Женщина из «Агрогены» повесила табличку на стене, точно голову убитого мегадонта, и в тот момент, находясь вблизи эмблемы самой могущественной компании в мире, Лалджи вдруг испытал внезапный приступ печали, поняв, как много потеряло человечество.
Лалджи отбросил воспоминания, продолжая оглядываться по сторонам, стоя посреди перекрестка и пытаясь отыскать своего пассажира. В руинах промелькнули несколько чеширов, их дымные призрачные очертания пульсировали в лучах солнца и скрывались в тени. Крео перезарядил пружинное ружье и выстрелил снова. Мерцание прекратилось, и на его месте возникла небольшая кровавая груда.
Крео снова перезарядил ружье.
– И где твой парень? – спросил он.
– Думаю, скоро появится. Если не сегодня, то завтра или послезавтра.
Лалджи направился к ступенькам центра и вошел в разбитые двери. Внутри было сумрачно и пыльно, повсюду виднелись следы птичьего помета. Он обнаружил лестницу и стал подниматься наверх, пока не нашел разбитое окно, из которого открывался хороший вид. От порыва ветра оконная рама задребезжала, и Лалджи почувствовал, как ветер дергает его за усы. В голубом небе кружила пара воронов, внизу Крео перезаряжал пружинное ружье и стрелял в чеширов. Когда ему удавалось попасть, раздавался рассерженный визг. На поросшем сорняками тротуаре оставались кровавые пятна, животные разбегались во все стороны.
Лалджи осмотрелся. Неподалеку город уже уступал свои права полям, его дни были сочтены. Очень скоро дома окончательно превратятся в руины, которые покроет идеальное зеленое одеяло «сойпро». И история пригорода, нелепая, недолговечная, погибнет, поглощенная торжествующим маршем энергии. Небольшая потеря с сегодняшней точки зрения, но какая-то часть Лалджи сжималась, когда он думал о том, как время стирает все следы. Он слишком часто вспоминал Индию своего детства, чтобы получать удовольствие от исчезновения чего бы то ни было. По пыльным ступенькам Лалджи спустился обратно к Крео.
– Видел кого-нибудь? – спросил Крео.
Лалджи покачал головой. Крео нахмурился и выстрелил в чешира – промах. Он был прекрасным стрелком, но попасть в почти невидимых зверьков удавалось нечасто. Крео снова зарядил ружье.
– Здесь удивительно много чеширов, – заметил он.
– Их некому уничтожать.
– Мне следует собрать их шкуры и забрать в Новый Орлеан.
– Только не на моей лодке.
Теперь чеширы убегали, сообразив, насколько опасен их противник. Крео прицелился и выстрелил в мерцающий свет, метнувшийся вдоль противоположной стороны улицы.
Лалджи самодовольно усмехнулся:
– Тебе никогда в них не попасть.
– А ты посмотри. – Крео тщательно прицелился.
На них упала тень.
– Не стреляйте.
Крео резко развернул пружинное ружье.
Лалджи махнул рукой Крео.
– Стой! Это он!
Они увидели худого старика с поредевшими седыми волосами некогда каштанового цвета. Тяжелую челюсть скрывала густая седая щетина. Он был одет в грязный рваный мешок из пеньки, но в умных ввалившихся глазах Лалджи увидел свет знания и вспомнил о давно забытом отшельнике, перепачканном пеплом и в лохмотьях, с глазами, полными мудрости. Лалджи постарался отбросить эти воспоминания. Стоявший перед ним не был святым. Такой же человек, как и все, к тому же потрошитель генов.
Крео прицелился в далекого чешира.
– На юге я получу хорошие деньги за каждого убитого котика, – заявил он.
– Здесь ты ничего не получишь, – сказал старик.
– Да, но они вредители.
– Не их вина, что мы сделали их настолько совершенными. – Старик неуверенно улыбнулся, словно пробовал, как у него это получается. – Пожалуйста. – Он присел на корточки рядом с Крео. – Не стреляйте.
Лалджи положил руку на пружинное ружье Крео.
– Оставь чеширов в покое.
Крео нахмурился, но опустил ружье.
– Я Чарльз Боумен, – сказал калорийщик и выжидательно посмотрел на них, словно ждал узнавания. – Я готов. Мы можем уходить.
Лалджи не сомневался, что Гита мертва.
Временами он делал вид, что это не так, и представлял, что она живет другой жизнью после его ухода.
Однако он совершенно точно знал, что она умерла.
И втайне мучился. Она являлась частью его жизни, которая липла к нему, как собачье дерьмо к ботинкам, и делала ничтожным в собственных глазах. Нечто подобное с ним произошло после того, как он без всякой причины швырнул камень в голову мальчишки, чтобы убедиться, что может так поступить; или когда вырывал из земли зерна и поедал их одно за другим, слишком голодный, чтобы с кем-нибудь поделиться. А потом появилась Гита. Постоянная, верная Гита. И то, что он покинул ее, вместо того чтобы жить рядом с калориями… Она стояла в доках и махала ему рукой, когда он поставил парус, именно она заплатила за его проезд.
Лалджи помнил, как преследовал ее, когда она была маленькой, спешил за шелестом ее длинной рубашки и свободных штанов, когда она убегала от него, помнил ее черные волосы и глаза и белизну зубов. «Действительно ли она была такой красивой, как мне казалось?» – спрашивал себя Лалджи. Сияла ли ее коса так, как ему вспоминалось, когда она сидела с ним в темноте и рассказывала историю про Арджуна и Кришну, Раму и Ханумана? Столько всего утеряно… Иногда он не был уверен, что помнит ее лицо, возможно, он заменил его образом с древнего плаката, изображавшего девушку из Болливуда, который хранил Шрирам в сейфе своего магазина, чтобы уберечь от влияния света и воздуха.
Довольно долго он думал, что как-нибудь вернется и найдет Гиту. Что сможет ее накормить. Что пошлет деньги и еду в свою разрушенную землю, которая теперь существовала только в его сознании, в его мечтах, в миражах пустыни, – красно-черные сари, женщины в пыли и их черные руки, и серебряные браслеты, и голод, бесконечные воспоминания о голоде.
Он представлял, как возвращает Гиту через сияющее море, привозит к бухгалтерам, рассчитывающим квоты сжигаемых калорий для всего мира. Ближе к калориям, как много лет назад однажды сказала она. Ближе к людям, которые балансировали стабильностью цен на границе катастрофы и сохранили рынок энергии, уравнивая его с потоками пищи. Ближе к маленьким богам, имеющим больше власти, чем у Кали, чтобы уничтожить мир.
Но он знал, что женщина умерла от голода или болезней.
И разве не по этой причине к нему обратился Шрирам? Шрирам, знавший историю его жизни лучше, чем кто-либо другой. Шрирам, который нашел его после того, как Лалджи появился в Новом Орлеане, и узнал в нем своего соплеменника: еще одного индийца, осевшего в Америке, но все еще говорящего на языке поселений пустыни и помнящего свою страну такой, какой она была до нашествия долгоносиков с измененными генами, чумы листьев и коррозии корней. Шрирам, деливший с ним место на полу, когда они работали на фабрике, производящей пружины, и ничего больше – они были благодарны за это, словно сами превратились в мутантов.
Конечно, Шрирам знал, что нужно сказать, чтобы отправить его вверх по реке. Шрирам знал, как сильно хотел Лалджи уравновесить то, что уравновесить невозможно.
Они следовали за Боуменом по пустым улицам и разрушенным переулкам, пробирались по жалким останкам изъеденного термитами леса, через раскрошившиеся бетонные фундаменты и ржавую арматуру, которую не имело смысла использовать, но все еще не желавшую превращаться в пыль. Наконец, когда старик помог им протиснуться между ободранными остовами двух ржавых автомобилей, Лалджи и Крео ахнули.
Подсолнечники возвышались над их головами, джунгли листьев тыквы обвивали ноги, сухие стебли пшеницы шелестели на ветру. Боумен оглянулся на их удивленные лица, и его неуверенная прежде улыбка стала широкой и довольной. Он рассмеялся и махнул рукой, сделал несколько неуверенных шагов сквозь заросший цветами и сорняками сад и повел их дальше, цепляя краем изношенной одежды за сухие стебли капусты и мускусной дыни. Крео и Лалджи пробирались вслед за ним через заросли, благоговейно обходя пурпурные баклажаны, красные сферы помидоров и раскачивающиеся оранжевые перцы. Над подсолнечниками гудели пчелы, отягощенные пыльцой.
Лалджи остановился посреди зарослей и позвал Боумена.
– Эти растения – результат биоинженерии?
Боумен замер на месте, потом побрел обратно, вытирая пот и пыльцу растений с улыбающегося лица.
– Нет, не так, тут важны определения. Однако одно существенно: они не принадлежат компаниям-калорийщикам. Некоторые даже являются наследством. – Он усмехнулся. – Ну или что-то вроде того.
– Как они выжили?
– А, вот вы о чем. – Он наклонился и сорвал помидор. – Японский долгоносик с измененными генами, или завиток 111-б, или, быть может, бактерия цибискоза? – Он откусил кусок от помидора, и сок потек по заросшей седой щетиной щеке. – На сотни миль вокруг нет ничего подобного. Это островок в океане «сойпро» и «хайгро». И серьезный барьер к тому же. – Он задумчиво оглядел сад и снова откусил кусочек помидора. – Конечно, теперь, когда вы сюда пришли, лишь немногие из растений выживут. – Он кивнул на Лалджи и Крео. – Вы принесли с собой инфекцию, а многие из чудом уцелевших растений могут существовать только в изоляции. – Он сорвал еще один помидор и протянул Лалджи. – Попробуйте.
Лалджи внимательно посмотрел на блестящую красную кожу, впился в помидор зубами и ощутил его сладость и кислоту. Усмехнувшись, он протянул помидор Крео, тот попробовал и скорчил гримасу отвращения:
– Предпочитаю «сойпро».
И вернул помидор Лалджи, который быстро и жадно его доел.
Боумен улыбнулся, глядя на работающего челюстями Лалджи.
– Вы достаточно стары, чтобы помнить вкус настоящей еды. Перед уходом можете захватить с собой сколько пожелаете. Все равно они умрут.
Он повернулся и зашагал дальше, решительно раздвигая руками сухие стебли пшеницы.
За садом находились развалины дома. Казалось, его опрокинул мегадонт, протаранив стены, которые рухнули, не выдержав натиска. Упавшая крыша уродливо накренилась с одной стороны, и там скопилась большая лужа дождевой воды. Рядом была выкопана канава для стока в пруд.