Погружаюсь в ванну, позволяя воде покрыть все мое тело, кроме головы. Вода такая горячая, что начинает покалывать кончики пальцев. Маленькие звездочки плавают вокруг меня, надо мной, обволакивают меня, и вот я уже в совершенно другом месте. Дома. В пабе. Мы с Фой занимаемся в садике танцами, а когда заканчиваем, тетя Челле аплодирует нам…
Со мной все мои сокровища, уложенные в старую мамину сумку, которую я нашла в гардеробе отца: флакончик перламутрового лака для ногтей, пластмассовый шприц из моего врачебного набора, ожерелье принцессы из фальшивых бриллиантов, елочное украшение, ракушки, фломастеры, жвачки, старые монеты и маленький джип из яичка «Киндер-сюрприз». На мне и Фой наши свадебные платья. Мы сбежали со свадьбы со злыми принцами и теперь скрываемся.
— Посмотри на часы! — говорю я. — Надо бежать и за кормом для динозавров, пока универмаг не закрылся.
— Окей. Побежали.
Стремглав спускаемся по ступенькам и бежим через лужайку к нашим велосипедам — если мы не успеем в магазин до закрытия, все животные останутся голодными. К счастью, благодаря нашим «Ламборгини» и «Феррари» мы успеваем вовремя, и универмаг — кегельбан — оказывается еще открытым. Мы устремляемся в зоомагазин и скупаем все, — что нам надо: стейки для белых медведей, бамбук для панд, семена для дронтов, консервы для динозавров и бананы для горилл.
Мы не всегда играем в замок. Иногда мы играем в пещеру, в двадцать детей, в конфетную фабрику и в лилипутов. Но лучше всего я помню именно замок.
Оставляем на стоянке наши суперкары, взбираемся по лестнице в замок и достаем альбом для рисования: нам нужно расширить бассейн для синих китов и построить ипподром для забега велоцирап-торов.
В замке тепло и пахнет свежей краской. На арене внизу наши рыцари соревнуются в тхэквондо — лидируют Четверг и Суббота. Звук, издаваемый фломастером Фой, успокаивает меня. Я чувствую, что должна запомнить каждую секунду пребывания здесь, пока все не прервалось до следующих каникул: волнующиеся под ветром луга; единорогов, машущих своими радужными хвостами; львов, греющихся на солнце под дубом; волшебных коров, дающих клубничное молоко. Фой поправляет покрытую перьями юбку своего платья, а я поправляю мою. Мы — самые прекрасные на свете…
Задерживаю дыхание и погружаюсь под воду. Открываю глаза и вижу размытое пятно лампочки на потолке. Если бы только я могла успокоиться и уплыть в никуда, забыться, заснуть. Но мне начинает не хватать воздуха, и мозг взрывается: вставай, дыши, наполни свои легкие воздухом! Я не двигаюсь и вдыхаю…
Выскакиваю из воды, зайдясь сильнейшим кашлем. Единственным свидетелем моей неудавшейся попытки (если ее можно так назвать) является пятно плесени на стене. Хочу повторить, но не могу. Воды слишком мало, и я слишком цепляюсь за жизнь. Надо отключиться. Пожалуй, пора принять одну пачку снотворного и проверить, что получится. Расслабься, говорю я себе. Выколупываю таблетки по одной и раскладываю на краю ванны.
Медленно опускаюсь под воду. Остывшее лицо снова согревается. Я останусь здесь. Здесь я в безопасности. Здесь до меня не доберется ни неизвестный мужчина, который околачивался возле моего дома, ни убийца Тессы Шарп. Звездочки заполняют пространство над моей головой. Вода успокаивается.
Открываю глаза и вижу над собой тень…
Глава пятнадцатая24 часа спустя, галерея Лорэйн де Курси, Дижон, Франция
Суббота, 2 ноября, раннее утро
Меня бесит современное искусство. Я просто давлюсь, когда вижу все эти незаправленные кровати и перевернутые писсуары. А вот мой братец Пэдди прямо тащится от них и при первой же возможности едет в Дижон в эту помпезную дорогущую галерею, чтобы посмотреть на новые инсталляции. Сегодня я на грани срыва, и он предложил мне поехать с ним, чтобы «хоть немного проветриться».
— Там тебе будет лучше, сестричка.
— Ну зачем, спрашивается, мне туда ехать? Ты же знаешь, что я ненавижу современное искусство.
— Дело не в искусстве. Тебе просто надо развеяться несколько часов. Поехали, вход бесплатный.
Я знала, что это не поможет. Мне уже, кажется, ничто не поможет. Но нужно было оторваться хоть ненадолго от нескончаемой кирпичной пыли, гнилого дерева, дорогущей краски и никчемных строителей, и я согласилась. Как и следовало ожидать, все оказалось ужасным. Это стало ясно с самой первой секунды, когда сидевшая за столом сопливая анорексичка протянула мне брошюру. В этом месте даже запах как в крематории.
Первый зал. На всех четырех стенах — красные прямоугольники. Один и тот же красный цвет. Больше ничего.
— Не понимаю, для чего вообще это нужно было делать?
— Но ведь они провоцируют реакцию, разве нет? — смеется Пэдди. — Вот у тебя — гнев. Может быть, в этом все и дело.
— Я уже пришла злая, — отвечаю я.
Пэдди же разглядывает их бесконечно: под разными углами и на разном расстоянии. Впитывает. Переходим в следующий зал. Пять стульев. На одном из них лежит огромное белое яйцо.
— И это тоже искусство? — спрашиваю я. — Яйцо на стуле?
Он подъезжает поближе, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Разве оно ни о чем небе не говорит? Первозданно-белое яйцо на потрепанном старом стуле с поломанной спинкой.
— Только то, что кто-то положил яйцо на стул.
— Оно не лежит на стуле. Оно висит над стулом. Видишь проволоку?
— Теперь вижу.
— И что это говорит тебе?
— Что кто-то повесил яйцо над стулом.
Пэдди возводит глаза к потолку и переезжает в следующий зал. Пара пожилых мужчин в углу покровительственно улыбается ему вдогонку — еще один несчастный в инвалидном кресле. Я вперяю в них негодующий взгляд, заставляя ретироваться, а Пэдди возвращается, берет меня за руку и увлекает в следующий зал.
Вереница медленно бредущих куда-то невообразимо худых остроносых людей в странных угловатых одеждах, указывающих друг другу на что-то вокруг. «Что это за хрень? Что за дерьмо?» — хочется крикнуть мне. Но я молчу. Из-за Пэдди. Ему здесь нравится, а я пришла сюда ради него. Но какая-то тревога постоянно гложет меня.
Останавливаемся перед следующей инсталляцией. Пэдди прямо сияет.
— Ну а как тебе это?
— На дереве висят стеклянные банки, — отвечаю я, сложив руки на груди.
— И?
— На дереве висят пустые стеклянные банки.
— Посмотри на ствол.
— На дереве со стеклянным стволом и живыми ветвями висят пустые стеклянные банки.
— Не могла бы ты сходить в их сувенирный магазин, пока я тут закончу?
— Все это так смехотворно, Пэдди! Неужели это не бесит тебя? Ты потратил годы в художественном колледже, а какие-то ничтожества выставляются в собственной галерее.
— Но я нахожу все это изумительным.
— Что? Висящий на стене пылесос? Сдутый шарик? Пролитую на чистый лист краску? Это ты находишь изумительным?
— Да. Ты неправильно на все смотришь. Не докапываешься до сути.
— Еще как докапываюсь. Все это просто дерьмо. Прости меня, это, конечно, твой мир, но… — я останавливаюсь у прислоненной к стене палке. — И это тоже искусство?
— Это воплощение жизненного кризиса, — говорит он, смеясь.
— Нет, это всего лишь прислоненная к стене палка.
Следующий экспонат представляет собой кусок голубого шелка, движимый по полу туда-сюда маленьким паровозиком, бегающим по кругу.
— А что воплощает вот это?
— Ну а что думаешь ты?
— Море. Море, влекомое паровозом.
— Вот видишь.
— Что значит «вот видишь»? А это что? — останавливаюсь рядом с большим стеклянным ящиком, внутри которого стоит мраморная скульптура, заваленная горой одежды так, что виднеется только задница.
— Искусство, поглощенное повседневным бытом.
— Пошли дальше.
— Тебе все надо объяснять.
— Нет. Просто я хочу видеть настоящее искусство, созданное кем-то, кто хоть немного может рисовать.
— Думай о том, что видишь, как о головоломке. Попытайся решить ее. Неужели ничто из этого ни о чем тебе не говорит?
В следующем зале: бабочки-мутанты, огромные облака из папье-маше, проливающиеся дождем презервативов, и коллаж из гнилых фруктов, по которым ползают личинки мух.
— Великолепно. Чтобы создать такое, требуется недюжинный талант, разве не так?
Когда мы оказываемся в последнем зале, моя ярость уже клокочет вовсю. Все четыре стены увешаны рисунками размером не больше открытки, которые можно разглядеть, только подойдя вплотную. А вот и художник собственной персоной — с бородой, заплетенной в тощую косичку, и таким количеством дырок в ушах, что живого места на них практически не осталось. Он отчаянно жестикулирует, объясняя что-то двум тощим как палки женщинам в предельно откровенных разноцветных легинсах. Ах, оказывается, все эти «произведения» были «созданы» его собакой — спаниелем по кличке Дезире.
Мое терпение лопается. Ухожу в кафе.
— Мне было интересно посмотреть, сколько времени это у него займет, — слышу я у себя за спиной.
Кафе выглядит не менее претенциозно, чем все остальное. Металлические стулья похожи на сделанных из шариков животных, а стены выглядят так, будто здесь только что бросались едой. Заказываю две булочки с изюмом и кофе, который остыл еще до того, как я успела за него заплатить, нахожу усыпанный крошками столик у окна и усаживаюсь ждать. Ужасно хочется заплакать.
Луч солнца, отраженный от металлической скульптуры, стоящей посреди пустого дворика, ослепляет меня. Я порываюсь пересесть за другой столик, но, встав, вглядываюсь в скульптуру пристальнее. Она изображает голову, вдавленную в землю гигантской рукой — черты лица искажены, пропорции нарушены. Гнев, сдерживаемый силой. Вот это я понимаю, потому что это я и есть.
Мне вспоминается стишок, который мама иногда читала мне перед сном — «Винкен, Блинкен и Нод уплыли в ботинке, и вот…», — и я повторяю его снова и снова, пока не вижу Пэдди.
Он въезжает в кафе, но тут же останавливается поболтать с пожилой дамой, которая склоняется над ним, как мать над маленьким мальчиком, ударившим коленку. Она не отпускает его еще добрых пять минут. Пробую дыхательные упражнения, которым учил меня тот шарлатан, — не помогает. Не успевает Пэдди подъехать к моему столику, как я тут же бросаюсь в нападение.