Оставшись один, юноша поначалу вернулся к своим размышлениям, но вдруг вздрогнул. Человек в капюшоне назвал его по имени, а ведь прошлой ночью, когда его застали врасплох, на нем не было ничего, что позволило бы его узнать.
«Возможно, кто-то со мной знаком, или меня узнали, пока я спал», — подумал он.
Затем Пабло Симон оглядел помещение. Меньше трех метров в длину и ширину, еще меньше — в высоту; из мебели — только деревянная кровать, на которой он лежал, и два стула. Окошко под потолком с трудом справлялось с ролью отдушины и слухового окна, однако даже в полутьме юноше удалось внимательно рассмотреть своего опекуна. Высокий, худощавый, тот был одет в простую льняную тунику с капюшоном, полностью скрывавшим его лицо. На груди, слева внизу, он носил небесно-голубой крест, почти как обычный, но что-то в этом кресте не давало покоя Пабло Симону.
— Да ведь это не просто крест, это развернутый куб! — воскликнул он.
Наконец-то в его уме хоть что-то начало проясняться. А не ложа ли это белых магов, или, может, секта морально неиспорченных христиан, соблюдавших столько предосторожностей, чтобы избежать инквизиции?
Эти мысли приободрили его, он закрыл глаза и задремал, но через несколько минут шум двери, с трудом двигавшейся в проеме, вернул его в сознание. На него смотрел, видимо, тот же самый человек в капюшоне. Наконец он спросил:
— Готов ли ты к долгой беседе? Ты хорошо себя чувствуешь, брат?
— Достаточно хорошо для прикованного, — с досадой ответил Пабло Симон.
Человек, задавший вопрос, уступил место другому, в таком же облачении, но последнего отличал какой-то золотой треугольник посередине лба.
— Мир тебе, брат Пабло Симон Фосолето! Я слышал твои последние слова…
Молодой человек смотрел на него, не в силах скрыть удивления.
— Я отвечаю тем же на ваше любезное приветствие, кем бы вы ни были. Но откуда вам известно мое полное имя? Ваш голос мне как будто бы знаком.
— Не обременяй себя знанием того, под каким именем я действую во внешнем мире, мире «мертвых», — оно ничего тебе не даст.
— А могу ли я узнать, почему меня сковали?
— Что за странное существо человек! Стоит связать ему руки или запереть на пару дней, он отчаянно рвется на свободу; но, связывая себя самого и отдавая в плен собственным страстям, порокам и невежеству, он наслаждается. Он превратил свой земной проводник из обиталища в темницу и, влюбившись в собственные страдания, делает все возможное, лишь бы не покинуть ее…
— Судя по тому, как вы говорите, вы доктор теологии, а возможно, кардинал или епископ; но я сейчас нахожусь в слишком неловком и неприятном положении, чтобы вести метафизические беседы; мне кажется, уже перевалило за полдень…
— Поверь, ты можешь забыть о своем приходском училище. Сделай милость, отвечай на мои вопросы как можно искреннее и правдивее, от этого зависит твоя жизнь. Нас ведет тот же идеал, что движет Солнце и планеты по их небесным орбитам, и мы любой ценой должны избежать провала. Твоя безопасность — в твоих руках; если будешь говорить мне правду и вести себя тихо и смиренно, с тобой ничего не случится и ты не встретишь никаких затруднений.
Слова человека в капюшоне были исполнены такой воли и такого благородства, что молодому химику стало ясно: собеседник не замедлит их выполнить.
— Я уступаю силе; слушаю тебя и обещаю быть покорным, тем более что мое положение к другому и не располагает.
Странный посетитель присел у ложа и спросил:
— Тебя зовут Пабло Симон Фосолето, не так ли?
— Да, так.
— У тебя будет другое имя. Твое земное имя претерпит трансмутацию в день твоей свадьбы с «Софией»; у тебя все еще есть шанс.
Молодой человек посмотрел на него с изумлением и спросил:
— Что за трансмутация? Не думайте, что я, подобно невеждам, считаю, что София — это суккуб с соблазнительными формами, с которым, как говорит отец Педро, пребывают в греховной связи все, кто не учится и не молится по указанию Церкви. Я знаю этимологию этого греческого слова и его значение: мудрость, или целостное знание. Но что же вы хотите со мной сделать?
— Меня радует твоя эрудиция и свободомыслие. А что сказал отец Педро, когда ты описал ему все, что видел и слышал ночью в этих руинах?
— Я никогда не обсуждал этого с отцом Педро! С какой стати?..
— Подожди! — прервал его человек в капюшоне. — Ты ни с кем не говорил об этом?
— Нет! С какой стати мне было говорить? Я ни разу не видел и не слышал ничего особенного, пока вы не схватили меня; я думал, это мои галлюцинации или просто фосфорическое свечение.
— Ты понимаешь, что если обманешь меня, то заплатишь высокую цену? — голос человека в капюшоне стал суровым, и Пабло Симону стало неуютно на своем ложе. Наконец он ответил:
— Да… Я почему-то чувствую, что навсегда лишился свободы, а возможно, и жизни… Но я не лгу.
Сквозь окошко виднелись кровавые отблески закатного солнца на облаках, и тени кельи, словно жадные вампиры, росли и росли, изгоняя последние лучи света.
Человек в капюшоне, казалось, задумался, а молодой химик грустно смотрел в каменный потолок. Но вот молчание прервал решающий вопрос:
— Что ты услышал у стены древнего подземного дворика?
— Я ничего не понял; возможно, в этих словах не было смысла…
— Мне не важно, понял ты или нет! Что это были за слова?
— Что-то вроде «Абраксас — это петух, а петух поет перед рассветом».
— Это всё?
— Всё…
— Ты ничего не видел?
Пабло Симон покачал головой, но человек в капюшоне переспросил:
— Никакого действия? — при этих словах он достал медальон, висевший у него на шее и скрытый одеждами. В центре медальона виднелась фигура человека с головой петуха, одна его рука воздевала овальный щит, другая — копье. Фигуру окружали древнееврейские знаки и египетские рисунки. Было похоже, что медальон сделан из золота, инкрустированного синей смальтой и бриллиантами.
— Я ничего не видел, и никогда не видел ничего подобного… Что означает это изображение?
— Многое. Это символ Бога, у него триста шестьдесят пять добродетелей.
— Как дней в году…
— Ты умен, Пабло Симон! Теперь ты знаешь более чем достаточно, чтобы нас сожгли, расскажи ты об этом инквизиторам.
— Я ненавижу инквизицию, наверное, так же сильно, как и вы! Три дня назад они сожгли на городской площади маленького сына башмачника Николаса за то, что у него были нервные припадки, которые повторились во время обряда изгнания бесов. Когда он закричал на костре, мать пробралась сквозь строй конных стражников и попыталась его спасти. Тогда один из судей приказал бросить ее в огонь, мол, ею тоже овладел дьявол. А пока бедную женщину копьями заталкивали в костер, эти волки в одежде пастырей поднимали кресты и распевали фразы на латыни.
— Я тоже был свидетелем этой драмы, Пабло Симон, но нас должна объединять не ненависть, а любовь. Ты изучишь наши доктрины, и тогда возродится твоя вера в Иисуса Христа.
— А как же мои лекции в училище и химические исследования? Что я скажу, если вернусь через месяц или через год? Что я путешествовал? Я не смогу им ничего объяснить, и эти фанатики решат, что я стал невидимкой… Меня сожгут!
— Ты не можешь никого сжечь или сгореть сам; твое тело — да, может. Но не волнуйся, с тобой ничего плохого не случится, — ответил спокойным голосом человек в капюшоне и, позвав, видимо, своего ученика или помощника, приказал освободить руки и ноги молодого химика от оков.
Спустя несколько минут тяжелые дверные запоры задвинулись, и Пабло Симон остался один, наблюдая за танцем черных теней, отбрасываемых на стены большой сальной свечой.
Он не знал, что ангел судьбы ведет его сейчас к самому удивительному приключению, доступному человеку, — к путешествию в глубь самого себя.
Он проснулся среди ночи, бормоча:
— Я должен освободиться из этих руин…
И словно далекое эхо повторило его слова, но смысл их изменился. Эхо говорило об освобождении души от рабской жизни, полной моральных и интеллектуальных ограничений, которые были свойственны ему до сих пор. Возможно, только этой ночью Пабло Симон научился «слышать»…
Глава III. Духовное становление
Дни проходили за днями, стирая своими невидимыми руками все земные страхи и опасения Пабло Симона. Иногда они приносили ему удивительные подарки: то вдруг исчезнет какое-то сомнение, то на несколько минут его посетит глубокое внутреннее спокойствие, то, созерцая рассвет и позабыв о мирских занятиях и обязанностях, он вдруг испытает чистую радость.
Постепенно его заточение становилось все более добровольным; ему уже позволялась полная свобода в некоторой части подземелий и относительная свобода — под присмотром его стражей — наверху, среди руин. В последнем случае его прогулки заканчивались с восходом солнца, ведь они должны были оставаться тайной для тех немногих горожан, что забредали в эти уединенные места.
Глубоко в его сердце начала расти надежда, как прорастает из зерна хрупкий, но могучий стебель; в силу того же божественного закона его внутренние стремления перерастали его самого, становясь все более сильными, и в своем апогее превращались в скрытый пока образ кроны свершений.
Многое вызывало у него живой интерес, и прежде всего — личность таинственного человека в капюшоне, видимо одного из главных здесь, который расспрашивал его в первую ночь. Его голос казался Пабло Симону знакомым, хотя звучал не совсем естественно, как будто был изменен. Удивляла его и забота, которую по отношению к нему проявляли, удивлял и тот факт, что братство, насчитывавшее около полусотни членов, хотя и не располагало никакими видимыми денежными средствами, тем не менее имело все необходимое: еду, одежду, медикаменты, книги и инструменты. Он не раз видел огромные корзины с продуктами и дорогими лекарствами, которые потом оставляли где-то в городке для нуждающихся. Такая необычная милостыня приобретала особое значение, когда предназначалась семьям, обездоленным инквизицией. В таких случаях добавляли еще одежду, книги и небольшие суммы денег.