породила. И то, что он умер, прежде чем мы смогли его изучить. Все предприятие оказалось таким жалким, таким тщетным…
— Если вы хотели получить его живьем, — спросил я, когда Ласло прикурил, — зачем же вы тогда надеялись, что Коннор будет следить за нами? Вы же знали, что он попытается убить Бичема.
— Коннор, — произнес Ласло, слегка закашлявшись. — Вот тут, признаюсь, я ни о чем не жалею.
— Ну… — Я постарался говорить здраво. — То есть он-то, — в конце концов, мертв. И, кстати, спас нам жизнь.
— Ничего подобного, — ответил Крайцлер. — Макманус бы вмешался до того, как Бичем нанес кому-нибудь серьезный урон. Он наблюдал за нами все время.
— То есть как? Тогда почему же он столько медлил? Да я зуб там потерял!
— Да, — поморщился Крайцлер, касаясь надреза на скуле, — он ждал до самого последнего. Но я ему не велел вмешиваться, пока он не будет уверен, что опасность поистине смертельна, потому что мне хотелось как можно дольше наблюдать поведение Бичема. Что же до Коннора, то я рассчитывал на его появление, чтобы задержать его. Или же…
Его голос наполнился такой кошмарной безысходностью и одиночеством, что я понял: если я не хочу, чтобы он умолкал, мне лучше сменить тему.
— Виделся сегодня с Келли. Я понял, вы обратились к нему за неимением лучшего выбора. — Крайцлер кивнул; горечь из его глаз не исчезла. — Он сказал, почему согласился помочь вам. Точнее, намекнул. Он полагает, что вы — серьезная угроза для «статус-кво» этого общества.
Ласло хмыкнул:
— Им с мистером Комстоком следует сравнить впечатления. Хотя если я — угроза обществу, такие люди, как они — его смерть. Особенно Комсток.
Мы свернули вправо на Макдугал-стрит, и по обе стороны коляски поплыли неосвещенные ресторанчики и итальянские кафе. До Вашингтон-сквер оставалось ехать всего ничего.
— Ласло, — произнес я, когда он вновь умолк. — Что вы имели в виду, когда сказали Бичему, что можете смягчить его участь? Вы же не собирались объявить его душевнобольным, чтобы только сохранить ему жизнь ради ваших наблюдений?
— Нет, — ответил Крайцлер. — Но я намеревался избавить его от непосредственной угрозы его жизни, а затем добиться для него пожизненного заключения, а не электрического стула или виселицы. Некоторое время назад мне пришло в голову, что его слежка за нашим отрядом, записка, отправленная миссис Санторелли, даже убийство Джозефа — все это указывало на явное желание связаться с нами. А когда он начал отвечать на мои вопросы, там, наверху, я понял, что столкнулся с чем-то ранее неизведанным: с человеком, который убивал совершенно незнакомых ему людей и при этом горел желанием поговорить о своих преступлениях. — Крайцлер снова тяжело вздохнул и вяло всплеснул руками. — Мы потеряли неимоверную возможность. Такие люди редки, понимаете, — люди, готовые обсуждать собственное поведение. После поимки они обычно не признают своих деяний, а если и признают, то не упоминают о глубоко личных мотивах. Они, похоже, просто не умеют. Вспомните последние слова Бичема: он даже не смог ответить, что заставляло его убивать. Но я убежден, что со временем смог бы помочь ему подобрать слова. — Я внимательно смотрел на своего друга:
— Вы же знаете, что вам бы этого не позволили. — Ласло упрямо пожал плечами, не собираясь сдаваться. — Со всеми этими политическими баталиями? — продолжал я. — Да у него был бы самый скорый судебный процесс в современной истории, и через пару недель он бы уже болтался в петле.
— Возможно, — ответил Крайцлер. — Но этого теперь мы никогда уже не узнаем. Ах, Мур, — мы теперь столько всего уже не узнаем…
— Но хотя бы отдайте себе должное за то, что вы нашли этого человека. А это само по себе подвиг немалый, черт побери!
Ласло снова пожал плечами:
— Да неужели? Ну-ну. Сколько еще он бы мог от нас скрываться, Джон?
— Сколько? Да сколько угодно, надо полагать, — черт, ведь он занимался этим много лет.
— Ну да, — ответил Крайцлер. — Но сколько еще он мог оставаться безнаказанным? Кризис был неизбежен — рано или поздно он обязан был привлечь к себе внимание. В конце концов, он сам этого хотел — и хотел отчаянно. Спроси мы любого человека на улице, как нам следует называть Джона Бичема, и он, не задумываясь, окрестил бы его изгоем общества, но ничто не стало бы определением более поверхностным и неверным. Бичем никогда бы не повернулся спиной к человеческому обществу, да и общество бы ни за что не отвернулось от него — а почему? Потому что он, пусть извращенно, но связан с ним нерасторжимыми узами. Он был его отпрыском, его больной совестью — живым напоминанием обо всех тайных преступлениях, что мы совершаем, смыкая ряды, чтобы жить среди себе подобных. Он жаждал человеческого общества, стремился к возможности показать людям, что сотворило с ним это их «общество». Но самое странное — общество жаждало его не меньше.
— Жаждало? — переспросил я, когда мы огибали тихий в этот час парк Вашингтон-сквер. — О чем вы? Да его бы изжарили на электрическом стуле при первой же возможности.
— Да, но сначала выставили бы его на погляд всему миру, — ответил Крайцлер. — Мы получаем удовольствие от таких людей, как Бичем, Мур. Они — доступные вместилища всего самого грязного в нашем собственном, общественном мире. А что помогло Бичему стать таким? То, что мы дозволяем. То, чем мы даже наслаждаемся…
Взгляд Крайцлера снова унесся вдаль, а коляска медленно подкатила к дому моей бабушки. Восход лишь тронул восточную границу неба, но на верхнем этаже дома № 19 по Вашингтон-сквер уже горел свет. Озирая улицу, Крайцлер заметил эти огни, и первая робкая улыбка утра озарила его лицо.
— Интересно, как ваша бабушка отнеслась к тому, что вы, Мур, участвуете в расследовании убийства? — спросил он. — Она всегда живо интересовалась макабром.
— Я не говорил ей. Она просто убеждена, что моя страсть к игре уже вышла из-под контроля. И, беря все во внимание, я думаю и дальше держать ее в неведении. — Я с трудом выбрался на тротуар, разминая затекшие ноги. — Стало быть — собираемся вечером у Дэла?
Крайцлер коротко кивнул:
— Случай обязывает, а?
— Бесспорно, — ответил я. — Позвоню Чарли, пусть скажет Ранхоферу, чтобы выставил что-нибудь исключительное. По крайней мере, это мы заслужили.
Улыбка Крайцлера стала чуточку шире.
— В самом деле, Мур, — сказал он, закрывая дверцу коляски и протягивая мне руку. Я пожал ее, и Ласло повернулся вперед, легонько застонав. — Поехали, Стиви.
Мальчишка отсалютовал мне свободной рукой, и коляска покатилась к Пятой авеню.
Глава 47
Почти сутки спустя я плелся от Дельмонико после ужина, который свалил бы своей обильностью целый кавалерийский полк вместе с конями, и задержался у отеля «Пятая Авеню», чтобы купить утренний выпуск вторничной «Таймс». Продолжая путь, я листал газету, пока не заметил, что за мною опять своим неусыпным взором наблюдают юные уборщики полковника Уоринга, очевидно, рассчитывая, что я вот-вот оброню на тротуар какие-нибудь буквы. Я презрел их тяжелые взгляды и продолжил поиск; и в итоге обнаружил искомую заметку в правом нижнем углу первой полосы.
Этим утром смотритель морга Беллвью обнаружил страшную находку. Завернутое в брезент, на ступенях черного хода лежало тело взрослого атлетически сложенного мужчины, при жизни — шести футов ростом. Тело было неодето, поэтому документов при мужчине обнаружено не было. Причиной смерти явно послужило одиночное пулевое ранение груди, однако на теле имелись и другие повреждения. В частности, верхняя часть черепной коробки была удалена, а мозг подвергнут анатомированию, выдававшему, по заключению персонала морга, опытную руку. К брезенту была прикреплена записка, гласившая, что этот человек повинен в убийствах мальчиков-проституток — или, как это звучало в изложении «Таймс», «…в смерти нескольких беспризорных мальчиков, нанятых для оказания услуг домами слишком сомнительными, чтобы упоминаться на этих страницах». В интервью, взятом у уполномоченного Рузвельта (с которым я вчера днем беседовал по телефону), подтвердилось, что убийца действительно был застигнут за совершением очередного ужасного злодеяния. По важным причинам конфиденциального свойства уполномоченный отказался как назвать истинное имя этого человека, так и просветить читателей касательно подробностей его кончины. Тем не менее он уведомил широкую публику, что в расследовании принимали участие представители уголовной полиции, и дело можно считать окончательно закрытым.
Закончив чтение, я окинул взглядом авеню и испустил долгий вопль торжества.
Даже по прошествии двадцати трех лет я помню то облегчение. Мы с Крайцлером уже старики, а Нью-Йорк с тех пор сильно изменился — как и предрекал Морган в вечер нашего визита в «Черную библиотеку»; в 1896 году город, равно как и вся страна, стоял на пороге бурных перемен. Благодаря Теодору и его политическим союзникам, мы действительно превратились в могучую державу, а Нью-Йорк — больше, чем прежде, перекресток мира. Преступность и коррупция — по-прежнему прочные основания городского уклада, хотя приобрели поистине деловой размах: к примеру, Пол Келли стал заметным предводителем организованного профсоюзного движения. Это правда — дети по-прежнему гибнут от рук развращенных взрослых, торгуя собой, и все так же время от времени тела их находят в самых неожиданных местах. Однако, насколько мне известно, ничего подобного проклятию Джона Бичема больше не посещало мой город. Я не перестаю лелеять надежду, что существа, подобные ему, вообще появляются нечасто; Крайцлер, само собой, подозревает, что вера эта есть не что иное, как самообман.
За прошедшие двадцать три года я часто встречался с Люциусом и Маркусом Айзексонами, а еще чаще — с Сарой; все они посвятили себя детективной работе с редким упорством и добились на этом поприще блистательных результатов. Бывали случаи, когда нам вновь приходилось объединять наши усилия в расследовании всяческих происшествий, и пережитое нами вместе бережно хранится моей памятью до сих пор. Это были лучшие мгновения моей жизни. Но все же, наверное, ничто из последовавших событий не сравнится с той охотой за Джоном Бичемом. Возможно, теперь, когда Рузвельт покинул нас, эта история наконец получит оценку публики — хотя бы в качестве исключительного напоминания о том, что под всею театральной мишурой и бахвальством в Теодоре билось сердце и бурлил ум, сделавшие возможным это беспрецедентное предприятие.