С учетом этой точки зрения Дорн очень отличается, ибо, хотя он разделяет предрассудки и враждебность по отношению к тени и к тому, что он называет телом земного человека, он понимает этот образовательный трюк подчинения его с помощью аскетизма лишь как нечто временное — так сказать, подчинение его, — что составляет огромное различие. Поэтому, хотя Дорн излишне подчеркивает дух и в его сознании есть слегка моралистическая тенденция, он — настоящий алхимик. Он считает, что искупление личности в христианском понимании не относится к человеку в целом и что даже земной и физический человек может принять в нем участие, и к этому может присоединиться вся природа. Человеку не нужно сначала отрезать низкую часть своей личности и затем делать что-то прекрасное с оставшейся высшей частью. Он продолжает: «Таким образом, тогда, когда тело снисходит к присоединению, все вместе приходит в гармонию и умеренность, и тогда в нашем организме есть эфирная субстанция, бальзамическая субстанция, которая также сохраняет его в здоровой форме».
Здесь это не просто вопрос одухотворения и отбрасывания земного человека. Дорн даже считает, что его трансформация имеет соматический исцеляющий эффект и что эта внутренняя метаморфоза также даст физической личности долгую и здоровую жизнь. Здесь он предвосхищает то, за что борется сейчас наша психосоматическая медицина: идею, что большинство болезней имеют соматический и психический аспект и что при лечении психических нарушений может быть улучшен соматический аспект заболевания; так что нужно попытаться вылечить болезнь с обеих сторон. У Дорна та же цель, и он говорит, что как только происходит то, что мы бы назвали реализацией Самости, это оказывает жизнесберегающий и здоровьесберегающий эффект на наше конкретное физическое существование.
Затем Дорн делает небольшое отступление. Некоторые люди, говорит он, убеждены, что это лекарство (которое мы бы назвали переживанием Самости) само имеет метафизическое тело, но он отказывается принять эту гипотезу, так как считает, что наше реальное тело, когда с ним должным образом обращаются посредством mens, создаст основу для лекарства. Здесь он отбрасывает то, что все еще сохраняется в определенных традициях в Европе в настоящее время и касается астрального или тонкого тела. Он говорит: «Нет, нет, я не верю в астральное внутреннее тело или тонкое тело. Я имею в виду реальное тело, которое было очищено или подверглось лечению».
Здесь вы снова видите, насколько истинным алхимиком является Дорн, потому что он никогда не позволяет себе уйти от факта реального конкретного тела путем уловки — объектом лечения является реальный конкретный человек как он есть, с его тенью. Дорн не удовлетворен просто отрезанием того, что беспокоит, чтобы достичь прекрасных результатов с оставшимся.
Это нечто уникальное в алхимии: она отличается, например, от буддийского обучения медитации, потому что на Востоке нет такого возвращения к телу (за исключением некоторых дзэн-буддийских традиций). Всегда есть идея, что некоторые вещи, такие как мирское, поверхностность и так далее, должны быть безусловно устранены, так что это всегда своего рода образовательная программа. У Дорна действительно есть нечто подобное — нужно сделать определенное количество этого, но он всегда возвращается к идее, что настоящий человек, как он есть, является объектом и даже носителем внутренней трансформации. Вот где и Юнг, и я согласны с алхимией больше, чем с любой другой традицией: ибо, если вы потворствуете себе, убирая то, что вы не можете изменить или трансформировать, у вас будет замечательный идеалистический результат, который не удержится, когда дело дойдет до опыта.
В следующем отрывке Дорн объясняет, что то, что он называет разделением или отвлечением, distractio, это просто искусственное ожидание того, что обычно происходит в момент смерти; вот почему он также называл его добровольным ожиданием опыта смерти. Он продолжает:
«В человеческом теле скрыта определенная метафизическая субстанция, которая известна очень немногим и которая не нуждается в лекарстве, поскольку она сама есть нерушимое лекарство. Философы, через божественное вдохновение, признали мощь и небесную силу этого вещества и то, как освободить его от оков: не через какой-то противоположный принцип, как физическое лекарство, но аналогичное лекарство в себе».
Я думаю, что это понятно. Он видит опыт исцеления, хотя он дается Богом, не внешним религиозным опытом или внешним учением, но подлинным личным внутренним опытом. Каждый может извлечь опыт исцеления из себя самого. Он даже говорит (и это интересно, после многократных упоминаний о презрении к телу, которые можно найти в любом медитативном тексте того времени), что исцеляющее лекарство находится в теле, а не в anima или animus. Именно в той части личности, которая наиболее сильно сопротивляется любому сознательному усилию и которую мы назвали бы тенью, и находится исцеляющее лекарство. Оно нетленно, и оно должно быть определено и извлечено оттуда.
У интроверта экстраверсия происходит через своего рода наивную проекцию. Никто не верит в полную прочность и уникальную реальность внешнего мира более, чем интроверт, поскольку он обладает бессознательной и, следовательно, примитивной, сильной и наивной недифференцированной экстраверсией. Никто так сильно не привязан к мирскому, как он. Это его и разделяет. Каждый интроверт, не прошедший через длительный период анализа, страдает от этого. (Экстраверт тоже разделен, но по-другому; я говорю сейчас об интроверте, потому что таков наш автор)[24].
Интроверт очень хочет видеть субъективную сторону внутри себя, насколько это касается его интроверсии, но когда вы приближаетесь к его экстравертной теневой стороне, вы встречаетесь с наивным, примитивным человеком, который всегда считает, что трудности состоят во внешних обстоятельствах, а не в его собственных проекциях. Идея теперь в том, что если вы смогли найти проецирующий фактор, который идет изнутри этой личности, тогда есть возможность объединения. Я приводила вам пример своей наивности — когда я в течение многих лет полагала, что проблемы с деньгами не имеют отношения к психологии, а должны решаться с помощью здравого смысла, средствами внешней реальности, так как деньги — это внешняя проблема (как я думала). Тем не менее, даже такая примитивная, низкая экстравертная часть интровертной личности может рассматриваться символически, принимая то, что происходит в этой сфере жизни, как знаковое событие; в этом случае ее можно привнести внутрь. Таким образом, интроверту особенно трудно видеть через те проекции, которые он делает на внешний мир. Только если он может привнести их внутрь, он может добраться до «одного» Самости, потому что его эго и эта часть его личности никогда не смогут объединиться, кроме как через активацию Самости.
Дорн заканчивает небольшим отрывком под названием «Из философских исследований», в котором он переходит к бурным поэтическим похвалам цели. Там он говорит, что истина является высшей добродетелью и крепостью, которую никто не может завоевать. У нее только несколько друзей, и ее атакует много врагов, сейчас — даже весь мир. Но она имеет большое внутреннее значение. Ее ядро — истинный философский камень, сокровище, которое не может быть съедено молью или ржавчиной и которое существует в вечности, когда все остальное растворится. Этот замок истины был возведен ради разрушения многих и спасения многих.
Вы увидите позже, что с юнгианской точки зрения одно из критических замечаний, которое мы можем сделать Дорну, состоит в том, что он не видит темную сторону Самости. Он видит эго и тень, но и у Самости тоже есть темная сторона[25]. Другими словами, он не принял бы то, что образ Бога обладает темной стороной, здесь он полностью согласен с христианской точкой зрения, что Бог — это только свет и только добро. Но если присмотреться, то можно увидеть, что время от времени он говорит кое-что, так сказать, у себя за спиной, например:
«Этот замок внутренней правды уничтожит много людей, это дешевая вещь, в основном презренная и даже ненавистная. Но не должно ненавидеть его, а скорее любить его, он самое большое сокровище, он любит всех и враждебен всем. Вы можете найти его везде, но практически никто никогда не находил его. Измените себя, говорит небесная мудрость, из мертвых философских камней в живые философские камни, ибо я есмь истинное лекарство, и я изменяю все, что не может существовать как нечто вечное. Почему ты одержим безумием? Через вас, но не от вас [то есть в пределах личности, но не от эго] есть все, что вам нужно и что вы ошибочно ищете снаружи. Там сияет в нас, хоть в темноте и смутно, жизнь и свет человека, свет, который исходит не от нас [то есть не от эго], который, однако, заключается в нас, и поэтому мы должны найти его в нас. Он принадлежит Тому, Кто поместил его в нас, мы можем найти его в Нем, в Его свете. Поэтому истину следует искать не в нас [он имеет в виду эго], но в образе Бога, который живет в нас; это единое без второго. Это Бытие и само по себе все существование».
Дорн возвращается к тому, что Юнг упоминает как нечто столь тщательно отбрасываемое официальным христианским учением: к тому, что каждый человек имеет на дне своей психики божественную искру, часть Божества, которую Юнг назвал Самостью. Но тогда все богословы набросились на него. Критики из лагеря теологов, будь то раввины, пасторы или священники, всегда говорят: «Вы превращаете религию во что-то только психологическое». Но если в нашей психе есть образ Божий как активный центр, тогда мы должны почитать нашу психику как величайшую вещь на земле — и тогда никто не может сказать «только психологически». Если богослов говорит «только психологически», он предполагает, что психе — это «ничего, кроме».
Дорн, будучи искренним, приходит к этому внутреннему образу Бога, говоря, что он есть в христианстве, но не осознан. Он говорит: «Давайте считать, что у нас есть образ Бога как активного субъекта, как сущности, в нашей собственной психике, и потому мы не должны бегать и искать его». Он принимает этот образ всерьез. В значительной степени это справедливо и для всей алхимии, поскольку алхимик не идет в другом направлении или за пределы христианства, но впервые воспринимает христианство с истинно практической точки зрения. Впервые алхимики пытаются действительно верить тому, что проповедовалось в течение столетий, но во что никогда не верили. Дорн продолжает: