ми длинные поезда вроде того, что привез Хемингуэя на вокзал Юнион, заменив их более проворными средствами передачи мысли.
Пока в мае 1844 г. шли приготовления к демонстрации телеграфа в Вашингтоне, беспокойный Сэмюел Морзе хотел почаще получать информацию от Альфреда Вейла. Избалованный собственным изобретением, он привык к немедленной доставке сообщений, ставшей возможной благодаря его детищу. Морзе не скрывал своего волнения. Если пара дней проходила без новостей от Вейла, он немедленно реагировал упреком: «Я несколько разочарован[196] тем, что не получил от вас письма». Во времена Морзе почта шла по многу дней, а иногда и недель, но достаточно было пары дней отсутствия вестей от Вейла, чтобы Морзе проявлял нетерпение. В наши дни ученые обеспокоены подобными поведенческими проявлениями в связи с преемниками его изобретения – СМС-сообщениями.
Тема мгновенного обмена сообщениями вызывает бурные споры и часто опасения, что эта практика меняет язык к худшему. Интересно отметить, что лингвисты и филологи в наши дни не так уж озабочены сжатой формой выражения мысли или судьбой запятых. Исследования показали, что учащиеся могут легко переключаться от набора текста на своих девайсах к домашним заданиям. И хотя изменение речевых форм не пугает тех, кто изучает язык и его структуру, многих волнует, что такое общение может оказать влияние в более широком смысле слова. Наоми Бэрон, лингвист и профессор Американского университета, предупреждает: «Есть что-то пугающее в том, что сейчас происходит»[197].
Телеграф Сэмюэла Морзе направил нас по пути быстрой коммуникации, став предком электронной почты, СМС и социальных сетей. Но у наших устройств есть теневая сторона. «Общение онлайн, – говорит Бэрон, – наносит серьезный ущерб социальным взаимодействиям». Коммуникация – это не только слова, модные аббревиатуры и метко подобранные гифки. Коммуникация не просто выражает смысл; она сама создает смысл. И возможность мгновенно обмениваться сообщениями, будучи далеко друг от друга, чревата новыми рисками. «Это опасно, потому что мы забываем, как быть человечными друг с другом», – считает профессор Бэрон.
Когда мы разговариваем друг с другом лично, то получаем от людей сигналы. Но когда это происходит в интернете, «мы забываем, как важно воспринимать реакцию другого человека, чтобы убедиться, что вас понимают», – отмечает Бэрон. Не получая таких сигналов, свойственных реальной жизни, когда мы находимся в одной комнате, мы не можем видеть, что собеседник нервничает, озадачен или хочет нас перебить. Гифки, смайлики и эмодзи не способны передать подобных побуждений. Американцы, которые отправляют больше текстовых сообщений, чем весь остальной мир, стремительно утрачивают нечто важное. В отсутствие таких невербальных сигналов мы убедили себя, что общаемся полноценно. Однако, обладая ими, мы можем понять, что это не так. К тому же постоянный доступ к интернету вызывает новый тип невроза XXI в., похожий на тот, что обнаруживал Морзе, беседуя с Вейлом в XIX в. «Мы начинаем нервничать, если не можем ответить сразу же», – утверждает Бэрон.
Бывший сотрудник Facebook однажды сказал, что сайт, который ежедневно посещают миллиарды пользователей, был большой ошибкой[198]. То, что второкурсник Гарварда придумал в комнате студенческого общежития, создавая «всеобщее ощущение соседства», как это сформулировал Морзе, вредоносно по ряду причин. При мгновенной коммуникации мы теряем способность считывать выражения лиц других людей и поддерживать беседу. Люди – социальные создания. Соответственно, живые разговоры для нас лучше виртуальных. И живые друзья для нас лучше виртуальных. Общение лицом к лицу лучше, чем онлайн. Социальные сети делают нас асоциальными существами. Мы теряем способность общаться иначе, чем только с помощью слов. Нет поводов волноваться из-за запятых, общество теряет нечто куда более важное. Коммуникация с помощью механизмов – подобных первой машине, отправляющей сообщения, телеграфу, – вытеснила нечто неуловимое. К счастью, в настоящих разговорах человек участвует полноценно, и потеря восполняется.
«Если вы не взаимодействуете с другими, – сказала Бэрон, – у вас куда меньше шансов развить эмпатию, а если общество лишится ее, в кого мы превратимся?»
Сэр Эдвард Пакенхэм, командующий британскими войсками, сражался против Эндрю Джексона на поле битвы в Луизиане[199]
Эндрю Джексон, командующий американскими войсками, закрепил позиции на плантации Чалметт, в нескольких милях к югу от Нового Орлеана[200]
Карта битвы за Новый Орлеан 8 января 1815 г.[201]
На борту «Сюлли». По пути в Нью-Йорк после нескольких лет, проведенных в Европе, Сэмюэл Морзе придумал использовать электричество для передачи сообщений, сжимая слова при помощи кода[202]
Морзе поспешил к могиле жены Лукреции, которую похоронили на семейном участке в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Ее смерть вдохновила его на создание телеграфа[203]
Сэмюэл Морзе изобрел способ быстрой коммуникации с помощью электромагнитного телеграфа[204]
Альфред Вейл воплощал идеи Морзе, часто при этом улучшая их[205]
Ранний прототип телеграфа Морзе, изготовленный в его студии из подручных материалов. Электромагнит, закрепленный на подрамнике, принимает код и толкает карандаш из стороны в сторону для записи передаваемого сообщения на полоске бумаги. Последовательность зубчиков движется под двухплечным рычагом, который передает код[206]
В президента Джеймса Гарфилда выстрелили, как только он вошел в здание железнодорожной станции Балтимор-Потомак
Чарльз Гито – психически неуравновешенный человек, убивший президента Гарфилда
Джеймс Гарфилд был двадцатым и очень популярным президентом США
Узнав о выстреле, Лукреция Гарфилд поспешила к мужу
Толпы жителей Нью-Йорка следили за состоянием Гарфилда, читая на досках объявлений телеграфные сообщения из Белого дома[207]
Президента Гарфилда перевезли к берегу океана, который он так любил, и все это время у его ложа была жена, а вместе с ней – благодаря телеграфу – и вся страна
4Запечатлевать
Как фотоматериалы запечатлевали нас, явно и неявно.
К вопросу о лошади
Заказ казался довольно простым. Мужчина попросил фотографа заснять его лошадь в галопе. Хотя задача и выглядела понятной, в 1870-х гг. портретная съемка требовала длительных фотосессий в студии, когда человеку в течение целой минуты приходилось неподвижно стоять или сидеть, при этом еще и не улыбаясь. Стоило ему шелохнуться, пока крышка объектива открыта, и четкий силуэт превращался на снимке в размазанное привидение. Ограничения, которые диктовали фотоматериалы того времени, заставляли фотографов вздрагивать, когда в студии появлялся маленький ребенок, ведь они знали, что малыши обычно ерзают и на фото превращаются в туманное облачко на коленях сурово выглядящей матери. Фотограф мог быстро пройти перед камерой, не сомневаясь, что она его не запечатлеет. Вот почему требование заснять лошадь в движении даже обсуждать не имело смысла. Но оно исходило не от кого-нибудь, а от Лиланда Стэнфорда, калифорнийской версии Рокфеллера, который не привык слышать слово «нет».
Стэнфорд дважды был губернатором Калифорнии, а затем возглавил Центрально-Тихоокеанскую железную дорогу, проложив пути через весь континент на восток, сочетая политические и корыстные мотивы и сказочно разбогатев нечестными путями. Он обожал лошадей и дома, что вполне мог себе позволить благодаря огромному состоянию. Как раз с его домом и был связан тот запрос по поводу лошади. Как тогда было принято, Стэнфорд желал запечатлеть свой величественный особняк в Сакраменто и нанял для этого сорокадвухлетнего Эдварда Мейбриджа – фотографа из Сан-Франциско с окладистой каштановой бородой. Но вскоре магнат переключился с интерьеров своей усадьбы на лошадей в конюшне.
Стэнфорд предположил, что, когда лошадь бежит, есть моменты, когда она не касается земли ни одним из копыт – то есть находится в так называемой «безопорной фазе»[208]. Но ему нужны были доказательства. Легенда гласит, что друзья-миллионеры подняли на смех его предположение, говоря, что лошадь сразу упадет, если не будет касаться земли копытами, и шутки дошли до пари на значительную сумму в $25 000 – на нынешние деньги почти миллион. Чтобы сохранить лицо, Стэнфорд хотел получить фотографию, а Мейбридж должен был ее предоставить. Мейбридж, может, и не был уверен, что удастся заснять лошадь в движении, зато не сомневался в том, что каждый художник нуждается в богатом покровителе, что каждому художнику нужен профессиональный вызов и что любому художнику хочется славы. Мейбридж приехал в США из Англии, чтобы добиться успеха, и постепенно менял написание своего имени – с Edward на Eadweard и с Muggeridge на Muygridge, а потом на Muybridge, – параллельно меняя род деятельности, пока не нашел то, в чем был вне конкуренции. И этот запрос для него как фотографа был отличным шансом. Так что Мейбридж вложил свою обветренную руку в мясистую ладонь Стэнфорда для рукопожатия и пробормотал «да», скрепив тем самым союз двух разных миров.
Мейбридж был одним из лучших фотографов Сан-Франциско. Делая снимки, он бесстрашно забирался в безлюдные места вроде тихоокеанского побережья, Йосемитского парка или Аляски. Профессия требовала хорошей физической формы и вполне ему подходила: Мейбридж был подтянутым и сильным и мог нести на себе снаряжение весом более сотни фунтов. Все, что требовалось для съемки и проявки фотографий, было при нем. Помимо бутылок с химикатами, его экипировка включала несколько деревянных фотокамер, хрупкие стеклянные пластины, ведерки для воды, палатку для передвижной фотолаборатории, дорогие объективы и устойчивые штативы. Эксцентричному Мейбриджу, с его всклокоченной бородой и мягким взглядом голубых глаз, нравилось находиться вдали от цивилизации в компании своего упряжного мула.