Говорится о природе жестокости немецких солдат, из которых «вытравлено все человеческое».
И эти строки актуальны поныне. Разве и теперь коллективный Запад не мечтает, говоря словами Толстого, «изгнать нас навсегда из нашей земли “оттич и дедич”, как говорили предки наши. Земля оттич и дедич – это те берега полноводных рек и лесные поляны, куда пришел наш пращур жить навечно».
И слова уверенности о том, что не одолеть нас никогда и никому… Ибо к победе вели в «тяжелые и трудные времена: красные щиты Игоря в половецких степях, и стоны русских на Калке, и уставленные под хоругвями Дмитрия мужицкие копья на Куликовом поле, и кровью залитый лед Чудского озера, и Грозный царь, раздвинувший единые, отныне нерушимые, пределы земли от Сибири до Варяжского моря».
Он говорил, что «нет такого лиха, которое уселось бы прочно на плечи русского человека», потому что «из разорения, смуты государство вышло и устроилось и окрепло сильнее прежнего».
Вспомним эпизод в романе «Хождение по мукам», вспомним, что читал Телегин Даше о тяжелом времени, из которого вышла победительницей Русская земля.
Далее Толстой говорил о великом и многотрудном пути нашей Родины, о том, сколько невзгод преодолела она, и вновь вернулся к происходящим событиям:
«И вот смертельный враг загораживает нашей родине путь в будущее. Как будто тени минувших поколений, тех, кто погиб в бесчисленных боях за честь и славу родины, и тех, кто положил свои тяжкие труды на устроение ее, обступили Москву и ждут от нас величия души и велят нам: “Свершайте!”
На нас всей тяжестью легла ответственность перед историей нашей родины. Позади нас – великая русская культура, впереди – наши необъятные богатства и возможности, которыми хочет завладеть навсегда фашистская Германия. Но эти богатства и возможности, – бескрайние земли и леса, неистощимые земные недра, широкие реки, моря и океаны, гигантские заводы и фабрики, все тучные нивы, которые заколосятся, все бесчисленные стада, которые лягут под красным солнцем на склонах гор, все изобилие жизни, которого мы добьемся, вся наша воля к счастью, которое будет, – все это неотъемлемое наше навек, все это наследство нашего народа, сильного, свободолюбивого, правдолюбивого, умного и не обиженного талантом».
И задавал вопрос, главный вопрос текущих дней:
«Так неужели можно даже помыслить, что мы не победим! Мы сильнее немцев. Черт с ними! Их миллионы, нас миллионы вдвойне. Все опытнее, увереннее и хладнокровнее наша армия делает свое дело – истребления фашистских армий. Они сломали себе шею под Москвой, потому что Москва это больше, чем стратегическая точка, больше, чем столица государства. Москва – это идея, охватывающая нашу культуру во всем ее национальном движении. Через Москву – наш путь в будущее».
Было еще только 7 ноября, до контрнаступления под Москвой оставался месяц, но Толстой с уверенностью говорил, что немцы сломали шею у стен столицы. Когда писал очерк, он еще не знал, что утром в день его выхода на Красной площади состоялся беспримерный военный парад, с которого войска уходили на фронт, чтобы окончательно доломать шею ненавистному врагу.
И завершил статью словами:
«Наша земля немало поглотила полчищ наезжавших на нее насильников. На Западе возникали империи и гибли. Из великих становились малыми, из богатых – нищими. Наша родина ширилась и крепла, и никакая вражья сила не могла пошатнуть ее. Так же без следа поглотит она и эти немецкие орды. Так было, так будет.
Ничего, мы сдюжим!..»
А враг наступал. Вот уже его полчища осадили Ленинград, рвались к Москве.
Первые известия о блокаде Ленинграда потрясли Алексея Толстого. Он переживал за всех ленинградцев, он переживал и за двух дорогих ему людей. Он узнал, что бывшая жена Наталья Васильевна Крандиевская осталась в городе, а с нею и младший сын Дмитрий – его и ее сын.
Алексей Николаевич тут же направил Наталье Васильевне вызов в Москву. Но у нее были свои взгляды на эвакуацию из родного города.
Она осуждала тех, кто уезжал, быть может, потому что еще не знала, что будет дальше и какие ужасы ждут тех, кто останется.
А беженцы на самолетах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.
Директор фабрики ударной,
Зав-треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.
Все, как один, стремятся в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: – Хлеба,
Представьте, куры не клюют! —
Писатель чемодан, куркуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может с год.
Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чем?
Из Куйбышева нам писали —
Жизнь бьет по-прежнему ключом.
Ну что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы иль не хотите,
Он обойдется и без вас!
Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.
На предложение Толстого перебраться в Москву ответила довольно резко:
Ты пишешь письма, ты зовешь,
Ты к сытой жизни просишь в гости.
Ты прав по-своему. Ну что ж!
И я права в своем упорстве…
И если надо выбирать
Судьбу – не обольщусь другою.
Утешусь гордою мечтою —
За этот город умирать!
Блокада Ленинграда вернула Наталью Васильевну к поэтическому творчеству. В тяжелой обстановке, когда голод и холод брали за горло, она создавала прекрасные стихи, которые затем, после прорыва блокады, прочитала на своем творческом вечере.
Ее мужество и стойкость отразились в стихах, написанных в годы войны в блокадном Ленинграде.
Недоброй славы не бегу.
Пускай порочит тот, кто хочет.
И смерть на невском берегу
Напрасно карты мне пророчат.
Я не покину город мой,
Венчанный трауром и славой,
Здесь каждый камень мостовой —
Свидетель жизни величавой.
Здесь каждый памятник воспет
Стихом пророческим поэта,
Здесь Пушкина и Фальконета
Вдвойне бессмертен силуэт.
О память! Верным ты верна.
Твой водоем на дне колышет
Знамена, лица, имена, —
И мрамор жив, и бронза дышит.
И променять на бытие
За тишину в глуши бесславной
Тебя, наследие мое,
Мой город великодержавный?
Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство,
За чечевицы горсть отдать
Отцовской славы первородство.
Это написано в самое трудное время, зимой 1941 года, когда она еще могла покинуть Ленинград, но предпочла остаться.
Конечно, тональность стихов постепенно менялась, поскольку резко менялась жизнь в осажденном городе.
Стихи были искренни, правдивы, искрометны, талантливы…
Иду в темноте, вдоль воронок,
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребенок,
И просит у матери хлеба.
А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
– Не плачь, потерпи, мой хороший, —
И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую,
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.
И о своей жизни… Получался поэтический дневник…
В кухне жить обледенелой,
Вспоминать свои грехи,
И рукой окоченелой
По ночам писать стихи.
Утром снова суматоха.
Умудри меня Господь,
Топором владея плохо,
Три полена расколоть!
Лишь после снятия блокады Наталья Васильевна выехала в Москву вместе с сыном. Ее творческий подвиг и поэтессы, и бойца трудового фронта отмечен медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Она была достойной защитницей города на том рубеже, на который была поставлена, и отразила свои будни на трудовом фронте в стихотворении «После ночи дежурства такая усталость…»
После ночи дежурства такая усталость,
Что не радует даже тревоги отбой.
На рассвете домой возвращалась, шаталась,
За метелью не видя ни зги пред собой.
И хоть утро во тьме уже ртутью сквозило,
Город спал еще, кутаясь в зимнюю муть.
Одиночества час. Почему-то знобило,
И хотелось согреться, хотелось уснуть.
Дома чайник вскипал на железной времянке,
Уцелевшие окна потели теплом,
Я стелила постель себе на оттоманке,
Положив к изголовию Диккенса том.
О, блаженство покоя! Что может быть слаще
И дороже тебя? Да святится тот час,
Когда город наш, между тревогами спящий,
Тишиной утешает недолгою нас…
Ее нежелание покидать родной город не было протестом на предложение бывшего мужа, от которого она не хотела принимать помощь. Нет, она, как творческий человек, сочла своим долгом быть там, где стояли насмерть ее земляки, чтобы запечатлеть их великий подвиг во имя России.
Ну а Толстой… Что он мог сделать? Оставалось переживать за сына и, конечно, за нее, ведь два десятка лет совместной жизни, пусть и оставшейся в прошлом, нестираемы в памяти…
Его жизнь действительно можно было назвать, как выразилась Наталья Васильевна, сытой, но он трудился с еще большим упорством, чем в мирное время.
30 марта 1943 года в газете «Известия» было опубликовано письмо Толстого к Сталину с просьбой направить сто тысяч рублей Сталинск