Главное предназначение «Парез-Холла» заключалось в налаживании контактов между клиентами и промышлявшими здесь проститутками всевозможных типов. К последней группе относились все — от юношей, наподобие Джорджио Санторелли, до гомосексуалистов, не благоволивших к женской одежде, и, время от времени, подлинных фемин, что охотились здесь же, не оставляя надежды, что кто-нибудь из заблудших душ переосмыслит свои исконные склонности к их выгоде. Множество начатых в «Холле» свиданий продолжались в ночлежках по соседству, хотя на втором этаже заведения хватало номеров, где оправдавшим доверие Эллисона мальчикам было позволено отправлять свою деятельность.
Но в действительности «Парез-Холл» и несколько подобных ему заведений в городе отличало полное отсутствие келейности, обычно сопровождающей все уранистические дела. Свободные от необходимости вести себя осторожно, завсегдатаи Эллисона чувствовали себя в своей тарелке, сорили деньгами налево и направо, и «Холл» неимоверно процветал. Хотя несмотря на масштаб и необычность всего предприятия, в сущности, он оставался той же дырой, что и прочие заведения: грязным, дымным и унылым кабаком.
Я не пробыл внутри и полминуты, как чья-то маленькая, но сильная рука обхватила меня за туловище, и я ощутил холод металла у самого горла. Судя по густому аромату сирени, где-то за спиной находился сам Эллисон, а металл у горла был не чем иным, как излюбленным оружием одного из близких друзей Вышибалы, Бритвы Райли. Райли, маленький тощий негодяй крайне опасного вида из «Адской Кухни»[14] хоть и был «крысой», но служил у Вышибалы на посылках и разделял его сексуальные пристрастия.
— Я думал, мы с Келли достаточно ясно выразились в прошлый раз, Мур, — прогромыхал Эллисон у меня за спиной. — Ты не пришьешь мне дело Санторелли, понял? Зачем ты вообще сюда сунулся — самый храбрый, что ли? Или совсем рехнулся?
— Ни то ни другое, Вышибала, — ответил я как мог от ужаса четко: Райли славился своей страстью резать людей просто ради удовольствия. — Хотел сообщить, что я оказал тебе хорошую услугу.
Эллисон рассмеялся:
— Ты, писака? Что же ты мог для меня сделать? — Сказав так, он наконец показался передо мной — от его нелепого костюма в клеточку и серого котелка несло одеколоном. В мясистой руке Эллисона дымилась длинная тонкая сигара.
— Я сказал комиссару, что ты не имеешь к этому делу касательства, — прохрипел я.
Он подошел ближе, и его толстые губы раздвинулись, обдав меня вонью дрянного виски.
— Вот как? — Свинячьи глазки блеснули. — И он тебе поверил?
— А как же, — ответил я.
— О! Чего ради?
— Просто я сказал ему, что это не твой стиль.
Эллисон замолчал, пока скопление клеток, заменявшее ему мозг, переваривало услышанное. Затем он улыбнулся:
— Знаешь, а ты ведь прав, Мур. Это не мой стиль! Что тут скажешь… Бритва, отпусти его!
Несколько «шестерок» и завсегдатаев, подошедших поближе, в нетерпении ожидая кровавой бани, разочарованно скрылись в дыму. Я повернулся к жилистому Бритве Райли и успел заметить, как он сложил любимое оружие, спрятал в карман и пригладил напомаженный ус. Поймав мой взгляд, он было упер кулаки в бедра, но я лишь поправил галстук и манжеты.
— Попей молочка, Райли, — сказал я. — Говорят, способствует росту костей.
Райли снова полез было в карман, но Эллисон расхохотался и удержал его, стиснув в своих чудовищных объятиях:
— Да все нормально, Бритва, пускай парень похохмит, тебе не вредно, — сказал он и, повернувшись ко мне, обхватил меня рукой за шею. — Пойдем, Мур, я поставлю тебе выпивку. А ты расскажешь, как тебя угораздило записаться ко мне в приятели.
Мы встали у бара, где я мог видеть все, что прискорбно происходит в «Холле», отраженным в огромном зеркале, тянувшемся за бесконечными рядами бутылок с дрянным пойлом. Памятуя о том, с кем и чем я имею дело, я оставил мысли о бренди (поскольку оное мало того что было ошеломляюще низкого качества, скорее всего, разбавлялось немыслимой комбинацией камфары, бензина, кокаинового порошка и хлорали). Поэтому я заказал себе пива. Пойло, которое мне принесли, возможно, и было некогда пивом. Я сделал крохотный глоток, и тут один из шансонье на помосте принялся немилосердно завывать:
Ах, это имя позабыто,
И сердце матери разбито —
Еще один несчастный,
Покинувший свой дом…
Эллисон взял себе стакан виски, обернулся, когда один блудливый юнец игриво шлепнул его по заду, и грубо потрепал мальчишку по щеке.
— Ну, Мур? — сказал он, любуясь его подведенными глазами. — Откуда такая доброта? Не говори мне, что тебе захотелось испробовать местного товару.
— Только не сегодня, Вышибала, — ответил я. — Просто я подумал, что уж коль я помог тебе с фараонами, возможно, ты поделиться со мной кое-какими сведениями — ну, сам понимаешь, мне надо материал писать, в таком духе.
Он смерил меня взглядом, а мальчик растворился в шумной толчее.
— С каких это пор великая «Нью-Йорк Таймс» интересуется подобными историями? И где это ты сегодня был — на похоронах?
— В опере, — ответил я. — А «Таймс» — не единственная газета в городе.
— Вот как? — Его, похоже, мои слова не убедили. — Вообще-то я ничего об этом не знаю, Мур. С Глорией обычно все было в порядке. Правда. Черт, я даже пускал ее в комнату наверху. Но потом с ней начались хлопоты. То просила доли побольше, то подговаривала девочек потребовать того же. Так что пару ночей назад я сказал: «Глория, еще раз услышу — и твоя хорошенькая попочка останется сама по себе». Тут она сразу начала паинькой прикидываться, но я больше ей не доверял. Следовало избавиться от нее — не в смысле вообще избавиться, а просто вышвырнуть ее, пусть пару недель на улице поработает, посмотрим, как ей там понравится. И тут — вот это. — Он отхлебнул виски и выдохнул клуб сигарного дыма. — Мерзавка получила то, что ей причиталось, Мур.
Я ждал, когда Эллисон продолжит, но тут его отвлекли два юноши в чулка и подвязках — они истошно орали друг на друга на танцевальном пятачке. В ход уже пошли было ножи, но Эллисон только ухмыльнулся и громко предложил свое решение:
— Эй, суки, — порежете друг друга, никто на вас и не посмотрит!
— Вышибала? — в конце концов спросил я. — Так ты больше ничего не хочешь мне рассказать?
— Это все, — кивнул он. — А теперь не убраться ли тебе отсюда, пока неприятностей не огреб?
— Зачем? Ты что-то прячешь? Может, наверху?
— Да ничего я не прячу, — раздраженно ответил он. — Просто не люблю, когда здесь репортеры шастают. И клиентам моим не нравится. Из них многие — парни солидные, им о семьях да карьерах думать надо.
— Тогда, может, я взгляну на ту комнату, куда ты пускал Джор… Глорию? Чтоб я понял, что ты чистый?
Эллисон вздохнул и откинулся на стойку бара.
— Не искушай судьбу, Мур.
— Пять минут, — ответил я.
Он подумал и кивнул:
— Пять минут. Но ни с кем не разговаривать. Третья дверь налево. — Я двинулся к лестнице. — Эй? — Я обернулся, и он протянул мне пиво. — И не злоупотребляй моим гостеприимством, приятель.
Я кивнул, взял пиво и стал проталкиваться через толпу к лестнице в конце зала. Несколько мальчиков, завидев мой вечерний костюм и почувствовав запах денег, попытались было ко мне подойти. Они предлагали все мыслимые и немыслимые услуги, некоторые норовили неуклюже обнять меня или ухватить за бедро. Но я, крепко стиснув бумажник, старался держаться курса к лестнице, не особо вслушиваясь в их отвратительные предложения. Когда я проходил мимо сцены, гундосый певец — пожилой толстяк с густо напудренным лицом, накрашенными губами и в цилиндре — повторял рефрен:
Ах, ничего не позабыто,
Но не простит отец сердитый,
И мой портрет останется
Висеть лицом к стене!
На лестнице оказалось темно, но света из зала все же хватало, чтобы разглядеть, куда я ступаю. Старая выцветшая краска слезала со стен лохмотьями, а когда я занес ногу над первой ступенькой, позади меня кто-то хрипло крякнул. Вглядевшись в темный угол лестничной клетки, я различил смутный силуэт юноши: лицом он уткнулся в стену, а мужчина постарше прижимался к его нагой спине. Содрогнувшись и чуть не упав, я отвернулся и поспешил вверх по лестнице, а остановился только на втором этаже — и то лишь для того, чтобы отхлебнуть пива.
Немного успокоившись, я уже начал было сомневаться в мудрости своего предприятия, но передо мной уже была третья дверь слева, из тонких досок, как и все двери здесь. Я взялся за ручку, но прежде решил постучать. К моему удивлению, отозвался мальчишеский голос:
— Кто там?
Я осторожно распахнул дверь. В комнате стояли только ветхая кровать и тумбочка подле. Краска на стенах, некогда красная, а теперь побуревшая, в углах уже облезла. Маленькое окно выходило в глухую кирпичную стену дома напротив, а внизу лежал узкий темный переулок.
На кровати сидел мальчик с волосами соломенного цвета; на вид ему было лет пятнадцать, а лицо его было накрашено так же, как у Джорджио Санторелли в ту роковую ночь. На нем была льняная сорочка с кружевными манжетами и воротничком и что-то вроде театрального трико. Тушь под глазами размазана — похоже, он плакал.
— Я сейчас не работаю, — сказал он, старательно переходя на фальцет. — Не могли бы вы зайти через час или около того?
— Все в порядке, — ответил я, — я не…
— Я же сказала, что не работаю! — заорал мальчик, забыв о фальцете. — Да господи, убирайтесь вон, вы что, не видите, что мне плохо?
Он залился слезами, закрыв ладонями лицо, а я столбом остановился в дверях, вдруг заметив, как в этой комнате жарко. Несколько минут я молча смотрел на него, потом меня словно осенило:
— Ты знал Глорию!
Мальчик шмыгнул носом и осторожно вытер слезы у накрашенных ресниц.