Я задумчиво пожал плечами и предположил:
— Пока очевидно, что его самого могли в ней обвинять. И по всей вероятности — облыжно. Скорее всего — часто.
— Убедительно, — сказал Крайцлер вывел на левой половине доски НЕЧЕСТНОСТЬ, а чуть пониже — КЛЕЙМО ЛЖЕЦА.
— И не стоит забывать о семье, — добавила Сара. — В семье лжи много. Наверное, в первую голову — прелюбодеяние, но…
— …Но это не очень увязывается с насилием, — закончил за нее Крайцлер. — А между тем, как я подозреваю, — должно. Применима ли нечестность к актам насилия, намеренно скрываемым и не признаваемым как в кругу семьи, так и за его пределами?
— Естественно, — подал голос Люциус. — И тем паче если семья из таких, что дорожат своей репутацией.
Крайцлер удовлетворенно хмыкнул и расплылся в улыбке:
— Вот именно. Стало быть, если внешне респектабельный отец семейства как минимум тайком избивает жену и детей…
Люциус едва заметно скривился:
— Я не имел в виду непременно отца. Это может быть кто угодно.
— И тем не менее, — отмахнулся Ласло. — Отец предает сильнее всего.
— А не мать? — вкрадчиво поинтересовалась Сара. И в этом осторожном вопросе явно крылось какое-то второе дно: будто бы Сара прощупывает не только нашего убийцу, но и Крайцлера.
— В литературе о подобном не упоминается, — возразил Ласло. — Зато в последних изысканиях Брейера и Фрейда по истерии указывается, что почти в каждом таком случае неполовозрелые дети подвергались сексуальным домогательствам отца.
— При всем должном уважении, доктор — перебила Сара, — мне представляется, что Брейер и Фрейд сами запутались в результатах своих изысканий. Фрейд сначала полагал такие домогательства основой для всей истерии, но в последнее время, судя по всему, изменил точку зрения и считает, что к истерии ведут скорее фантазии об оных.
— Разумеется, — неохотно согласился Крайцлер. — В их трудах немало тумана. Я, к примеру, так и не смог разделить это их навязчивое стремление истолковывать всё одним лишь сексом. Я даже насилие не готов сюда включить. Но, Сара, взгляните с эмпирической точки зрения: сколько вам известно семейств, возглавляемых деспотичной и жестокой матерью?
Сара пожала плечами:
— Есть много видов насилия, доктор. Но я смогу высказаться подробнее, когда мы дойдем до конца письма.
Крайцлер уже написал на левой стороне доски: ЖЕСТОКИЙ ОТЕЦ ПОД МАСКОЙ РЕСПЕКТАБЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА, — и теперь ему не терпелось двинуться дальше.
— Весь первый абзац, — провозгласил он, прихлопнув ладонью письмо на столе, — несмотря на ошибки правописания, выдержан в едином тоне.
— Это сразу бросается в глаза, — подтвердил Маркус. — Он уже решил для себя, что за ним охотится множество людей.
— Кажется, я понял, к чему вы клоните, доктор, — вмешался Люциус, роясь в стопе книг и бумаг. — Одна из статей, что вы нам давали, — та, которую вы сами перевели… да где же она?.. Вот! — И он выдернул тоненькую папку. — Доктор Краффт-Эбинг. Он говорит об «интеллектуальной мономании» и о том, что немцы называют primare Verrticktheit, то бишь «первичном безумии»… Так вот, он предлагает заменить оба термина одним — «паранойя».
Крайцлер кивнул, вписывая слово ПАРАНОИК в секцию, озаглавленную ПЕРЕРЫВ.
— «Ощущения, а то и мании преследования, укоренившиеся в человеке после эмоциональной травмы или ряда травм, но не вызывающие помешательства» — точность определений Краффт-Эбинга достойна похвалы, и они здесь, похоже, уместны. Я, правда, сильно сомневаюсь, что наш человек уже вошел в помраченное состояние, однако поведение его, вполне вероятно, — отчетливо антиобщественное. Что, разумеется, не значит, будто мы ищем мизантропа. Это было бы слишком просто.
— А сами убийства разве не могут удовлетворять его антиобщественный позыв? — спросила Сара. — В остальном снаружи он выглядит нормальным… скажем, членом общества?
— Я бы даже сказал — чересчур нормальным, — улыбнулся Крайцлер. — В глазах соседей, этот человек не станет убивать детей и заявлять, что он их сожрал. — Ласло занес эти соображения на доску и снова повернулся к нам. — Итак — переходим ко второму, еще более поразительному абзацу.
— С ходу бросается в глаза одно, — объявил Маркус. — За границей он практически не бывал. Не знаю, что он там читал, только в последнее время в Европе широкое распространение каннибализма не отмечено. Едят они там что угодно, но не друг друга. Хотя вот насчет немцев я не уверен… — Маркус осекся и глянул на Крайцлера. — Ой. Не хотел вас обидеть, доктор. — Люциус выразительно постучал себя полбу, но Крайцлер лишь сухо улыбнулся. Причуды братьев уже не ставили его в тупик.
— Вам это и не удалось, детектив-сержант. Насчет немцев действительно ни в чем нельзя быть уверенным. Но если мы примем, что все его путешествия ограничивались Соединенными Штатами, как это соответствует версии, будто его навыки в скалолазании указывают на европейское происхождение?
Маркус пожал плечом:
— Американец в первом поколении, родители — иммигранты.
— «Грязные иммигранты»! — резко выдохнула Сара. Крайцлер с благодарностью глянул на нее:
— В самом деле, — и записал на левой стороне доски: РОДИТЕЛИ-ИММИГРАНТЫ. — Вся фраза так и дышит отвращением, верно? У такой ненависти, как правило, имеется конкретный корень, хотя мы можем его сразу и не заметить. В нашем случае у него, вероятно, с ранних лет сложились напряженные отношения с одним или обоими родителями, и он в конечном итоге начал презирать все, что с ними связано. Включая само их происхождение.
— Однако это и его собственное происхождение, — вмешался я. — Из этого тоже может произрастать жестокость к детям. Это ненависть к себе — словно он пытается вычистить грязь из себя самого.
— Интересно вы это сказали, Джон, — подхватил Крайцлер. — К этой фразе мы еще вернемся. Но здесь потребно ответить на один вопрос более практического свойства. Охота, скалолазание — а теперь еще и предположение, что он не бывал за границей: мы что-нибудь можем сказать о его географическом происхождении?
— Да ничего нового, — ответил Люциус. — Одно из двух: либо он из богатого семейства горожан, либо — из захолустья.
— А вы, детектив-сержант? — Ласло повернулся к Маркусу. — В каком районе страны, по-вашему, сподручнее было бы пройти такую подготовку?
Но и Маркус покачал головой:
— Такому можно научиться везде, где присутствуют значительные горные массивы. А таких мест в Америке полно.
— Хм-м, — разочарованно протянул Ласло. — Это нам не очень полезно. Ладно, давайте пока оставим это и вернемся ко второму абзацу. Сам язык его, похоже, поддерживает вашу, Маркус, версию насчет «завитушек в верхних зонах». История, им рассказанная, — плод воображения.
— Да уж, — проворчал я. — Просто адская бездна воображения.
— Это правда, Джон, — сказал Крайцлер. — Воображение, вне всяких сомнений, — чрезмерное и нездоровое.
На этих словах Люциус щелкнул пальцами:
— Минуточку! — И снова зарылся в кучу книг. — Кажется, я кое-что вспомнил…
— Простите, Люциус. — Сара перебила его, улыбнувшись, как всегда, тонко. — Я успела раньше. — В руке у нее был увесистый медицинский журнал. — Это дополняет нашу дискуссию о нечестности, доктор. Смотрите. Доктор Майер в своей статье «Программа исследований умственных аномалий у детей» перечисляет упреждающие симптомы, по которым можно предсказать опасное поведение в дальнейшем, и чрезмерно развитое воображение — один из них. — И Сара стала зачитывать из статьи, опубликованной «Справочником Общества изучения ребенка штата Иллинойс» за февраль 1895 года:
«Обычно дети способны по своей воле воспроизводить в темноте всевозможные мысленные образы. Аномалией это становится, когда мысленные образы превращаются в манию, т. е. их оказывается невозможно подавить. В особенности сильными оказываются образы, вызывающие страх и неприятные чувства».
Последнюю фразу цитаты Сара подчеркнула особо:
«Чрезмерное воображение способствует развитию у ребенка тяги ко лжи и навязчивого желания использовать ложь в общении с окружающими».
— Спасибо, Сара, — слегка поклонился ей Крайцлер, после чего НЕЗДОРОВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ оказалось вписанным как в ДЕТСТВО, так и в АСПЕКТЫ, что несколько меня озадачило. На мою просьбу объяснить Ласло ответил:
— Быть может, он писал это письмо взрослым человеком, Джон, однако настолько живое воображение не просыпается в зрелом возрасте. Оно было в нем изначально, и Майер тут себя оправдал: так вышло, что ребенок действительно стал опасен.
Маркус задумчиво стучал карандашом по ладони:
— А каннибализм не мог у него быть детским кошмаром? Он пишет, что читал про это. Мог ли он прочесть это в детстве? Впечатление произвело бы куда большее.
— Задайтесь более общим вопросом, — ответил Ласло. — Что сильнее прочего рождает воображение? Обычное, не говоря ужо больном?
На этот вопрос легко ответила Сара:
— Страх.
— Страх того, что видишь, — настаивал Ласло, — или того, что слышишь?
— Того и другого, — ответила Сара. — Но все же того, что слышишь, — больше: «нет на свете ничего страшнее» и так далее.
— А чтение — не разновидность слушания? — спросил Маркус.
— Вполне, но даже дети зажиточных родителей обучаются чтению далеко не сразу, — сказал Крайцлер. — Это всего лишь теория, но предположим, что история про людоедство тогда стала для него тем же, чем и сейчас, — страшилкой, призванной напугать. Только теперь наш человек не пугается, но пугает. И коль мы уже смогли воссоздать его до такой степени, почему бы не предположить, что он в этом находит огромное удовлетворение? Его это даже развлекает.
— Но кто ему все это наплел? — спросил Люциус. Крайцлер пожал плечами.
— Кто у нас обычно пугает детей страшными сказками?
— Взрослые, которые хотят, чтобы их дети вели себя хорошо, — моментально ответил я. — Мой отец, к примеру, обожал рассказывать про камеру пыток японского императора. И я потом ночей не спал, воображая себе ее до мельчайших деталей…