— Да, это я так говорю, синьор инспектор. Почему вы думаете, что сейчас он скорее может убежать, чем сегодня утром или прошлой ночью? С другой стороны, как вы сами понимаете, для приготовления поленты требуется время. Когда вы достигнете моего возраста, синьор, вы поймете, что ничто на свете не имеет большого значения, за исключением того, что вы едите, что вы пьете и о чем вы думаете. И уж вовсе никакого значения не имеет то, что вас заставляют делать!
…Сидя друг против друга, они ели поленту. Чекотти честно признался, что никогда еще она не казалось ему такой вкусной. Это замечание привело Тимолеоне в самое благодушное настроение. Они осушили бутылку грумелло, закурили по сигаре и единодушно решили, что с задержанием Амедео Россатти можно подождать, пока они переварят обед. Согревая в правой руке стакан с коньяком, который Рицотто достал из заветного угла, они лениво беседовали. Оба испытывали сонливость, и только присутствие другого мешало им поддаться ей.
— А что вы думаете о нашей Аньезе, синьор инспектор?
— Просто дурочка! Только и знает, что превозносит своего Амедео!
— Она любит его…
— Это не оправдание!
— О, напротив! Любовь делает нас восторженными, заставляет все видеть в розовом свете… Мы наделяем тех, кто нам нравится, всеми добродетелями… Глаза у нас раскрываются только тогда, когда уже слишком поздно…
— В таком случае мне, должно быть, повезло, потому что у меня они раскрылись вовремя!
Рицотто недоверчиво посмотрел на него.
— Неужели вы хотите этим сказать, синьор инспектор, что никогда не были влюблены?
— Был, но всего один раз. И больше не собираюсь! Та, которая поймает меня в свои сети, еще не родилась!
— Кто знает, синьор?
— Можете мне поверить!
Около четырех часов пополудни Тимолеоне, сопровождаемый Чекотти, поднимался к дому Элоизы. Он предварительно договорился с полицейским, что тот не наденет на Амедео наручников и не увезет его в Милан в этот же вечер. Перед уходом начальник карабинеров незаметно поручил Бузанеле пойти к дону Адальберто и сообщить ему обо всем.
Поднимаясь, Рицотто ворчал, что недостойно христианина заставлять человека его возраста и комплекции карабкаться на такую высоту. Маттео ответил, что убивать людей тоже не является христианским поступком.
Встретила их Элоиза. Догадываясь о катастрофе, она решила сразу перейти в наступление:
— Тимолеоне! Ты снова за свои глупости, а?
Услышав еще с порога это неожиданное восклицание, Чекотти почувствовал, как рушатся его былые представления об уважении, которым пользуются карабинеры. Не веря собственным ушам, он пассивно следил за словесным поединком между хозяйкой дома и Рицотто.
— Элоиза! Со мной инспектор миланской уголовной полиции!
— А мне-то что?
— Не об этом речь. Синьор убежден в виновности твоего сына.
— Если он так думает, то он попросту глуп!
Маттео так и передернуло. Значит, судьбе угодно было, чтобы в этом Фолиньяцаро, о существовании которого он и не подозревал всего несколько дней назад, рассыпалось в прах все, что он уважал, все, во что он верил!
— Выбирай слова, Элоиза! Как бы тебе не пришлось отправиться в тюрьму вместе с сыном!
— А кто это собирается заключить в тюрьму моего Амедео, хотела бы я знать?
— Синьор инспектор, конечно!
— В таком случае я его убью!
И она побежала за ружьем. Когда она вернулась, Чекотти, с трудом проглотив слюну, произнес, запинаясь:
— Си… синьор… почему… почему… вы ничего не делаете?
— Вспомни, Элоиза, что ты чуть меня не убила!
— И я сожалею, что не сделала этого, подлый ты человек! Предатель! Иуда!
— Продолжай в том же духе, и я протащу тебя в наручниках через всю округу!
Привлеченный шумом, Амедео спустился с лестницы.
— Что здесь происходит?
Элоиза бросилась к сыну и сжала его в своих объятиях.
— Эти чудовища хотят увести тебя в тюрьму!
— Почему?
Инспектор решил, что пора взять слово.
— Потому, что вы подозреваетесь в убийстве Эузебио Таламани.
— Это неправда!
— Придется это доказать. Я обещал вашему начальнику не надевать на вас наручников.
Молодому человеку удалось убедить мать спокойно дожидаться развития событий, и он вышел со своим эскортом. Глядя с порога, как они удаляются, синьора Россатти, вся в слезах, криками выражала свое отчаяние и возмущение:
— Тимолеоне, ты чудовище! Небо покарает тебя! Ты отрываешь от матери ее единственного сына! Пусть будет проклят день, когда ты родился! Ублюдок! Позор для всего человечества! Если с моим Амедео что-нибудь случится, я задушу тебя собственными руками, убийца! Похититель детей!
Выбившись из сил и с трудом переводя дыхание, она бросила им вслед последнее оскорбление:
— Еретики!
Она не совсем понимала, что означает это слово, но помнила, что дон Адальберто всегда им пользовался, когда хотел заклеймить врагов Христа.
Спускаясь по тропинке и слушая все удаляющийся голос донны Элоизы, Маттео Чекотти поинтересовался:
— А что, в Фолиньяцаро все женщины такие?
— Все.
Тимолеоне Рицотто приказал Бузанеле отвести капрала в камеру. Карабинер заколебался. Речь шла о совершенно новом явлении, непредусмотренном уставом. Открыв дверь в помещение для проштрафившихся, он стоял на вытяжку все время, пока Амедео проходил в камеру и, когда тот присел на соломенный тюфяк, спросил:
— А теперь что я должен сделать?
— Ты выйдешь и запрешь дверь на ключ.
— Этот ключ нужно отдать вам?
— Нет, оставишь у себя.
— Пусть лучше будет у вас, а то я обязательно его потеряю.
Маттео Чекотти страшно рассердился, когда, для того чтобы войти в камеру, ему пришлось взять ключ через окошечко из рук самого узника. Он высказал Бузанеле, что он о нем думает, но тот возмутился:
— Ведь ответственность за ключ лежит на капрале!
— Не тогда, когда он сам заключен в тюрьму!
— Как я мог догадаться! Ничего подобного раньше не бывало! А теперь сами возьмите этот ключ, спрячьте его и оставьте меня в покое!
Решив таким образом проблему, Иларио Бузанела повернулся на стуле и подставил лицо солнцу, ясно давая понять, что его ничто больше не интересует в этом мире, где заключают в тюрьму капралов карабинерских подразделений.
Инспектор как раз собирался приступить к первому допросу, когда в участок вошел дон Адальберто и прямо направился к камере.
— Вот и я, сын мой, явился по твоей просьбе.
Россатти был слегка удивлен этим сообщением, но постарался не подать виду.
— Ты хочешь исповедаться, как мне сказала твоя мать, эта святая женщина?
Капралу все же не удалось полностью скрыть свое недоумение, узнав одновременно о своем желании исповедаться и о внезапном причислении донны Элоизы к лику святых.
— О да, падре.
Чекотти попытался вмешаться.
— Позвольте, падре, я должен его допросить и…
Дон Адальберто смерил его презрительным взглядом:
— В Фолиньяцаро, молодой человек, никто себе не позволяет пройти раньше меня!
— Но я здесь представляю закон!
— А я — Бога! Это не одно и то же, как по-вашему? Вы знаете, вероятно, что исповедь происходит без свидетелей?
— Безусловно, но…
— В таком случае, будьте любезны выйти, прошу вас. Я позову вас, как только закончу.
Вне себя от злости, Чекотти вынужден был уступить. Как только он удалился, дон Адальберто сел рядом с заключенным:
— Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани?
— Клянусь вам, падре.
— Я верю тебе.
— Но поскольку это не я, кто все-таки убил его?
— У меня есть на этот счет одно предположение, но для того, чтобы в этом разобраться, нужно время, и мы вместе постараемся его выиграть.
— Каким образом?
— Ты — тем, что не будешь ничему удивляться… Я хочу сказать, что бы ни произошло… Ты будешь хранить полное молчание, не будешь ничего ни подтверждать, ни отрицать… Можешь взывать к чести, к собственной совести, в общем, к чему сам захочешь. А для начала вот как ты должен себя вести с этим миланцем, который намеревается преподать нам урок…
И дон Адальберто долго что-то шептал на ухо Амедео, который кивал головой в знак понимания. Закончив свои инструкции, священник поднялся, благословил Амедео и объявил громким голосом:
— Оставайся с миром, сын мой, ты чист от греха.
По другую сторону двери Маттео нетерпеливо ждал своей очереди. Выйдя, дон Адальберто улыбнулся ему:
— Передаю его вам, сын мой, белым, как снег!
— Это с вашей точки зрения!
— Единственной, которая имеет значение, молодой человек. А раз я уже здесь, не хотите ли, в самом деле, исповедаться?
Чекотти еле удержался, чтобы не ответить грубостью.
— Нет, спасибо.
— Жаль… Ведь ваша совесть не может быть совершенно спокойна. Разве можно преследовать невинных людей и не испытывать при этом угрызений?.. Очень сожалею, что не могу больше оставаться в вашей компании, но мои обязанности… Хотя вы, кажется, и не принимаете их всерьез…
Полицейский был больше не в силах сдерживаться. Его уважение к религии было сметено, как плотина под непреодолимым напором воды.
— Падре!.. Я был воспитан в католической вере. Я чувствую себя добрым христианином… Я готов повиноваться вам, когда нахожусь в церкви, но вне ее, прошу вас, оставьте меня в покое!
— Для доброго христианина вы не слишком-то почтительны, как по-вашему?
Чекотти закрыл глаза, сжал кулаки, стиснул зубы, но все же ухитрился пробормотать:
— Уходите, падре!.. Уходите или я арестую вас!
Дон Адальберто расхохотался.
— Миланский шутник! Впрочем, я и сам люблю иногда хорошую шутку… До свидания, желаю повеселиться…
Полицейский прохрипел:
— Повеселиться!..
— И не забывайте, что я жду вас в любой день на исповедь. Он бодро удалился, оставив Маттео на грани нервного срыва. Тимолеоне, который присутствовал при этой сцене, спрятавшись за полуоткрытой дверью, приблизился к нему.