— Я принес, — Али-баба подбросил на ладони мошну с деньгами, монеты глухо звякнули.
Касым, замолкнув, насторожился.
— Что это? Откуда ты это взял? — глаза Касыма загорелись алчным огнем.
— Это деньги. Я их нашел по дороге в горы и тут же вернулся, — выложил ему как на духу Али-баба.
— Деньги? Покажи! — Касым протянул пальцы к мошне, но Али-баба спрятал ее себе за спину. — Э, нет, братец! Погоди.
— Ну что еще? — Касым недовольно опустил руку, переступив с ноги на ногу. Руки его прямо-таки чесались от желания пощупать монеты, ощутить их тяжесть и опустить в свой карман.
— Давай сразу договоримся: деньги пополам!
— Пополам? — засомневался Касым, ища подвох в хитрых глазах Али-бабы. — Почему пополам?
— Мы же братья, вот я и подумал, что разделить его по-братски будет самым правильным.
— Я согласен! — несказанно обрадовался жадный Касым, рассчитывающий на самом деле не больше, чем на треть. Вопросов к Али-бабе у него не осталось. — Давай мою половину!..
Как видите, Али-баба оказался не так прост, и, благодаря собственной изворотливости, избавился от жадного брата малой жертвой. Касым тоже счел себя вполне счастливым и полагал, что очень удачно надул младшего брата, провернув доходную сделку, не стоившую ему ни динара. Он даже про дрова позабыл. Ослик в тот же день получил новую уздечку и отборный овес, чем остался несказанно доволен, а великий дух пещеры Сим-сим немного развеялся от скуки и досадил своим слишком шумным хозяевам. Все остались довольны, чего нельзя было сказать о разбойниках.
«Коршуны пустыни» вернулись в пещеру только поздно вечером. Стеная от жажды, головной боли и полного истощения сил, оборванные, грязные и обгоревшие под лучами нещадного южного солнца, они, наконец, вползли в свое логово. Сил у бравых разбойников хватило лишь вдосталь напиться из нескольких источников, у которых произошли небольшие, совершенно безобидные потасовки, ведь каждому хотелось поскорее припасть пересохшими губами к чаше с живительной влагой, но воды стены пещеры давали не так много, а жажда была невыносимой. Те, кто напился, отползали в сторонку и мгновенно забывались тяжелым беспокойным сном. Лишь перевозбужденный до крайности Ахмед никак не мог угомониться.
Напившись первым, он набросился на притихшего в дальнем углу пещеры Махсума. Вид у того был жалкий и какой-то забитый, а когда к нему подлетел Ахмед с кинжалом в руке, тот и вовсе побледнел, что было заметно даже сквозь свежий загар, и еще сильнее сжался, закрывшись руками.
— Ах ты, проклятая бледная собака! — накинулся на него Ахмед, сверкая глазами. — Говорил я тебе: не надо пить? Говорил или нет? — осатаневший телохранитель схватил Махсума за грудки и затряс, словно тряпичную куклу. Зубы у Махсума клацали, и тот только мычал, делая безуспешные попытки вырваться из цепких пальцев Ахмеда. — Отвечай мне, гнусный шакал, именующий себя громким титулом «шеф»!
— Ну чего ты, Ахмедик, — хныкал Махсум, отворачивая лицо от брызгавшего слюной рассвирепевшего разбойника. — Ну, ошибся, с кем не бывает.
— Ошибся?! Да ты посмотри, что ты натворил? — Ахмед полоснул воздух кинжалом, и Махсум сильно зажмурил веки, ожидая прикосновение холодной костлявой руки смерти, но Ахмед сдержался. — Суслик ты паршивый! Вонючий отпрыск гиены и змеи! Мы унижены, оскорблены, обворованы, наших коней увели! И кто? Паршивая горстка караванных трусов, что только и могут нападать, как на беззащитных разбойников! Да над нами теперь будут потешаться все кому не лень от Багдада до Хорезма!
— Это я натворил? Я?! — вскинулся Махсум, резким движением отбрасывая руку разбойника. — Разве я вливал в глотки твоих идиотов вино литрами? Не умеешь пить — не берись! Я, между прочим, сражался сразу с тремя!
— Видел я, как ты сражался, — негодующе сверкнул глазами Ахмед, но вдруг немного поостыл. — Валялся, как шелудивый пес у ног этих негодяев и скулил, моля о пощаде!
— Их было трое на одного! А у вас — один на двоих, троих! — бросил ему в лицо Махсум. — А вы там куличики долбанными тюбетейками лепили, строители хреновы!
— Чалмами, — машинально поправил его Ахмед. — А-а, — он безнадежно махнул рукой, опустил кинжал и уселся рядом с Махсумом, обхватив руками колени. — Ты лучше скажи, что мы теперь говорить будем Мансур-ако?
— А почему мы вообще должны докладываться этому дешевому фраеру?
— Да вы что! — Ахмед выпучил глаза на Махсума, вновь переходя на «вы». — Вы что такое говорите? Он же нас всех…
— Ну-ну, я пошутил, — запоздало спохватился Махсум, кляня свой не в меру длинный язык. — Пошутить уже нельзя.
— Шутки у вас… шеф! — проворчал Ахмед и тяжко вздохнул. — Но как докладывать, все равно ума не приложу. Он же с нас живых шкуру спустит.
— Лучший доклад — это нападение.
Ахмед немного побледнел и на всякий случай отодвинулся от своего подопечного — вдруг действительно набросится и разорвет в клочки.
— Вы серьезно собираетесь напасть на великого Мансур-ако или опять пошутили? — осторожно уточнил разбойник.
— Да не в том смысле! Просто когда будешь беседовать с ним, не давай ему опомниться, выставляй себя героем, а все, что произошло — нелепой случайностью и коварством караванщика.
— Думаете, это… как вы там говорили?.. Прокатит?
— Должно! Это называется отмазка!
— Как-как? — заинтересовался новым словечком Ахмед.
— Отмазка.
— Необычное слово. Скользкое какое-то, и еще такое… — неопределенно повертел Ахмед пальцами, не подобрав нужных слов.
— А то! — фыркнул Махсум, весьма гордый собой.
— И что конкретно вы собираетесь ему говорить? Караван-то ушел. А если Мансур-ако еще и прознает, как нам накостыляли — а он все равно об этом узнает, — тогда уж ни одна ваша отмазка, прости Аллах, не поможет!
— Там видно будет, — лениво, до хруста в затекших суставах потянулся Махсум. — А сейчас тащи вино, и мы обсудим детали.
— Нет! Только не вино! — замахал на него руками Ахмед. — В вас вселился сам шайтан, шеф!
— Тащи, тащи, надо же спрыснуть первый блин комом, — Махсум подтолкнул его локтем в бок и заговорщицки подмигнул. — И пошамать что-нибудь захвати. С утра ничего не ели.
— Э-эх, за что мне все это? — с досадливым ворчанием сдался Ахмед, у которого уже просто не осталось сил спорить.
Он тяжело поднялся с каменного пола и поплелся к ненавистным кувшинам, насилу волоча ноги и бормоча проклятия в адрес свалившегося на его голову и головы его соратников непутевого главаря. Но что он мог поделать, если такова была воля хозяина? А мнение хозяина, то бишь, начальства, как известно, не обсуждается, а если и обсуждается, то о-очень недолго (восточная шутка!).
Глава 5. Так ничего и не понял
Мансур пребывал в неописуемом бешенстве: богатый караван, перевозивший дорогую посуду, ковры и драгоценные побрякушки безо всяких проблем добрался до первой стоянки — об этом прискорбном факте известил своего хозяина один из соглядатаев, прислав почтового голубя с коротким сообщением на лапке. Главный сборщик налогов рвал и метал. Подушки и валики летали по комнате; нежный гусиный пух из разодранных одеял кружился в воздухе; опахало, отобранное у махальщика, ходило по спинам прислуги, компактной кучкой метавшейся по комнате из угла в угол, но при этом даже не помышлявшей о бегстве — будет еще хуже. Семнадцать жен Мансура заперлись в гареме, прижимая к себе плачущих детей. Никто не мог понять, что вдруг нашло на уважаемого всеми человека. В такой ярости его еще никто ни разу не видел. Бывало, конечно, разойдется Мансур-ако из-за какого-нибудь пустяка, вроде: не так косу перед ним поставили, криво подушку под бок подложили или слуга мало чаю в пиалу нацедил. Побуянит Мансур-ако немного, позверствует да и успокоится. Но на этот раз все было серьезно и даже очень.
— Проклятые идиоты, черные щенки! — рычал Мансур, разрывая в пух и прах очередную подушку. — Тупые ленивые ишаки! Не суметь выполнить такое простое дело!
— Господин, — в чуть приоткрытую дверь бочком протиснулся слуга, непрестанно кланяясь, — к вам Черный Махсум с телохранителем.
— Ага-а! Ну, я ему сейчас задам! — обрадовался Мансур, бросая подушку и вскакивая на ноги. — Впусти!
Слуга юркнул обратно в дверь, и в комнату вступил Махсум. Вид у молодого человека был вызывающе надменный. Рука его лежала на рукоятке сабли, подбородок гордо вздернут, нижняя челюсть выдвинута вперед, а во взгляде читались ярость и негодование. Правое ухо молодого человека вздулось и пылало, а левую сторону лица покрывал фиолетовый синяк.
— Кого вы нам подсунули, уважаемый? — с ходу ринулся в бой Махсум.
Он приблизился к Мансуру на пару шагов и замер, расправив плечи и ожидая ответа на поставленный вопрос.
— То есть… как? — опешил от такого неслыханного нахальства Мансур.
— А вот так! Ваш караван вез опиум! — сверкнул глазами Махсум и прикоснулся левой рукой к синяку, не забыв при этом поморщиться.
— Опиум? — еще больше растерялся сборщик налогов. Он не помнил, вез ли караван опиум или нет. Возможно, и вез — почти каждый караван перевозил его, — но Мансур никак не мог взять в толк, какое это имеет отношение к потерпевшей полное фиаско кампании по захвату каравана. — Возможно, но…
— Никаких «но», любезнейший! — махнул рукой Махсум, словно бросил перчатку в лицо Мансуру.
Тот от неожиданности отступил на шаг, зацепился ногой за разорванную подушку и брякнулся на толстый зад. Махсум грозно навис над ним.
— Я не потерплю подобного обращения с моими людьми! — продолжал он наседать на ошеломленного, сраженного, можно сказать, наповал неожиданным натиском Мансура. — Моим людям нанесены тяжкие увечья. Вот, взгляните на него сами!
Махсум резко выкинул руку в сторону Ахмеда, и тот сделал два шага вперед, демонстрируя «боевые раны» — правую щеку разбойника покрывал огромный красно-фиолетовый синяк, подбитый глаз был красен, словно у рассвирепевшего быка, а разбитый и заткнутый пучком ваты нос распух, напоминая картофелину. Ничего не понимающий Мансур переводил недоуменный взгляд с молодого человека на его телохранителя и обратно.