Елена Фёдоровна Гизетги, племянница отца Михаила, в своих воспоминаниях писала: «Он приходил к нам — и я всегда помнила, что если придёт мой дядя Миша, то обязательно у него в кармане будет шоколадка. Без шоколадки не приходил никогда. Он всегда был весёлый, очень любил шутки, добродушно над нами подшучивал... Это качество Святейший Патриарх унаследовал от отца. У него была удивительная улыбка и глаза. Эти глаза остались в памяти — добрые, всегда сияющие... Во время войны все священники, в том числе и отец Михаил, призывали брать из лагерей в свои семьи детей, оставшихся без родителей, — и многие брали, как русские, так и эстонцы. У нас жил мальчик, отец Михаил крестил его, у наших знакомых тоже — кто двух брал, кто одного. Отца Михаила очень любили, слушались, шли к нему со всякими горестями. Он говорил, например, моей маме: вот, люди пришли, им негде жить... У него-то места было мало, а у нас большая квартира. И жили у нас люди, без конца жили, а он помогал им материально. Беженцы из лагерей обращались к нему как к священнику — и мы им помогали. Это была семья. Вот я бы сейчас не смогла уже так — время стало другое... А он помогал очень многим людям — а у самого и ряса, и подрясник были старенькие... А моего отца расстреляли ещё в 1941-м. Он носил итальянскую фамилию Гизетги, но Гизетти, как и Ридигеры, давно обрусели. Вообще, эти два семейства были так близки и тесно связаны, что фактически это была одна большая семья. Я не любила свою фамилию за то, что она очень красивая и все сразу обращали внимание, а я была девчонкой очень стеснительной... Я не знала, что папу расстреляли, только маму вызвали и сказали. Обвинения? Белый офицер, капитан, участвовал здесь в офицерском собрании. Он очень деятельным был, ему всегда нужно было в чём-нибудь участвовать. Отец Михаил стал мне вторым отцом. Со всеми своими делами я всегда ходила к нему. Это была поддержка во всём. Он часто говорил: “Только с Алёшей не потеряйтесь” — чтобы мы всегда были вместе... “Чтобы только вы не потерялись...” Отец Михаил очень меня любил... Узнав, что я выхожу замуж, он очень обеспокоился, беседовал со мной, говорил, что надо раньше узнать человека, пуд соли с ним съесть, но когда увидел моего будущего мужа, то сразу его полюбил, они потом часто встречались, беседовали. Я работала в детском саду и поэтому в церкви на виду стоять не могла, ходила в ризницу и там стояла. Однажды отец Михаил входит туда и говорит: “Уполномоченный пришёл!” А тогда если приходил уполномоченный — не дай Бог, чтобы дети были в церкви или что-то ещё недозволенное, это было страшное дело. Я смотрю — у отца Михаила руки стали дёргаться. Был страх, что закроют церковь. Он говорит: “Молись — не дай Бог, он что-нибудь увидит!” Несколько раз я наблюдала такие трудные, тяжёлые моменты. У отца Валерия Поведского в Пюхтицком подворье тоже в ризнице прятались. Я ходила в церковь потихоньку, пробиралась, чтобы с работы не выгнали. Я считаю, что мне очень повезло в жизни, что меня окружали такие светлые люди с большой душой — отец Михаил, моя бабушка Аглаида Юльевна... Эти два человека были для меня вообще образцом человеческой доброты. От них исходил внутренний свет...»
Отец Михаил упокоился рядом со своей милой супругой Еленой Иосифовной на кладбище Александро-Невского храма в Таллине. На их могилах — два скромных гранитных надгробия с надписями: «Елена Иосифовна Ридигер. 12.V.1902 — 19.VIII. 1959. Горячо любимой и незабвенной мамочке от мужа и сына» и «Настоятель Таллинской Казанской церкви протоиерей о. Михаил Александрович Ридигер. 28.V. 1902 — 9.V. 1962. Блажени милостивии: яко тии помиловани будут. Мф. 5,7».
В 1962 году епископ Таллинский Алексий продолжал бороться за сохранение Пюхтицкого монастыря и храмов своей епархии. Во многом ему помогала его должность заместителя председателя Отдела внешних церковных сношений. В те самые дни, когда отец лежал с инфарктом, он возил в Пюхтицу делегацию Евангелическо-Лютеранской Церкви ГДР, целых семнадцать человек.
— Отец как никто понимал меня, был в курсе моей задумки. Когда прощались, пожелал мне успеха. Несмотря на болезнь, горячо молился за меня, а потом радовался успешному завершению «операции». На какой-то момент он даже почувствовал себя лучше...
Вернувшись к себе домой, гости дали интервью газете «Neue Zeit», и вскоре там вышла полная восторгов статья. Как после этого разорять обитель? На такое власти уже не могли решиться. Продолжался кризис во взаимоотношениях СССР и США, любой негатив был советскому руководству не ко времени.
Вскоре епископ Алексий побывал в Париже. Там он встречался со многими представителями первой волны эмиграции, видел, что все они по-прежнему живут и дышат горячей любовью к утраченной родине. Они удивлялись:
— Разве вас не расстреляют дома за то, что вы с нами встречались?
— Нет, у нас вообще уже не расстреливают священников. Хотя живётся пока по-прежнему несладко, — тихо отвечал он, улыбаясь.
Из Парижа владыка привёз в Пюхтицу делегацию французских протестантов. И снова по итогам этого визита в зарубежной прессе появились восторженные публикации. Опасность закрытия монастыря исчезла и больше уже не возникала. А шахтёров стал принимать только что построенный санаторий «Нарва-Йыэсуу», расположенный на самом берегу моря.
12 мая 1962 года епископ Алексий отпел своего отца в храме Александра Невского. Сразу после погребения к нему, подавленному горем человеку, подошёл уполномоченный по делам Церкви Кантер и сказал:
— Примите мои соболезнования, а заодно подумайте, какой из таллинских храмов будет новым кафедральным собором.
Владыку Алексия словно молотком по голове ударили.
— А как же Александро-Невский кафедральный собор?
— Видите ли, молодёжь города Таллина требует превратить этот храм в планетарий. Мы живём в эпоху освоения космоса, всюду есть планетарии, а в Таллине нету, согласитесь, что это дикость какая-то. Вон, в Риге-то...
В Риге как раз только что был закрыт кафедральный собор Рождества Христова. Новый министр культуры СССР Екатерина Фурцева лично отдала распоряжение немедленно спилить кресты и начать перестройку храма в планетарий. На убитого горем епископа наваливалось новое горе — его любимый храм Александра Невского хотят осквернить! Здесь он впервые в детстве испытал пасхальную радость, здесь начал прислуживать своему духовному отцу протоиерею Иоанну, этот собор он в качестве иподиакона готовил к открытию в радостном 1945 году, в нём он был возведён в сан протоиерея, здесь отпевали его мать и отца...
— Прошу вас подождать... — взмолился он к уполномоченному. — Это очень болезненное решение для всех верующих. Хотя бы до праздника Троицы.
— А это когда?
— Семнадцатого июня.
— Но не позже.
Времени было не так много, но достаточно, чтобы обдумать план действий, собрать материалы для разговора с чиновниками, найти нужные аргументы. Подготовившись должным образом, владыка рассказал, как в 1924 году эстонские националисты первыми хотели взорвать храм, как потом хотели его перестроить в Пантеон эстонской самостоятельности. Он показал журнал 1930 года, в котором особо ярые ревнители эстонской самобытности поместили фотомонтаж — вид Таллина с храмом Александра Невского, но без куполов и крестов.
— А кроме того, — говорил епископ Алексий своим мягким и спокойным голосом, — этот храм уже закрывали. Гитлеровцы. Сразу, как только вошли в Таллин. И он бездействовал до их полной капитуляции, а был заново открыт в год нашей победы над фашизмом. И носит имя Александра Невского, разгромившего тевтонцев. Поэтому и фашисты его ненавидели. Перед уходом германские власти решили сбросить с колокольни знаменитые соборные колокола, но сделать это им не удалось: смогли лишь снять язык малого колокола. Несмотря на горы опилок и другие меры предосторожности, массивный язык при падении разбил паперть придела во имя князя Владимира... Вообще колокола Александро-Невского собора — особая наша гордость. Большой колокол весом в тысячу пудов разносил благовест на двенадцать километров окрест. Им пользовались довольно редко, только по особым праздникам, опасаясь гнева властей. И что же теперь? Вот обрадуются реваншисты в Германии! Ведь то, что не сумели сделать фашисты, совершит советская власть! Прошу передать эту мою записку в высшие инстанции.
И он подал стопку листов с подробной аргументацией против уничтожения собора. Лица у чиновников были озадаченные. Сравнения с фашистами они никак не ожидали. Хитроумный архиерей поставил их в тупик.
На праздник Троицы уполномоченный Кайтер вновь явился к епископу Таллинскому. Ходил по храму, внимательно рассматривал иконы и роспись. Наконец, Ян Самойлович промолвил:
— Решено пока не закрывать ваш храм. Мало ли чего захочет наша молодёжь, не будем же мы вечно идти у неё на поводу!
Труднее было отстаивать небольшие храмы и приходы, многие из которых оказались без паствы.
— Старые люди, сохранявшие в душе веру ещё с досоветских времён, отходили ко Господу, а новое поколение под воздействием мощной атеистической пропаганды воспитывалось в лучшем случае равнодушным к Церкви. Поэтому часть храмов как бы потихоньку пустела и приходила в упадок. Но даже в ситуации, когда оставались хотя бы несколько прихожан или даже надежда на их появление, я в течение нескольких лет искусственно поддерживал такие храмы, выплачивая за них все налоги из епархиальных, общецерковных, а то и личных средств... Положение духовенства, особенно материальное, было крайне тяжёлым. Для священника в Эстонии считалось нормальным служить в четырёх, а то и в пяти храмах, из которых большинство были храмами без приходов. При этом многие из них успевали трудиться и на службе мирской — кочегарами, почтальонами, счетоводами в совхозах. Священников катастрофически не хватало, и в то же время было очень трудно обеспечить для них хотя бы минимальное материальное вознаграждение. Возникла даже невесёлая поговорка: «Сам служу, сам пою, сам кадило подаю». Но, наверное, больше материальных невзгод эстонских священников угнетали их полупустые храмы, когда на службу собирались от силы десять-пятнадцать верующих... Служение эстонского духовенства было поистине подвижническим.