Драки, по-моему, не было, тогда с ним мало кто рискнул бы сходиться навкулачки – он был крепко сложен, накачан, силен.
Проще всего сказать, чем занимался на Кавказе все годы папа. Он работал. Это было полное, абсолютное погружение в работу. Он придумывал ее себе сам, в отличие от многих своих коллег из лагерного руководства, которые похаживали по территории руки в брюки. То он прокладывал какие-то маршруты, то строил тренажеры, то придумывал тренинги для инструкторов. Я помню преображение склада в Терсколе – военно-туристической базе Министерства обороны под Эльбрусом. Это было наше первое постоянное место жительства на Кавказе, папа там получил должность начальника спасательного фонда, мама – инженера-строителя, по специальности. Фонд – это все, чем снабжают альпинистов при спасательных работах в горах. От веревок до болеутоляющих средств, по-моему, это был промедол в шприцах – все это хозяйство лежало кучами в складе, сам черт ногу там сломал бы быстрее, чем нашел нужное и искомое. Папа делал стеллажи, раскладывал все по ящикам и полкам, и в конце концов семья получила от этого прямую выгоду. Прочные, на совесть сработанные военные ящики в защитной краске, где хранилось имущество, оказались не нужны. Начальство разрешило их забрать нам, как трофей за труды.
Эти ящики стали первой деталью интерьера нашей комнаты – метров 18–20 в коммунальной квартире. Вторую комнату занимала тетка-авиакассир, которая, по-моему, тихо нас ненавидела за то, что к ней подселили чужаков. Сначала мебели никакой не было. Во-первых, ее нужно было «доставать» где-то в Нальчике и тарабанить по горной дороге более ста километров. Во-вторых, она стоила немыслимых денег. Стол, стулья, шкаф и кровать, скамьи – все смастерил папа из ДСП, причем не сколотил, а сделал с выдумкой и красиво. У него руки к такой работе стояли, фантазии было тоже не занимать. К тому же и столярничать ему нравилось. У нас на Бунина, уже после возвращения с Кавказа, он придумал поделить комнату с высоченными потолками по горизонтали. Получилась спальня на антресолях.
Защитные ящики потом путешествовали с нами из лагеря в лагерь – Эльбрус, Шхельда, опять Эльбрус. У мамы то была работа, то она надомничала – шила пуховые куртки, пользовавшиеся среди альпинистов большим спросом. Но чтобы придумать цех, поставить дело на поток – речи не было. Хотя именно так жило и процветало все местное население, женщины в горных селах вязали свитера из овечьей шерсти. Их доходы были не сопоставимы с нашими. Горцы раскатывали на «Волгах», дом без японского магнитофона – позор нации. И это все не потому, что и папа, и мама, как бы это помягче сказать, плохо соображали. Просто семья изначально, если не сказать генетически, не была настроена на обогащение. Родители нисколько не страдали от среднестатистического, советского уровня жизни и обеспечения. Не знаю, не буду утверждать, что это было своеобразным протестом против вещизма, входившего в нашу тогдашнюю жизнь вместе с дискуссиями о знаменитом романе Жоржа Перека. Его «Вещи» были предметом разговора на многих чаепитиях в нашем доме, скорее похожая на брошюру, чем на культовый роман, книжечка в мягкой обложке была основательно зачитана. Я там мало что понял, хотя читателем был квалифициро ванным – кроме книжек и взрослых посиделок в доме, развлечений у меня не было. Детство вообще проходило без обычных детских компаний, игр и развлечений, в том числе и без прочно вклинившегося в жизнь детского телевидения – телевизор появился в доме, когда я уже ходил в шестой класс.
Думаю, наш «антивещизм» не был следствием советской пропаганды, убеждавших граждан, что Перек «разоблачает буржуазное общество потребления». Погружаться в это самое общество у нас и не было никакой возможности – жили от зарплаты до зарплаты. Не скажу, что бедно – а как большинство.
Не голодно, но стол не ломился, мясо было раза два в неделю. Вообще домашнее меню во многом зависело от обстоятельств, не только от домашнего бюджета. Сначала, к примеру, от того, что было на военном продовольственном складе в Терсколе. Заведовавший там майор выдавал семье на неделю пачку сливочного масла, сколько положено мясных консервов какого-то лохматого года изготовления, мерзлой колбасы. Овощи были по потребности, фрукты – строго ограничены. Как-то майор спросил у папы, куда отнести маслины – к фруктам или овощам. Папа сразу смикитил, в чем соль вопроса. «Конечно, к овощам. Они же черные…» Пятикилограммовая банка маслин стоила копейки, они у нас в доме не переводились.
Ближайший базар, где можно было докупить продукты, находился черт знает где. Поэтому в семье было обязательным выполнять свою «продовольственную программу» – мы заготавливали впрок лесные ягоды, грибы, черемшу. Ее почему-то мариновали больше всего, килограммов под 30. Сознаюсь задним числом, что заготовки меня сильно напрягали. Лазить по лесу на карачках день-деньской – занятие не из легких. Но правила в семье создавались для всех, исключения не допускались, я об этом однажды призабыл, о чем речь будет ниже.
Иногда случались нечаянные праздники. Как-то папа принес домой полтуши попавшего под лавину тура – мы с мясом жировали целый месяц.
В отличие от традиционных семейных правил, у нас никогда не было строгого расписания столования. Пришел голодный, съел, что есть, – накрыванием стола с сервировкой семья себя не напрягала. Наиболее привычными и соответствовавшими понятию семейной традиции были вечерние чаепития. Они всегда были с гостями, с долгими разговорами. Стандартное потребление чая в семье было 3 килограмма в месяц.
Так было и в Терсколе, и в Шхельде, и Эльбрусе. Гости шли вереницей. Иногда знакомые, чаще – не совсем. Думаю, альпинисты – ученые, эзотерики – в городах передавали нас «по эстафете», вновь прибывающие в альплагерь передавали приветы от тех, кто бывал в гостях прежде. Так образовалась своеобразная цепная реакция – каждый гость порождал визит нескольких гостей в будущем.
Папа был человеком в альпинистской среде не только известным, но и популярным. А альпинизм в советское время был нечто большее, чем спорт. В горы тянуло тех, как пел известный бард, кому было тесно «в суете городов», здесь вроде как спадали оковы идеологических условностей и запретов. (В горах, что к месту вспомнить, даже радио «Свобода» звучало чисто, шум глушилок сюда не доставал.) Кавказ манил йогов, находившихся под неясным подозрением властей, экстрасенсов и целителей. Смены в лагере менялись через 20 дней, и каждые 20 дней у нас были иные гости: врачи, ученые физики и ученые лирики. С приветами они привозили новые книжки – самиздатовские и даже забугорные. Помню «Гадких лебедей» Стругацких, изданных «Посевом» на отличной бумаге. Но преимущественно самиздат был машинописным. Но какое это имело значение, если можно было читать то, что никто не читал?
Думаю, что по насыщенности интересными знакомствами, тем, что принято называть интеллектуальной средой, наши горные годы были богаче городской жизни. А папа, если случалось бывать в Москве или Ленинграде, купался в гостеприимстве. Он всегда возвращался с массой впечатлений от театральных спектаклей, новых встреч и знакомств и непременно с новыми книжками – традиционным советским дефицитом. Однажды какой-то наш гость, оказавшийся большим начальником, одарил папу талоном в знаменитую, закрытую для народа секцию ГУМа. И папа привез маме сногсшибательные югославские сапоги-снегоступы и швейную машинку «Веритас».
На всякий случай уточню: все наши разговоры шли за чаем, алкоголь почти не пили. Папа вообще к нему был равнодушен. Никакого отношения к диссидентству наши посиделки не имели. Хотя наказ «держать язык за зубами» был мне дан раз и навсегда. Соблюдать запрет было несложно, так как говорить о диссидентской литературе было не с кем. Правда, однажды я его таки не удержал, но отношения к запретным книжкам это не имело.
Папа с друзьями-альпинистами и геологами искал вершину для первопрохождения на первенстве Союза. Если не изменяет память, год был 1983. И им повезло. Нашли безумно интересную вершину с отвесной скалой. Мечта, а не гора. Была она как-то особо затерянная. Городским федерациям такую ни в жизнь не сыскать. Они облетели ее на вертолете, сфотографировали, прочертили на снимках маршрут. Папа спрятал все эти материалы в один из зеленых армейских ящиков. И вот перед этим самым первенством сидят у нас гости-альпинисты, говорят о нехоженых вершинах. Упоминают и эту, снимки с которой под семью замками. Папа помалкивает. А я заявляю, что гору эту знаю.
– Ты ничего не знаешь, – останавливает меня папа и отправляет спать. Но не тут-то было!
Я решил, что папа просто позабыл о снимках в ящике, достал их и принес на обозрение честной компании.
– Вот же она! – говорю я торжествуя. – У меня память хорошая.