[222]. Но он ошибался.
Сам того не зная, почтенный отец Гудвин ввязался в шахматную партию против одной из крупнейших монополий в мире. Наслаждаясь своим триумфом, он пропустил мимо ушей комментарии патентного эксперта по поводу доработки патента, чтобы его точно выдали. Райхенбах тоже получил от него рекомендации. И он уточнил свою рецептуру, указав точное количество нитроцеллюлозы и камфоры. Гудвин же не стал вносить никаких изменений.
10 декабря 1898 г. патент выдали Райхенбаху. Заявка Гудвина была отклонена.
Преподобный пытался требовать то, что считал своим по праву, и наведывался в патентное ведомство еще много раз, тратя последние деньги, стараясь прояснить, как заполучить патент. Он хотел добиться либо патента, либо толкового объяснения. Патентное ведомство не предоставило ни того ни другого, но эксперт предложил внести некоторые изменения и попробовать подать заявку снова.
Он предложил Гудвину включить в рецепт камфору. Однако Гудвин не использовал «ни атома камфоры»[223], и его не волновала «крапчатость»[224], которую она придавала. Но в надежде на патент он прислушался к словам эксперта. Это оказалось роковой ошибкой. Включение камфоры в рецептуру, указанную в заявке, открыло юридический ящик Пандоры. Теперь Гудвин должен был доказать, что его изобретение – это не тот всем известный целлулоид, который изготавливали из камфоры и нитроцеллюлозы; он не мог получить патент на уже существующее изобретение. Эта неудача никак не приблизила Гудвина к желаемому результату. Осматривая гору документов, он писал другу: «Я не только постарел, но и обеднел»[225].
Гудвин теперь был проигравшей стороной в патентной борьбе с Райхенбахом и попал в замкнутый круг пересмотров и отказов. В 1892, 1895 и 1897 гг. он подавал новые заявки, и все они были отклонены[226]. К 1896 г. Гудвин нашел другого адвоката – из Drake and Company, который в 1897 г. составил заявление и отправил его главному эксперту. Чудесным образом 8 июля 1898 г. ранее принятые решения были пересмотрены, что проложило Гудвину дорогу к патенту. Его адвокаты смогли доказать, что все изменения, сделанные им в заявке, соответствовали описанию первоначального патента. Также Гудвин сумел доказать, что, когда его заявка на патент была на рассмотрении, он уже производил пленку и демонстрировал ее в ходе первого разбирательства по делу о столкновении патентных притязаний. Джордж Истман показал в суде в том первом разбирательстве, что не мог получить пленку надлежащего качества до 1888 г.[227]
Утром в среду 14 сентября 1898 г. больной семидесятипятилетний Гудвин проделал путешествие длиной в четыре мили от дома до конторы Drake and Company и произнес речь в честь Пелла и его коллег, отмечая получение патента. Гудвин обнаружил, что все еще способен произнести длинную проповедь без подготовки. В своей речи он напомнил всем в этой юридической компании, что «Жернова Господни мелют медленно, но верно»[228].
Как только Гудвин получил патент, он, подобно библейскому Давиду, поспешил к своему Голиафу – Истману, пытаясь забросать гиганта камнями. Истман производил пленку по формуле Гудвина и нарушал его патент. За это Пелл и его фирма подали в суд на компанию Истмана, приближая проповедника к заветной цели получения денег, чтобы насладиться ими в старости вместе с Ребеккой. Помимо этой компании, Пелл и Гудвин составили длинный список других нарушителей, использующих его изобретение катушечной фотопленки, чтобы спланировать судебную атаку. Когда Пелл огласил стратегию и план действий, Гудвин решительно ответил: «О да, да, да»[229].
План состоял в строительстве в Ньюарке завода под названием Goodwin Film and Camera Company для производства катушечной фотопленки. Но все пошло насмарку из-за трещины на тротуаре. Летом 1900 г. Гудвин выходил из трамвая возле своего дома на Монклер-авеню, споткнулся и упал. Его большое тело – при росте более 183 см он весил 108 кг – всей своей тяжестью обрушилось на тротуар, и он сломал левую ногу. Гудвин так и не оправился после падения. Он заболел пневмонией и к концу года, 31 декабря 1900 г., умер.
Ребекка, жена Гудвина, хотя и была «сломлена морально и физически»[230], стала нести крест мужа и помогла основать компанию, когда Ганнибал был болен, а также слить ее с более крупной компанией, чтобы сформировать Anthony and Scovil (позже известную как Ansco). Новая компания продолжила борьбу с Eastman Kodak по поводу нарушения патента, и в 1902 г. дело дошло до окружного суда. После серии задержек и апелляций вопрос наконец решился в пользу Гудвина 10 марта 1914 г. с компенсацией на сумму $5 млн (по нынешнему курсу – более $140 млн). Деньги разделили между наследниками Гудвина и компанией. Сам преподобный отец не увидел полагающихся ему средств, а жена Ребекка уже была слишком стара и слаба, чтобы ими воспользоваться. Через несколько месяцев после этого Ребекка тоже умерла.
Ганнибал Гудвин стойко сражался за то, чтобы оживить библейские образы для воскресной школы, и закончил дни, воплотив в жизнь историю Давида и Голиафа. Проповеднику предстояло обнаружить, что фотография – отнюдь не безобидный бизнес по изготовлению картинок для детей. Для него она стала тяжелой ношей. Всего несколько десятилетий спустя после юридических баталий Гудвина фотография снова окажется в центре дискуссии, имеющей отношение к школьникам, но уже в контексте культуры. На сей раз невинность фотографии будет подвергнута сомнению не в силу коммерческих обстоятельств, а в связи с ее химической формулой.
Недоэкспонированные
В 1960-е гг. афроамериканские матери обнаружили проблему в, казалось бы, безобидной школьной традиции фотографирования класса[231]. Каждый год дети приводили себя в порядок и наряжались в лучшую одежду и фотографировались всем классом, запечатлевая важный момент своего детства. Но, когда их дети приносили эти драгоценные фотографии домой, чернокожие матери видели нечто странное. После того как Верховный суд отменил расовую сегрегацию в школах решением от 1954 г. по делу Брауна против Совета по образованию, цветные фотографии одноклассников, сидящих бок о бок, запечатлевали чернокожих и белокожих детей неодинаково. Ребятня, изо всех сил старавшаяся сидеть неподвижно перед камерой, отображалась на фото неадекватно. Белые дети выглядели так же, как в жизни, а вот черты лица афроамериканских детей растворялись[232] и будто превращались в кляксы. Пленка не могла отразить точно и черную, и белую кожу, поскольку никем не замеченная предвзятость пробралась в формулу пленки. Десятилетиями на этот дефект никто не обращал внимания, так как школы были сегрегированными и чернокожих детей фотографировали отдельно от белокожих. Но с введением совместного обучения чернокожие матери увидели, что цветная пленка оставляет их детей в тени.
В 2015 г. два лондонских фотографа, Адам Брумберг и Оливер Чанарин, отыскали старинную цветную пленку, чтобы разобраться, почему она не могла одинаково передавать сходство детей всех рас на школьных фотографиях. Когда эти фотографы проверили пленку, то обнаружили, что «калибровка пленки[233] не предполагала такого диапазона экспозиции», сказал Чанарин. Пленка была откалибрована под белую кожу. Реагенты, которые могли послушно фиксировать разные цвета, существовали давно, еще с тех пор, как таблица элементов Менделеева стала неотъемлемой частью большинства учебников химии. Но в комбинацию элементов для пленки было заложено некое предпочтение определенного диапазона цветов. Эта тайная история пленки и была причиной, по которой лица на школьных фотографиях получались так по-разному.
На заре фотографии делать снимки было совсем непросто. Пейзажные съемки были сложной задачей, и не только из-за тяжелого оборудования, но и потому, что химикаты и технические приемы в основном были кустарные. Фотографу Эдварду Мейбриджу удавались виды Калифорнии с характерными изображениями неба и гор благодаря использованию химикатов, которые он наносил на стекло для получения черно-белых снимков. Закрывая верхнюю часть объектива, можно было сделать период экспозиции для ярких облаков более коротким, чтобы они не смотрелись бледно рядом с горами. Следующее поколение упорядочило процесс черно-белой фотографии: Фред Арчер (1889–1963) и Энсел Адамс (1902–1984) создали зонную систему с одиннадцатью ступенями градации серого, от белого к черному, с помощью которых можно определить оптимальное время экспозиции. Если композиция содержит все эти тона и большинство из них в середине диапазона, итоговая картинка будет сбалансированной и сможет примирить самые яркие белые оттенки и самые темные черные на одном снимке. Впрочем, когда фотография эволюционировала из черно-белой в цветную, искать этот баланс стало сложнее, потому что приходилось жонглировать не только контрастом (черного и белого), но и пигментами (голубым, пурпурным, желтым). Поправишь одно – съезжает другое. Меняешь это – перестраивается что-то еще. Из-за трудоемкости этого процесса хроматологи создали метод, который упрощает жизнь одним, но несет проблемы другим.
Хроматологи составили шпаргалку – карту цветового баланса со стандартами цветов для печати и телевидения. Таким образом маленькая фотография, сделанная камерой, должна была выглядеть одинаково, если ее напечатать на уличном щите, в журнале, на коробке хлопьев или в рекламе. Эта цветовая карта стала часто встречаться и в студиях художников, дизайнеров, фотографов и операторов, и как таблица для проверки зрения в кабинетах окулистов. На самой популярной из них была изображена брюнетка