вдвоем побуждают бывшего императора надеть монашеское платье. Вотаниат хотел на время отложить это, но они, опасаясь переворота со стороны известных нам уже рабов или хоматинцев, настоятельно советуют Никифору постричься. Он уступает им и удостаивается ангельского облачения. [380] Таковы пути судьбы! Она высоко возносит человека, когда ей заблагорассудится улыбнуться ему, надевает на него императорскую диадему и окрашивает в багряный цвет его сандалии; если же судьба хмурится, то вместо порфиры и венца облачает человека в черные лохмотья. [381] Так случилось и с императором Вотаниатом. Когда его спросили друзья, хорошо ли он перенес такую перемену, он сказал: «Одно меня тяготит – воздержание от мяса, а остальное ничуть не заботит».
Между тем императрица Мария вместе с сыном Константином, которого она родила от императора Михаила Дуки, еще оставалась во дворце, ибо опасалась, как говорит поэт, «за белокурого Менелая». [382] Родство было вполне основательным предлогом для промедления, хотя находились люди, которые, движимые завистью, подозревали что-то другое. Еще раньше Мария сделала одного из Комниных своим свойственником, другого – приемным сыном. [383] К этому побудила ее не какая-нибудь предосудительная причина, не привлекательность этих мужей, а то, что она находилась на чужбине и не имела при себе ни родственника, ни друга, ни соотечественника. [384] Мария не хотела поступить опрометчиво и уйти из дворца, боясь, как бы не случилось беды с ее сыном, если она покинет дворец, прежде чем получит какую-нибудь гарантию его безопасности. Ведь при смене императоров нередко случаются всякие неожиданности. Ее сын был красивым мальчиком и еще очень юным, не старше семи лет (не следует меня порицать за то, что я хвалю близких мне людей, ибо я принуждена делать это самим существом дела). Не только его рассуждения, но и любые жесты и даже ребяческие игры были неподражаемы – об этом рассказывали позже те, кто знал его в детстве. Был он белокур, с молочно-белым лицом, на котором кое-где проступал румянец, и напоминал недавно распустившийся бутон розы. Глаза у него были не белесые, а подобны ястребиным: как из золотой оправы сверкали они из-под бровей. Многочисленные прелести мальчика доставляли смотрящим на него великую усладу, его красота казалась не земной, а небесной, и всякий, кто бы ни взглянул на него, мог сказать, что он таков, каким рисуют Эрота.
Такова истинная причина того, что императрица оставалась во дворце. Ведь я вообще чувствую естественное отвращение к сочинению небылиц и выдумыванию всякого рода историй, ибо знаю, что это свойственно многим людям, особенно когда они обуреваемы завистью и злорадством, я также не легко верю клевете, распространяемой многими. Кроме того, истина во всем этом деле известна мне и из другого источника: в детстве, до восьмилетнего возраста, я воспитывалась у императрицы; пользуясь ее большим расположением, узнавала от нее все тайны. Слышала я и противоречивые суждения многих других людей. События того времени они представляли по-разному, в зависимости от своих чувств: ненависти или любви к императрице. Я видела, что далеко не все сходились во мнениях. Часто слышала я, как сама Мария рассказывала о том, что случилось с ней и какой ее обуял страх, особенно за сына. Как по моему мнению, так и по мнению многих благородных, преданных истине людей именно любовь к сыну задержала ее на короткое время во дворце после низложения императора Никифора. Вот что я хотела рассказать об императрице Марии.
Мой отец Алексей, захватив скипетр, обосновался в императорском дворце, свою же пятнадцатилетнюю супругу вместе с сестрами, матерью и кесарем – ее дедом по отцовской линии – оставил в Нижнем дворце (он так назывался благодаря своему местоположению). Сам же Алексей вместе с братьями, матерью и свойственниками поднялся в Верхний дворец, который называется Вуколеоном по следующей причине. Вблизи его стен из цемента и мрамора в давние времена сооружена пристань, где стоит каменная скульптура льва, терзающего быка. [385] Схватив быка за рог, он свернул ему шею и впился в его глотку. Вот почему все это место называется Вуколеоном: строения на суше и сама пристань.
2. Многие, как говорилось выше, косо смотрели на то, что императрица продолжала оставаться во дворце, и шептались, что узурпатор якобы собирается взять ее в жены. Дуки не думали ничего подобного (они не расположены были верить сплетням), но, как я часто слышала, побаивались и подозревали мать Комниных, ибо давно знали об ее открытой ненависти к ним. [386]
Когда Георгий Палеолог, прибыв вместе с флотом, начал славословия, воины Комниных, смотревшие со стен, потребовали, чтобы те замолчали, ибо опасались, что в своих славословиях моряки к имени Алексея прибавят имя Ирины и станут воздавать им общее славословие. Георгий пришел в негодование и с моря сказал им: «Не ради вас принял я на себя ратный труд, а ради Ирины, о которой вы говорите». И тут же Георгий приказал матросам совершать славословие, упоминая Ирину вместе с Алексеем. Это событие вызвало большое смятение в душах Дук, а недоброжелателям дало повод для насмешек по адресу императрицы Марии. [387]
Император Алексей не имел на уме ничего подобного (и как могло быть иначе?). Взяв в свои руки управление Ромейским государством, он – человек очень энергичный – сразу же окунулся в гущу дел и начал, как бы сказать, с самой сути. С восходом солнца явился он во дворец и, не отряхнув еще пыль сражения, не дав отдыха своему телу, сразу же с головой ушел в заботы о воинах. Брата Исаака, которого он уважал как отца, Алексей посвящал, так же как и мать, во все свои планы: они помогали ему в управлении государственными делами, хотя великого ума и энергии Алексея хватило бы для управления не одним, а многими царствами.
Алексей занялся вопросами, не терпящими отлагательства, и провел остаток дня и всю ночь в заботах о толпах воинов, которые, рассеявшись по Византию, устраивали беспорядки и буйствовали. Он искал средства, чтобы, не вызывая возмущения, ликвидировать беспорядок и на будущее обеспечить безопасность всем гражданам. Боясь дерзости воинов, он особенно опасался, как бы войско, составленное из разноплеменных отрядов, не замыслило против него какое-либо зло.
Кесарь Иоанн Дука желал скорее избавиться от императрицы Марии, чтобы таким образом рассеять разные ложные подозрения. Поэтому он всеми способами старался привлечь к себе патриарха Косьму, просил его принять их сторону и остаться глухим к словам матери Комниных. С другой стороны, делая это «под предлогом Патрокла», [388] он благоразумно советовал императрице Марии потребовать у самодержца грамоту, обеспечивающую безопасность ей самой и ее сыну, и уйти из дворца. Ведь еще раньше, когда император Михаил Дука был свергнут с престола, кесарь проявил заботу о Марии и посоветовал Никифору Вотаниату, наследовавшему престол Михаила, взять ее в жены. [389] Он говорил Никифору, что Мария – чужеземка, у нее нет толпы родственников, которые стали бы докучать императору, неоднократно с похвалой отзывался о ней и много рассказывал о роде и красоте Марии.
А была она высокой и стройной, как кипарис, кожа у нее была бела, как снег, а лицо, не идеально круглой формы, имело оттенок весеннего цветка или розы. Кто из людей мог описать сияние ее очей? Ее поднятые высоко брови были золотистыми, а глаза голубыми. Рука художника нередко воспроизводила краски цветов, которые несут с собой времена года, но чары императрицы, сияние ее красоты, любезность и обаяние ее нрава, казалось, были недоступны ни описанию, ни изображению. Ни Апеллес, ни Фидий, [390] ни какой-либо другой скульптор никогда не создавали подобных статуй. Как говорят, голова Горгоны [391] превращала всех смотрящих на нее в камни, всякий же, кто случайно видел или неожиданно встречал императрицу, открывал от изумления рот, в безмолвии оставался стоять на месте, терял способность мыслить и чувствовать. Такой соразмерности членов и частей тела, такого соответствия целого частям, а частей целому никто никогда не видел в человеке. Это была одухотворенная статуя, милая взору людей, любящих прекрасное, или же сама Любовь, облеченная плотью и сошедшая в этот земной мир.
Приводя упомянутые выше доводы, кесарь тронул и увлек душу императора, хотя многие советовали последнему жениться на Евдокии. Об этой Евдокии некоторые распространяли слухи, что она вновь домогалась власти и письмами склоняла на свою сторону Вотаниата в то время, когда тот находился на Дамалисе [392] и добивался императорской власти. Другие же говорили, что она делала это не ради себя, а ради своей дочери Зои Порфирородной. И Евдокия, пожалуй, добилась бы цели, если бы ее стремлению не воспрепятствовал один из ее слуг – евнух Лев Кидониат, который дал ей много дельных советов. [393] Мне, однако, не пристало подробно это расписывать, ведь я испытываю естественное отвращение к клевете и потому оставляю это тем, кто любит описывать подобные вещи. Так вот, кесарь Иоанн, который всяческими способами склонял Никифора к браку, осуществил свой замысел и убедил его жениться на императрице Марии (об этом я подробно говорила раньше). [394] Благодаря этому Иоанн получил право весьма свободно разговаривать с Марией.