Война 1812 г. уже три года была в разгаре, и новости, доставляемые на лодках или лошадях, добирались до публики целыми неделями. Как и следовало ожидать, молодая американская нация, не успевшая создать настоящей армии, не побеждала. К тому же страна испытывала давление не только извне, но и изнутри. Северные штаты были разрознены, и британцы не сомневались, что удар по Новому Орлеану на Юге отзовется и на Западе и нация распадется. Только вот был человек, который стоял у них на пути, – задиристый, вспыльчивый генерал по имени Эндрю Джексон.
В битве за Новый Орлеан сражались не только противники, но и темпераменты. Британскую армию возглавлял генерал-майор сэр Эдвард Пакенхэм, тридцатишестилетний образованный военный, чья семья была связана родственными узами с королевской. Молодого, рослого, бравого Эдварда называли Нед за простоту в обращении с солдатами, которые его безмерно уважали. Джексону же было уже сорок семь. Осунувшийся, изнуренный дизентерией, с застрявшей у сердца пулей, полученной на пистолетной дуэли в 1805 г., он тоже заслужил прозвище среди солдат – Старый пекан, так как древесина пекана была самой твердой из известных им пород. Джексон был малообразованным, неопытным командиром, да и талантом военачальника не мог похвастаться, зато обладал свирепостью ротвейлера.
С первыми лучами солнца 8 января 1815 г. Британия предприняла третью попытку уничтожить американские войска. Поле битвы у Нового Орлеана располагалось на территории сахарной плантации, зажатой между бурыми водами Миссисипи и черным болотом. Линией обороны Джексону служил земляной вал со рвом, хорошо укрепленный в центре, но уязвимый по краям. Их противник планировал атаковать с обоих флангов, чтобы воспользоваться этой слабостью. Пакенхэм, командующий британскими войсками, был интеллектуалом и применял сложную боевую стратегию, которая требовала четкой координации маневров и слаженности часового механизма. Всего было четыре удара: один со стороны Миссисипи выше по течению, один с берега реки, один со стороны болота и последний – прямая атака по центру. Пакенхэм смотрел на это поле как на шахматную доску, где битва умов приводит к победе путем захвата одной фигуры; Джексон же относился к сражению как к игре в шашки, где выигрывает тот, у кого осталось больше шашек на доске.
Когда послышались выстрелы, решающим фактором в пользу американцев стала природа. Британские лодки, отправленные вверх по реке Миссисипи, застряли в иле, и их тыловая атака опоздала. Человеческие ошибки также сыграли свою роль. План британцев предполагал еще один удар пехотинцев с лестницами наготове – чтобы взобраться на вал – и с вязанками сахарного тростника, чтобы завалить траншеи и перейти водную преграду. Но лестницы и вязанки они забыли. И когда осознали свою «совершенно невероятную ошибку»[116], то ретировались, чтобы взять их, а потом вернулись, еще больше нарушая согласованность шахматных ходов и слаженность кампании.
Над американскими солдатами ревели красные ракеты, и взрывы пугали неопытных бойцов. Джексон удерживал их, словно необъезженных жеребцов, своими твердыми, спокойными, отеческими словами, преодолевая их побуждение удрать. По его команде их пальцы нажимали на курки мушкетов или дергали за спусковые шнуры пушек – стреляли и палили, стреляли и палили, стреляли и палили, – добиваясь таким образом в эпоху до автоматического оружия смертоносного шквала по наступающим «красным мундирам». Британцы атаковали укрепление и вели ответный огонь. Не прошло и двух часов, как грохот с их стороны стал затихать, и вот прозвучало всего несколько одиночных взрывов. Затем наступила тишина.
Пока рассеивался дым, Джексон смотрел в подзорную трубу и видел на земле тысячи «красных мундиров», застывших там, где они испустили свой последний вздох. Пакенхэм лежал мертвый, разорванный пополам пушечным ядром, а Джексон со все той же старой пулей в паре дюймов от сердца обозревал поле битвы. Сражение окончилось, и, кто бы мог подумать, американцы одержали победу, да еще и с минимальными потерями – всего сотня убитых.
Но победа не имела никакого смысла, и британцы с американцами полегли напрасно. Славный генерал-майор Эндрю Джексон не знал, что еще до начала битвы за Новый Орлеан война между Америкой и Британией закончилась. За две недели до сражения Джексона с британцами, накануне Рождества 1814 г., в бельгийском городе Генте стороны подписали мирное соглашение, по которому границы и политика обеих стран возвращались к довоенным условиям. Но Сэмюэл Морзе изобрел телеграф двадцатью годами позже, и сообщение о заключении мира путешествовало, как обычная посылка. Мирному договору потребовалось несколько недель, чтобы добраться до Вашингтона, и прибыл он только к середине февраля, где был единогласно ратифицирован 16 числа. К моменту получения Джексоном официального извещения два месяца спустя, 6 марта, зелень Луизианы уже начала скрывать из виду красные мундиры убитых британцев.
На тех южных полях сахарного тростника люди погибли ни за что, но задержка сообщения имела еще более серьезные последствия.
В тот исторический момент Джексон предстал перед лучшим, что только было в Америке, – армией черных и белых, богатых и бедных, профессиональных солдат и дилетантов, индейцев и поселенцев и даже преступников. У этих людей была масса различий, но их объединяло нечто большее. Все они боролись с британцами за то, чтобы обрести шанс на поиск собственного счастья. В ходе сражения Джексон обещал чернокожим, что им будут платить так же, как белым, и относиться с таким же уважением[117]. На поле битвы под командованием Джексона индейцы объединялись против британцев. У места сражения Джексон привлекал женщин к подготовке обмундирования и повязок для раненых. Джексон объединял разных людей. Из многих – единое. Но единство и ценность человеческой жизни, объявленные Джексоном, надолго не задержались.
Победа Джексона так поспособствовала его популярности, что вскоре он стал президентом. В этом качестве он выселил индейцев с их исконных территорий, и многие из них погибли на Дороге слез. Он продолжил порабощение афроамериканцев, богатея за счет их рабского труда на его плантации. И он пренебрегал правами женщин, распространив право голоса на всех белых мужчин, а не просто на собственников имущества. Джексон получил известность как народный президент, который улучшил жизнь людей, таких, как он сам. Все остальные были для него шашками, которые он отодвигал назад, придерживал или же, как в случае с индейцами, убирал. В тот краткий миг на поле битвы за Новый Орлеан Джексон вел за собой и объединял чернокожих, каджунов, креолов, индейцев и белых. Он спас страну от порабощения, став кем-то вроде американского Моисея, но после войны нарушил свои обещания, превратившись в американского фараона. Если бы сообщение о заключении мира пришло по телеграфу Сэмюэла Морзе и успело до начала ненужной битвы, преградив тем самым путь Джексона к власти, и Америка могла стать другой.
Электрические депеши
Со слезами на глазах смотрел Сэмюэл Морзе с палубы «Сюлли» туда, где на другой стороне Атлантического океана был его дом. Он возвращался в Нью-Йорк на влекомом ветрами пакетботе, перевозившем почту и товары из французского порта Гавр, где Сена впадает в Ла-Манш. Отплытие Морзе было назначено на 1 октября 1832 г. – дату, близкую к годовщине его свадьбы, и это обстоятельство последние семь лет ввергало его в печаль. Хотя Морзе и заявлял, что остается за границей ради дальнейшего обучения живописи и карьеры в искусстве, немногочисленные близкие друзья шептались, что он отправляется на три года в Европу, чтобы оплакивать свою жену Лукрецию. Ее смерть от сердечного приступа в 1825 г. глубоко ранила его, и последующие годы так и не принесли утешения. Позже он признавался брату, что «эта рана кровоточит каждый день, как свежая»[118]. Тоску усугубляло то, что ему даже не удалось попрощаться с любимой женой. Бремя жизни после ее смерти было так невыносимо, что он перебрался через Атлантику в Европу. Европа, особенно Лондон, оказала на него важное влияние в молодости, дав время поучиться живописи и укрепив в желании быть художником. На сей раз удрученный и почти лишенный средств к существованию сорокаоднолетний Морзе отплыл во Францию, а затем в Италию, оставив троих детей на попечении родственников и друзей в надежде на то, что время и расстояния исцелят его.
Еще со времен учебы в колледже, прогуливаясь мимо старинного краснокирпичного здания Йельского университета, Морзе мечтал стать художником. Он полюбил «интеллектуальное искусство»[119], как он его называл, заполняя полотна монументальной живописью и историческими сценами на манер европейских мастеров. К тому же он рассчитывал, что плоды его трудов обеспечат ему безбедное существование. Некогда крепкий юноша шести футов ростом, теперь он выглядел изможденным и жилистым. Еще хуже было то, что большую часть его работ составляли портреты, которые американцы обожали, а сам он не жаловал. Но все же ради заработка лет с двадцати до тридцати с лишним он много ездил на дилижансе по Новой Англии, на расстояния в несколько дней пути от родительского дома, а также наведывался в Южную Каролину, где жили родственники матери, и изображал каждого, кто был готов заплатить.
По счастливому стечению обстоятельств в январе 1825 г. Морзе представилась уникальная возможность подняться на более высокую ступень в мире искусств. Его пригласили написать во весь рост знаменитого маркиза де Лафайета, французского военачальника, который во время Американской революции сражался бок о бок с колонистами и был одним из последних живых героев той войны. Большее благоговение у Морзе вызывал разве что Джордж Вашингтон, друг его отца Джедедайи