Действительно, сложно осознать известие, вот так, внезапно обрушившееся на человека.
А в Петербурге полная эйфория. Патриотизм зашкаливал. Толпы народа выкрикивали воинственные лозунги, собираясь на площадях, особенно на Дворцовой, и у всех была уверенность в победе.
Даже либеральные издания, которые еще недавно взывали к свержению самодержавия, сделали крутой поворот вправо…
Но и в таковых изданиях не все были едины.
К. А. Мерецков
Алексей Толстой знал об этом не понаслышке. Он был очевидцем происходящего, он стоял на патриотических позициях…
В романе есть такой эпизод…
«В кабинете редактора большой либеральной газеты “Слово народа” шло чрезвычайное редакционное заседание, и так как вчера законом спиртные напитки были запрещены, то к редакционному чаю, сверх обычая, были поданы коньяк и ром.
Матерые, бородатые либералы сидели в глубоких креслах, курили табак и чувствовали себя сбитыми с толку. Молодые сотрудники разместились на подоконниках и на знаменитом кожаном диване, оплоте оппозиции, про который один известный писатель выразился неосторожно, что там – клопы.
Редактор, седой и румяный, английской повадки мужчина, говорил чеканным голосом, – слово к слову, – одну из своих замечательных речей, которая должна была и на самом деле дала линию поведения всей либеральной печати.
– …Сложность нашей задачи в том, что, не отступая ни шагу от оппозиции царской власти, мы должны перед лицом опасности, грозящей целостности Российского государства, подать руку этой власти. Наш жест должен быть честным и открытым. Вопрос о вине царского правительства, вовлекшего Россию в войну, есть в эту минуту вопрос второстепенный. Мы должны победить, а затем судить виновных. Господа, в то время как мы здесь разговариваем, под Красноставом происходит кровопролитное сражение, куда в наш прорванный фронт брошена наша гвардия. Исход сражения еще не известен, но помнить надлежит, что опасность грозит Киеву. Нет сомнения, что война не может продолжаться долее трех-четырех месяцев, и какой бы ни был ее исход, – мы с гордо поднятой головой скажем царскому правительству: в тяжелый час мы были с вами, теперь мы потребуем вас к ответу…»
Этак вот… Так, мол, и быть, поддержим! А потом разберемся.
Но и на это не все согласны. Читаем дальше…
«Один из старейших членов редакции – Белосветов, пишущий по земскому вопросу, не выдержав, воскликнул вне себя:
– Воюет царское правительство, при чем здесь мы и протянутая рука? Убейте, не понимаю. Простая логика говорит, что мы должны отмежеваться от этой авантюры, а вслед за нами – и вся интеллигенция. Пускай цари ломают себе шеи, – мы только выиграем.
– Да, уж знаете, протягивать руку Николаю Второму, как хотите, – противно, господа, – пробормотал Альфа, передовик, выбирая в сухарнице пирожное, – во сне холодный пот прошибет…»
Какие точные и емкие фразы! Как ярко показана вся низость интеллигенции, поедавшей пирожные между заявлениями о желании поражения своей страны. И какие характерные споры…
«Сейчас же заговорило несколько голосов:
– Нет и не может быть таких условий, которые заставили бы нас пойти на соглашение…
– Что же это такое – капитуляция? – я спрашиваю.
– Позорный конец всему прогрессивному движению?
– А я, господа, все-таки хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне цель этой войны.
– Вот когда немцы намнут шею, – тогда узнаете.
– Эге, батенька, да вы, кажется, националист!
– Просто – я не желаю быть битым.
– Да ведь бить-то будут не вас, а Николая Второго.
– Позвольте… А Польша? а Волынь? а Киев?
– Чем больше будем биты, – тем скорее настанет революция.
– А я ни за какую вашу революцию не желаю отдавать Киева…
– Петр Петрович, стыдитесь, батенька…
С трудом восстановив порядок, редактор разъяснил, что на основании циркуляра о военном положении военная цензура закроет газету за малейший выпад против правительства и будут уничтожены зачатки свободного слова, в борьбе за которое положено столько сил».
Актуальность эпизода необыкновенна.
Спорили те, кто сравнительно недавно поздравлял японского императора с победой над Россией в ходе Русско-японской войны, с теми, кто сохранил в себе ростки патриотизма.
А ведь Толстой еще в годы написания романа уловил всю низость и продажность либерализма, той заразы, которая разрушала сознание людей, разрушала общество. И в результате даже на фоне общего патриотического подъема находились люди, точнее нелюди, много нелюдей, готовых сдать страну ради ложных идей, заманчивых внешне, конечно, заманчивых для особей без чести и совести, но пагубных по сути.
Поэтому нечего удивляться, что и перед Великой Отечественной войной оставалось еще немало предателей, готовых служить кому угодно, лишь бы им самим было хорошо, служить, не понимая, что им хорошо будет относительно – в будке, на цепи, в положении «служи, служи на задних лапках».
Чему же тут удивляться, что генерал армии Павлов ответил на вопрос судьи относительно его контактов с Мерецковым: «Поддерживая все время с Мерецковым постоянную связь, последний в неоднократных беседах со мной систематически высказывал свои пораженческие настроения, доказывал неизбежность поражения Красной Армии в предстоящей войне с немцами. С момента начала военных действий Германии на Западе Мерецков говорил, что сейчас немцам не до нас, но в случае нападения их на Советский Союз и победы германской армии хуже нам от этого не будет».
Судья спросил: «Такой разговор у вас с Мерецковым был?
Признал, но с оговоркой:
– Да, такой разговор у меня с ним был. Этот разговор происходил у меня с ним в январе месяце тысяча девятьсот сорокового года в Райволе.
– Кому это «нам хуже не будет»?
Павлов помялся. Что тут ответить:
– Я понял его, что мне и ему.
– Вы соглашались с ним? – спросил Ульрих.
– Я не возражал ему…»
Вот так, либералам времен войны с Японией казалось, что им хуже не будет в случае победы японцев, либералы Первой мировой пошли дальше и готовы были даже действовать против правительства России, духовный выкормыш либералов генерал Павлов игнорировал директиву от 18 июня 1941 года о приведении войск в полную боевую готовность, открыл 104 километра фронта и фактически сдал Белоруссию.
Алексей Толстой показал в романе, о чем рассуждали в газете те, кто должен бы настраивать читателей на защиту Отечества. А они гадали – принимать войну или не принимать.
Вот как в романе…
«– Предлагаю уважаемому собранию найти приемлемую точку зрения. Со своей стороны, смею высказать, быть может, парадоксальное мнение, что нам придется принять эту войну целиком, со всеми последствиями. Не забывайте, что война чрезвычайно популярна в обществе. В Москве ее объявили второй отечественной. – Он тонко улыбнулся и опустил глаза. – Государь был встречен в Москве почти горячо. Мобилизация среди простого населения проходит так, как этого ожидать не могли и не смели…»
Все это были разговоры прекраснейшие и благороднейшие, но каждому становилось ясно, что соглашения с правительством не миновать, и поэтому, когда из типографии принесли корректуру передовой статьи, начинавшейся словами: «Перед лицом германского нашествия мы должны сомкнуть единый фронт», не все были довольны.
Религиозный мыслитель русского зарубежья Георгий Петрович Федотов писал, что интеллигенция – это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» – это «псевдоним для некоего типа личности… людей определенного склада мысли и определенных политических взглядов».
Недаром Константин Петрович Победоносцев в свое время писал Вячеславу Константиновичу Плеве: «Ради Бога, исключите слова “русская интеллигенция”. Ведь такого слова “интеллигенция” по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и Бог знает, что оно означает…»
Министр внутренних дел В. К. Плеве пришел к выводу о нетождественности интеллигенции с понятием «образованная часть населения», о том, что это «прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса». Он писал: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти, ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна».
Сам же Толстой принял войну и стал военным корреспондентом.
В «Хождении по мукам» есть великолепно прописанный эпизод, показывающий совсем других героев.
На заявление Рощина – я думаю, все помнят этого героя:
«– Родины у нас с вами больше нет… есть место, где была наша родина… великая Россия перестала существовать с той минуты, когда народ бросил оружие… Русского народа нет, есть жители, да такие вот дураки…»
Иван Ильич ответил Даше, уже ночью ответил…
Он «сидел на постланном диване и читал огромную книгу, держа ее обеими руками на коленях.
<…>
– Я нашел… ты послушай… – Он перевернул страницу книги и вполголоса стал читать:
“Триста лет тому назад ветер вольно гулял по лесам и степным равнинам, по огромному кладбищу, называвшемуся Русской землей. Там были обгоревшие стены городов, пепел на местах селений, кресты и кости у заросших травою дорог, стаи воронов да волчий вой по ночам. Кое-где еще по лесным тропам пробирались последние шайки шишей, давно уже пропивших награбленные за десять лет боярские шубы, драгоценные чаши, жемчужные оклады с икон. Теперь все было выграблено, вычищено на Руси. Шиши да казаки в драных зипунах рыскали за последней добычей.
Опустошена и безлюдна была Россия. Даже крымские татары не выбегали больше на Дикую степь, – грабить было нечего. За десять лет Великой Смуты самозванцы, воры, казаки и польские наездники прошли саблей и огнем из края в край всю Русскую землю. Был страшный голод, – люди ели конский навоз и солонину из человеческого мяса. Ходила черная язва. Остатки народа разбредались за литовский рубеж, на север к Белому морю, на Урал к Строгановым, в Сибирь. В эти тяжкие дни к обугленным стенам Москвы, начисто разоренной и выпустошенной и с великими трудами очищенной от воров, к огромному этому пепелищу везли на санях по грязной мартовской дороге испуганного мальчика, Михаила Романова, выбранного, по совету патриарха, обнищалыми боярами, бесторжными торговыми гостями и суровыми северных и приволжских земель мужиками в цари московские. Новый царь умел только плакать и молиться. И он молился и плакал, в страхе и унынии глядя в окно возка на оборванные, одичавшие толпы русских людей, вышедших встречать его за московские заставы. Не было большой веры в нового царя у русских людей. Но жить было надо. Начали кое-как жить. Призаняли денег у купцов Строгановых. Горожане стали обстраиваться, мужики – запахивать пустую землю. Стали высылать конных и пеших добрых людей бить воров по дорогам. Жили бедно, сурово. Кланялись низко и Крыму, и Литве, и шведам. Берегли веру. Знали, что есть одна только сила – хоть и вороватый временами, но крепкий, расторопный, легкий народ. Надеялись перетерпеть, и перетерпели. И снова начали заселяться пустоши, поросшие бурьяном…”