Наиболее разумные исследователи говорят, что нельзя делать различие между этими двумя вещами. Другими словами, когда человек не занят охотой, едой, любовью или сном, если у него осталось немного энергии, то — давайте используем выражение зоологов — он движется и делает то, что для него выражает смысл его жизни, а этим, как правило, являются ритуалы-игры или игры-ритуалы. А согласно виденному мной материалу, по крайней мере 90 %, если не все они, всегда группируются вокруг того, что мы сейчас назвали бы символизмом Самости.
Как правило, где-то обязательно присутствует структура мандалы: нужно бросать кольца в центр или кидать камешки в круглую чашу, попадая в цель или промахиваясь. Модели всех этих ритуальных игр в большей или меньшей степени являются моделями мандалы, и даже используемые принадлежности, например кости, как правило, имеют структуру мандалы, и так во всем мире, будь то Северная Америка, Индия, Китай, Австралия и так далее. Эти ритуальные игры и представления, таким образом, являются старейшими признаками религиозной жизни, которые мы можем проследить исторически, и это действительно очень хорошо стыкуется с тем, что мы сейчас выкапываем из зоологии. У животных в некоторой степени есть ритуальные игры, но у человека они гораздо более развиты.
Таким образом, можно сказать, что в действительном положении дел, которое может быть доказано исторически, нет никакой разницы между инстинктивным импульсом и религией. Религия и инстинктивная физическая жизнь не разделены, и если применить это к нашему тексту, это будет означать, что такой борьбы между mens и телом в первоначальном состоянии не было, они были полностью едины. Как продолжает Юнг, инстинктивная жизнь на примитивном уровне вовсе не проста[30]. Не нужно думать, когда вы используете слово «инстинкт», что это своего рода простое физическое влечение. Напротив, он проявляет себя как сложная система классовых браков, организованных игр и так далее. В самой примитивной инстинктивной религиозной деятельности всегда существует очень строгая организация, много строже, чем в современном праве. Нарушение табу в первобытных обществах влечет за собой наказание гораздо хуже, чем в нашем современном обществе, и многие люди, если они не наказаны племенем за нарушение табу, болеют или умирают, потому что сами чувствуют, что, преступив племенное табу, они предали весь смысл своей жизни.
Таким образом, вы видите, что духовный порядок, который мы ассоциируем с религиозным учением, и инстинктивная деятельность находятся в полной гармонии, но снова и снова в истории человечества и в истории религий это первоначальное единство или гармоничное функционирование модели смысла и порядка и инстинктивных физических импульсов разваливается; и только тогда, как указывает Юнг[31], появляется раскол и религиозные учения становятся враждебны и ядовиты для инстинктивной физической импульсивности. Такие расколы, с которыми мы сталкиваемся здесь, у Дорна, и которые мы встречаем в огромном количестве во всей истории христианства, происходили ранее во многих других религиях и, вероятно, были вызваны самим бессознательным с целью повышения осознанности.
Мы знаем, что в конечном счете все конфликты создаются не только, скажем, неправильным сознательным отношением, но и собственно бессознательным, чтобы объединить противоположности на более высоком уровне. Поэтому ситуация, в которой религиозная доктрина, учение или традиция ядовиты и разрушительны для физической инстинктивности человека, должна рассматриваться не только как катастрофа или отклонение от исходной модели, но в такой же степени и как провокация бессознательной психе для получения более высокого сознания. Однако, если это заходит слишком далеко, человек попадает в ситуацию раскола и испытывает такое напряжение между противоположностями, что полностью теряет свое внутреннее равновесие и даже способность к выживанию. В таких случаях, когда бессознательное, так сказать, создало раскол, оно впоследствии также создает символы, которые призваны согласовать его. Наиболее частые символы, которые появляются в такой момент, это символы великого целителя или Богочеловека, или фигура спасителя, которая снова объединяет противоположности, преодолевает раскол и приносит новый порядок вещей, в котором физическая инстинктивность человека, его, если можно так выразиться, исходные корни и его бессознательное снова находятся вместе, в живом сотрудничестве, как новое видение или новый порядок вещей.
Первоначально поэтому (и Дорн даже признает это ниже) можно предположить, что нет никого менее алчного или несбалансированного, чем животное и первобытный человек. Инстинкт в своей первоначальной форме несет свои собственные меры в себе. Животные очень редко переедают — разве что собаки, которых потом тошнит, но это, как правило, потому, что они уже вступили на беспокойные территории человека. Люди вмешались в привычки и ритмы питания собак, так что давайте не будем брать домашних животных в качестве примера: все они испортились под нашим влиянием. Но животные, живущие в природе, никогда не переусердствуют ни в чем: ни в сексе, ни в пище, ни в чем-либо другом, потому что их модели поведения всегда определяют правильную меру и момент для остановки. Момент начала и момент остановки встроены в их систему поведения, поэтому Юнг всегда говорил, что животные гораздо более благочестивы и религиозны, чем люди, потому что они действительно повинуются своему внутреннему порядку и действительно следуют смыслу того, чем они призваны быть, никогда не выходя за рамки этого. Только человек способен это делать, и мы знаем, до какой степени.
Вы видите, что тело говорит здесь нечто очень интересное: mens, ум, связан на латыни с mensa (столом), mensura (мерой) и mensis (месяц; множественное число menses). Таким образом, оно вдруг верно проявляет интуицию и говорит: «О, мы связаны. Ты mens — тот, кто хочет сосредоточиться на духовном порядке, а то, что меня интересует, — это жизнь здесь, на этой земле, еда и прочее, в этом тоже есть mens». Если бы corpus’у было разрешено поговорить немного больше, они могли бы пожать друг другу руки и согласиться, что в основном они следуют одной и той же линии. Тело должно прислуживаться к своей mensura по поводу mensa, и это именно то, что хочет mens, поэтому нет необходимости в конфликтах. Но mens, имеющий свои эмоциональные предрассудки, продолжает: «О, ты не должно так много есть, тебе нужно помнить, что ты скоро умрешь», — читает эмоциональную проповедь бедному телу.
Таким образом, читать текст нужно очень тщательно. Если вы делаете это, всегда прислушиваясь к тому, что говорит тело, тогда вы поймете, что существовала возможность союза. Но mens, просто чтобы запугать тело, размахивает угрозой смерти, и, естественно, телу это не нравится. И даже после этого тело почти понимает или действительно готово понять, потому что оно говорит: «А скажи мне, что такое смерть?». А потом пришли все эти очень условные фразы вроде: «Ты пришел от смерти и к смерти возвратишься», и «anima находится между [жизнью и смертью], но она будет спасена в вечности», и «Ты, тело, просто боишься смерти». Затем бедное тело говорит: «Что ж, я не стало умнее, чем раньше».
Таким образом, несмотря на свои попытки понять, тело не может совладать с тем, что имеет в виду mens. Это выглядит как если бы они просто обвиняли друг друга в сумасшествии и не могли объединиться. Как мы увидим позже, это не так плохо, как выглядит в данный момент обсуждения. Затем mens продолжает пытаться объяснить, что такое смерть.
Mens: Послушай, то, что ты называешь смертью, для меня означает начало вечной жизни, и я не могу себе представить ничего более приятного, но ты ненавидишь смерть, потому что она отнимает у тебя мирские удовольствия. Тебе нужно знать, что между мирскими удовольствиями и вечным блаженством такие же отношения, как между желчью и медом, но ты само знаешь, что все удовольствия [mens подразумевает неумеренные удовольствия — похоть, жадность; по-латыни это voluptas, что, как известно, означает есть слишком много и переусердствовать в чем-то] заканчиваются тошнотой, а после тошноты происходит еще худшее: болезнь и, наконец, смерть. Когда ты ешь, ты всегда хочешь еще и еще, и ты никогда не прекращаешь желать больше, и то же самое с питьем, и несмотря на это, ты боишься смерти. И все же ты само причиняешь себе смерть, ты, ненасытное тело. Тот, кто не может защитить себя от того, что для него плохо, и кто боится того, кем является сам, — это человеческое тело, которое не живет в гармонии с mens [вы видите, что mens утверждает, что его мера правильная], и оно более несчастно, чем любое животное, потому что животные желают только самое необходимое для них.
Тайным образом mens возвращается к тому, что хочет сказать тело. Он уже действительно принял эту мудрость и знает, что у животных нет такой проблемы и что если бы человеческое тело, в той мере, в какой оно есть животное, просто прислушивалось к своей внутренней тошноте и другим реакциям, дающим нам намек на внутреннюю меру, то не было бы никаких проблем. Так, обходным путем, притворяясь, что не согласен, mens теперь проповедует то, к чему до этого подводило тело, так что они на самом деле не так далеко друг от друга, как кажется. Только человек с его разумом может переусердствовать и даже есть то, что его убивает. Но затем идет длинная моралистическая проповедь против переоценки удовольствий тела: «О, бедное тело, ты действительно боишься только себя, потому что от тебя приходит смерть в результате желаний». На самом деле mens обвиняет тело, что оно неправильно не само по себе — само по себе оно действительно хорошо, mens это признает, — но потому, что у него есть эти неумеренные желания. Сейчас мы бы сказали, что преувеличенные желания — это психологическая проблема, не имеющая ничего общего с телом, но связанная с тенью.