Во всех сказках и мифологических сюжетах герой, несмотря ни на что, всегда освобождается, но только после того, как совершит подвиг. Бегство бесполезно, потому что бежать некуда. Есть, например, персидская сказка[11], в которой герой попадает в волшебную баню, вода в которой прибывает и прибывает. Герой держится на плаву, пока силы не начинают покидать его, и, наконец, вода поднимает его до уровня купола над баней. В этот момент он касается круглого камня и благодаря этому спасается. Все исчезает, и он вдруг обнаруживает себя свободным, идущим по пустыне навстречу новым неизвестным испытаниям. В 1926 году Юнг видел сон, о котором рассказывает в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях»[12]: он ехал в открытой телеге, которую вел мужичок, согласившийся отвезти его в замок XVII века. Ворота замка закрылись за ним. Он знал, что будет заключен в этом замке в течение многих лет. Позже, при изучении алхимических текстов, он понял, что его сон означал, что он будет обречен на изучение и развитие этой отброшенной традиции с нуля.
Шел XVII век, когда алхимия начала погибать. Интровертный подход в алхимии показывает, что это было исследование не только и не столько материи, но и коллективного бессознательного. В этом, по сути, психологическом направлении алхимического символизма мы можем разглядеть то, что мы делаем, когда экспериментируем с неизвестной целью, основой нашего устройства. Многие алхимики спонтанно практиковали то, что Юнг открыл еще до изучения алхимии и называл «активным воображением»[13].
Глава IIБожественные силы в материи
Генрих Купрат, «Амфитеатр вечной мудрости». Камень мудрецов, их prima materia или Вещество, также зовётся Хаосом мудрецов, поскольку, несмотря на свою отвратительную и бесполезную сторону, содержит в себе Универсальную перво-материю в недифференцированном состоянии — сродни тому, в котором пребывал мир до Творения: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Бытие 1:2). Этот камень зовётся триединым, поскольку составляет единство тела с духом и душой. Он содержит три принципа — ртуть, соль и серу, соответствующие разным состояниям: солёному или кристаллическому, летучему или влажному и твёрдому или сухому, — которые материя принимает поочерёдно.
Впервой главе я попыталась дать вам краткий исторический очерк происхождения алхимии, ее развития и той роли, которую она играет в целом в нашем историческом контексте. Теперь, прежде чем я перейду конкретному выбранному мною тексту, я хочу затронуть одну проблему, о которой до сих пор почти не упоминала: отношение алхимии к христианству. Вы позже увидите, что этот вопрос играет центральную роль в идеях Герхарда Дорна и в той проблеме, с которой он столкнулся. Я уже отметила, что в арабском мире интерес к алхимии поддерживался больше шиитами, то есть более интровертными и индивидуалистичными мусульманами, и что в еврейской традиции каббалистические и хасидские движения более интересовались алхимией, чем талмудические школы. Точно так же и в христианстве в основном монахи — сначала орденов исцеления, некоторые доминиканцы, а позднее францисканцы — больше интересовались алхимией, когда она вернулась в Западный мир через Испанию и Сицилию. С нею пришли и некоторые неофициальные христианско-герметические течения, обычно объединяемые сейчас под понятием дореформационных течений. Эти течения в основном интересовались третьим лицом Троицы — Святым Духом. Тенденцией этих движений было, даже если официальный орган или же учение церкви были против таких практик, попробовать создать личные отношения со Святым Духом с помощью снов, внутренних видений и личных откровений. Некоторые из этих течений Святого Духа выжили и сформировали то, что можно было бы назвать левым течением в собственно католической церкви, другие же были из нее исключены, а члены их осуждены и подвергнуты преследованиям. Многие из этих людей показали заинтересованность в алхимических занятиях и идеях. В то время как священнослужители поддерживали интерес к алхимии, эти люди скорее пытались освободить ее от религиозной символики и постепенно позволили ей стал чистой естественной наукой в современном понимании этого слова. Таким образом, в целом наблюдается то, на что Юнг указывает в предисловии к «Психологии и алхимии»: что алхимия никогда не была враждебна к преобладающим религиозным идеям и движениям, а скорее образовывала своего рода дополнительное подводное течение. Естественно, однако, что основные идеи некоторых алхимиков о Боге, о мире и о Святом Духе не соответствовали строго догматическому мировоззрению, но, будучи учеными и практиками, они обычно даже не сознавали этого. Если бы их спросили, они сказали бы с искренней убежденностью, что они верующие христиане или мусульмане: они не знали, что их готовность принять то, что мы сейчас назвали бы прямым вдохновением из коллективного бессознательного, поставила их в опасное положение лицом к лицу с преобладающими религиозными организациями. Таким образом, они оказались в ситуации, подобной ситуации многих мистиков, которые чувствовали, что со своим внутренним опытом они были ближе к самой сути ислама или христианства, а те, кто знал о религии только из книг и думал, что это всё, что возможно, пытались преследовать их как сектантов и еретиков. Это иллюстрирует тенденцию в официальной христианской доктрине умалять любые личные внутренние религиозные переживания: надо просто верить в исторический образ Иисуса и в догматическую традицию, связанную с ним, а не получать ориентацию в религиозных вопросах из того, что священнослужители назвали бы чисто субъективным фактором. В этом смысле христианство выражает истину души, но во внешней форме, в проекции.
Во введении к «Психологии и алхимии» Юнг пишет:
«Исключительно религиозная проекция может лишить душу ее ценности, так что из-за полного истощения она станет неспособной к дальнейшему развитию и впадет в бессознательное состояние. В то же время она вводит жертву в заблуждение, будто причина всех несчастий лежит вовне, и люди более не останавливаются, чтобы спросить себя, а где же их собственные деяния. Душа кажется столь незначительной, что рассматривается способной ко злу едва ли не меньше, чем к добру. Но если душа более не играет никакой роли, религиозная жизнь сводится к видимости и формализму. Какова бы ни была картина отношений между Богом и душой, истинно одно: душа не может быть никаким „Только“. Напротив, она имеет достоинство сущности, одаренной сознательным отношением к Божественности»[14].
Говоря о важности души, Юнг при этом, естественно, использует слово «душа» в его христианском смысле и не делает различия между эго-сознанием и бессознательным; то, о чем он говорит, это, естественно, та душа, которую мы бы назвали объективной психе, более глубокие слои бессознательного. Юнг затем подходит к еще одной проблеме, той проблеме, которую христианство отказалось решать на определенном этапе своего развития (как это частично есть и до сих пор): любая внутренняя личная жизнь и любая попытка полагаться на свои личные внутренние психологические знания, на все, что объективная душа может сказать человеку. Людей учили, что они должны верить только тому, что утверждает церковь, как будто церковь выражает истину души. Такое распространение продолжается в виде проекции. Другой вопрос, с которым Юнг имеет дело во введении и о котором я хочу вам только напомнить, это проблема зла.
«Христианство сделало антиномию добра и зла мировой проблемой и, оформив конфликт догматически, возвело ее в абсолютный принцип. Из-за этого еще не решенного конфликта христианин расценивается как поборник добра, соучастник мировой драмы. Понятое в его глубочайшем смысле бытие последователя Христа влечет страдания, которые непереносимы для большинства людей. Следовательно, примеру Христа в действительности можно либо следовать с оговоркой, либо нельзя совсем, и пасторская практика церкви даже считает себя обязанной „облегчить бремя Христа“»[15].
Иными словами, практически никто не может действительно жить в соответствии с этическими требованиями христианства в практической жизни. И именно благодаря этому можно сказать, что христианство — это чисто патриархальная религия.
Юнг затем переходит к тому, что Троица основана на символике мужского числа три, в то время как алхимия стремится сохранять четверичную точку зрения на Божество, а четыре — женское число. Он завершает этот отрывок так:
«Следовательно, Троица определенно мужское божество, в результате чего андрогинность Христа и особое положение и почтение, оказываемое Божьей матери, не имеют реального эквивалента. С этим заявлением, которое может поразить читателя как эксцентрическое, мы приходим к одной из центральных аксиом алхимии, высказанной Марией Пророчицей: „Одно становится двумя, а два — тремя, и [благодаря] третьему одно — четвертое“. Как читатель уже видел по названию, эта книга посвящена психологическому значению алхимии и, таким образом, проблеме, которая с незначительными исключениями вызывает далеко ведущий научный поиск. Еще недавно науку интересовала лишь роль, которую алхимия играла в истории химии, ее роль в истории философии и религии затрагивалась очень мало. Важность алхимии в историческом развитии химии очевидна, но ее культурное значение еще так мало известно, что невозможно сказать в нескольких словах, в чем оно состоит. В этом введении, однако, я пытаюсь подчеркнуть религиозные и психологические проблемы, близкие к теме алхимии. Дело в том, что алхимия скорее подобна подводному течению в христианстве, властвующему на поверхности. Для этой поверхности она то же самое, что сон для сознания, и как сон компенсирует конфликты разума, так и алхимия пытается заполнить брешь, образованную христианским напряжением противоположностей. Может быть, самым содержательным выражением этого является аксиома Марии Пророчицы, цитированная выше, проходящая как лейтмотив через весь пер