Тут мой собеседник прервал рассказ и извлек из кармана пальто совершенно безобидный стальной колышек, обнаруженный им, по его словам, в траве у стены. У колышка имелось ушко — для тросов, пояснил Маркус. Вернувшись домой, он покрыл питон составом для снятия отпечатков и немедленно обнаружил их — один в один совпадающие с образцом, взятым ночью с керамического дымохода. Услышав это, я не мог восторженно не хлопнуть парня по спине: Маркус был так же упорен, как те детективы, с которыми я сталкивался на ниве уголовной хроники, а интеллектом их намного превосходил. Неудивительно, что он не поладил со старой гвардией Отдела расследований.
Остаток пути он посвящал меня в значение своих выводов. Несмотря на то, что в 1896 году скалолазание в Северной Америке еще не вошло в моду как разновидность отдыха, в Европе этот спорт уже прижился. За последнее столетие опытные отряды европейских скалолазов успели покорить вершины Альп и Кавказа, а один бестрепетный немец даже съездил в Восточную Африку и побывал на Килиманджаро. В большинстве своем, рассказывал Маркус, отряды эти состояли из англичан, немцев и швейцарцев — именно в этих странах скалолазание менее амбициозной разновидности получило широчайшее распространение. Поскольку наш убийца несомненно проявил себя настоящим профессионалом, логично было предположить, что он занимался этим спортом издавна, возможно — с юных лет, и более чем возможно — его семья в недавнем прошлом могла эмигрировать в Америку из одной из перечисленных европейских стран. Пока это мало что значило, но в будущем, в сочетании с остальными факторами, на многое могло пролить свет. Именно такие сведения не позволяли терять надежду.
А этого свойства при посещении «Золотого Правила» нам требовалось в изобилии, ибо место сие представляло собой крохотную зачумленную дыру, ироничнее имени коей сочинить было сложно. «Парез-Холл» по крайней мере был просторнее и располагался на поверхности земли, здесь же был просто волглый и тесный подвал, разделенный ветхими перегородками на крохотные «номера», из которых удовольствия клиентов становились известны всем окружающим если и не по виду, то по звуку. Заведением правила огромная и крайне отталкивающая женщина, которую все называли Виски-Энн, ассортимент же борделя состоял из женоподобных подростков и юношей, которые красились и разговаривали только фальцетом, а друг друга называли женскими именами. Прочие разновидности содомии были отданы на откуп заведениям, подобным хозяйству Вышибалы Эллисона. Печальную известность «Золотое Правило» получило в 1892 году, когда преподобный Чарльз Паркхерст, пресвитерианский священник и глава «Общества по предотвращению преступности», удостоил сие подземелье своим визитом в рамках развернутой им и те годы кампании по выявлению тайных связей между преступным миром Нью-Йорка и разнообразными государственными учреждениями, в частности — Управлением полиции. Паркхерст был человеком старой закалки и мужем, исполненным истинного благородства, куда более терпимым, нежели большинство его крестоносных соратников, посвятивших себя искоренению порока. Он обратился за помощью к частному детективу, которого звали Чарли Гарднер, — моему доброму приятелю. Предполагалось, что эту одиссею мы совершим втроем: Чарли незамедлительно предложил мне поучаствовать в мероприятии, обещавшем стать веселым и познавательным.
Но, увы, к 1892 голу мой юный пыл угас, и я вознамерился покончить с былым распутством. Рассудив, что пора начинать зрелое и мирное существование, как профессиональное, так и домашнее, я нацелился на постижение нюансов политической жизни Вашингтона и Джулии Пратт, опасаясь рисковать журналистской карьерой и любовным романом ради даже одного ночного приключения в компании Чарли Гарднера. Так что моим скромным взносом в ставший впоследствии знаменитым священный поход преподобного Паркхерста стал лишь краткий список злачных мест, рекомендуемых к посещению. И они их посетили, равно как и многие другие обители порока; и от воспоследовавшего письменного отчета преподобного о его знакомстве с дном вообще и «Золотым Правилом» в частности волосы приличного общества встали дыбом.
Именно откровения Паркхерста о том, насколько выродился Нью-Йорк и сколько городских чиновников на этом вырождении наживается, привели к учреждению Сенатом штата особого комитета по расследованию коррупции. Комитет возглавил Кларенс Лексоу, и в итоге в Сенат поступил официальный рапорт, содержавший ряд «прямых обвинений всего Полицейского управления Нью-Йорка целиком», из-за чего не один старый полицейский служака ощутил на себе всю остроту жала реформ. Хотя, как я неоднократно уже говорил, растление и коррупция — явления не преходящие, а суть постоянная черта жизни в Нью-Йорке. И невзирая на все удовольствие от речей праведно негодующих ораторов, какими по праву считались Паркхерст, Лексоу, мэр Стронг, не говоря уже о Теодоре, искренне старавшихся убедить нас, что мы слышим голос крепкой основы городского населения, поход в такое место, как «Золотое Правило», никогда не преминет жестко напомнить гостю, что низменные позывы и страсти, порождающие такие притоны — в других частях Соединенных Штатов они вызвали бы остракизм, если не прямое судебное преследование, — здесь располагают таким же количеством адептов и защитников, что и так называемое «приличное общество».
Разумеется, поборники приличий и последователи растления часто оказываются одними и теми же людьми, в чем мой спутник не замедлил убедиться, едва мы ступили на ничем не примечательный порог «Золотого Правила» тем субботним вечером. Почти незамедлительно мы нос к носу столкнулись с пузатым пожилым господином в дорогом вечернем платье, который, покидая заведение, старательно прикрывал лицо рукой, а оказавшись на тротуаре, тут же юркнул в поджидавший у поребрика очень дорогой экипаж. Следом за джентльменом показался мальчик лет пятнадцати-шестнадцати в типичном наряде «для ночной работы»; с глубоким удовлетворением он пересчитывал купюры. После чего выкрикнул что-то вслед господину своим хрипловатым фальцетом — непосвященному уху голос его мог показаться странным и отталкивающим — и профланировал мимо нас весьма игриво, обещая несказанные вечерние наслаждения, коли мы пожелаем выбрать из всей когорты именно его. Маркуса от этой демонстрации развернуло в другую сторону, и он уставился в потолок, а я ответил юнцу, что мы не клиенты и хотим видеть Виски-Энн.
— Оу-у… — вяло протянул мальчишка своим обычным голосом. — Не иначе еще одни фараоны. Энн! — И он направился в глубину кавернозного подвала, откуда несся сиплый смех. — Тут еще господа насчет убийства!
Мы прошли за ним и остановились на пороге зала. Глазам нашим предстали несколько образчиков некогда пышной, а ныне изрядно обветшавшей мебели и брошенный прямо на холодный заплесневелый пол истертый персидский ковер. На ковре пребывал на корточках полураздетый человек лет за тридцать — ползал по нему на четвереньках и смеялся, а над ним скакали несколько еще более скудно одетых мальчиков.
— Чехарда, — задумчиво пробормотал Маркус, нервно взглянув на веселящуюся группу. — Разве не этим они соблазнили Паркхерста, когда он сюда заявился?
— Это было у Хэтти Адамс, дальше, в Филее, — отозвался я. — Тут Паркхерст долго не задержался, особенно когда выяснил, что происходит. Сбежал сразу.
В этот момент откуда-то из задних отсеков неспешно выплыла Виски-Энн — немыслимо накрашенная и очевидно пьяная; ее лучшие годы миновали, если вообще когда-либо у нее имелись. К ее напудренной туше липло тоненькое розовое платьице, вздымаясь на бюсте так высоко, что за женщину его обладательницу принять было сложно. На лице же у нее утвердилась та усталая и затравленная гримаса, которой владельцы домов терпимости обычно встречают неожиданных гостей из числа блюстителей закона.
— Не знаю, что вам тут нужно, мальчики, — сказал она хриплым голосом, давно посаженным алкоголем и курением, — но я уже заплатила двум участковым капитанам по пять сотен отступных в месяц. Поэтому залетным мне предложить нечего. И все, что я знаю насчет убийства, я уже рассказала одному детективу…
— Какая удача, — сказал Маркус, демонстрируя свою бляху и уводя Энн под ручку к входной двери. — Вам не понадобится долго освежать память. Не волнуйтесь, мадам, нам нужна только информация.
Обрадовавшись, что мы явились не за поборами, Виски-Энн поведала нам трагическую историю Фатимы, изначально звавшейся Али ибн-Гази, — четырнадцатилетнего сирийского мальчика, попавшего в Америку чуть больше года назад. Мать Али умерла через несколько недель по приезде в Нью-Йорк, подхватив какую-то смертельную заразу в сирийских трущобах около Вашингтонского рынка. Отец, простой чернорабочий, так и не смог никуда устроиться и принялся попрошайничать. Детей он стал выставлять на улице, чтобы подстегнуть щедрость прохожих, и в этом качестве на углу возле «Золотого Правила» мальчишку заприметила Виски-Энн. Нежные ближневосточные черты его лица, по словам Энн, «идеально подходили ее заведению». Она быстро «договорилась» с отцом Али, причем условия договора до чрезвычайности напоминали обычную кабалу или даже рабство. Так родилась «Фатима», и при упоминании этого имени я поймал себя на том, насколько отвратительна мне эта практика крещения юных созданий, предлагаемых взрослым мужчинам, кои либо бессмысленно разборчивы в том, над кем им предлагают надругаться, либо возбуждаются от особо смехотворных извращений.
— Она была настоящим золотым дном, — сообщила нам Виски-Энн.
Мне вдруг захотелось избить ее, однако Маркус продолжал допрос спокойно и профессионально. Тем не менее Энн смогла рассказать нам об Али очень мало, а когда мы изъявили желание осмотреть комнату, в которой он работал, и опросить мальчиков, с которыми он дружил, она едва не встала на дыбы.
— Полагаю, таковых окажется немного, — мимоходом заметил Маркус. — Вероятно, он был довольно трудным юношей.
— Фатима? — удивилась Энн. — Если так, мне об этом ничего не известно. Хотя, разумеется, она могла быть настоящей стервой с клиентами — вы удивитесь, узнав, сколько народу такое любит, — но она никогда ни на что не жаловалась, да и другие девочки души в ней не чаяли.