— Великолепно, Мур! Я о том же.
— Но что насчет… — начал Люциус, заметно заикаясь. — Как же тогда насчет… Простите, но я, право, до сих пор не могу обсуждать некоторые вещи в присутствии дамы.
— Так просто представьте, что она отсутствует, — нетерпеливо улыбнулась ему Сара.
— Ну… — продолжил Люциус, однако без облегчения, — как насчет внимания к… ягодицам?
— Ах да — произнес Крайцлер. — Элемент первоначальной истории или вывих нынешнего воображения?
— Э-э-эмм… — промычал я, кое о чем подумав, но, подобно Люциусу, не будучи уверен, как это выразить перед женщиной. — Так сказать… ссылки э-э… не только на грязь… но и… гм… на фекальные массы…
— Вообще-то он пользуется словом «дерьмо», — отрезала Сара, и все в комнате, включая Крайцлера, казалось, подскочили на пару дюймов от пола. — Честное слово, джентльмены, — с оттенком презрения добавила она. — Если б я знала, что вы так благопристойны, осталась бы лучше на Малберри секретаршей.
— Это кто тут благопристоен? — вскинулся я. Не самая лучшая из моих реплик. Сара нахмурилась:
— Вы, Джон Скайлер Мур. Мне прекрасно известно, что вы, случается, оплачиваете особам женского пола мгновения интимности с вами. Им, я полагаю, такая лексика совершенно чужда?
— Вовсе нет! — воскликнул я, чувствуя, как мои щеки заливает багряный румянец. — Но они не… их нельзя…
— Нельзя что? — строго переспросила Сара.
— Нельзя считать… ну, в общем, дамами.
На этих словах Сара встала, уперла одну руку в бедро, а второй извлекла откуда-то из нижних складок платья свой «дерринджер».
— Я бы хотела сейчас всех вас предупредить, — сказала она звенящим от напряжения голосом. — Следующий джентльмен, который вздумает использовать в моем присутствии слово «дама» в подобном контексте, дальше будет срать через совершенно новую дыру искусственного происхождения в собственном брюхе.
Объявив это, она спокойно спрятала пистолет и как ни в чем не бывало уселась на место. Полминуты вокруг стояла могильная тишина. Потом Крайцлер тихо спросил:
— Я понял, вы хотели обсудить упоминания о дерьме, Мур?
Я одарил Сару гневным и обиженным взглядом, который она хладнокровно проигнорировала, и только после этого продолжил:
— Они, похоже, связаны — все эти копрологические отсылки и озабоченность той частью анато… — Я ощутил, что мой висок сверлит полыхающий взгляд Сары и как мог демонстративно закончил: — …озабоченность задницей.
— Разумеется, они связаны, — сказал Крайцлер. — И метафорически, и, собственно, анатомически. Что загадочно, а литературы по этому вопросу до обидного мало. Майер, в частности, размышлял о возможных причинах и следствиях ночного недержания мочи, и любой работавший с детьми подтвердит, что их подопечные время от времени аномально одержимы фекалиями. Вместе с тем, большинство алиенистов и психологов считают это разновидностью мизофобии — болезненного страха грязи и заразы, определенно знакомого нашему человеку. — Крайцлер вывел посередине доски слово МИЗОФОБИЯ, но когда отступил на шаг, удовлетворенным он не выглядел. — Все-таки, похоже, здесь не только это…
— Доктор, — сказала Сара. — Я вынуждена еще раз настоятельно вас попросить расширить концепции матери и отца. Мне известно, что в опыте работы с детьми после определенного возраста вы наверняка сможете заткнуть за пояс любого специалиста, но скажите: вы когда-нибудь нянчились с младенцем?
— Только как врач, — ответил Крайцлер, — да и то редко. А что?
— Как правило, мужчины мало бывают рядом в этот период. Кому-нибудь из вас известны мужчины, сыгравшие бы активную роль в уходе за ребенком моложе трех-четырех лет? — Все дружно помотали головами. Подозреваю, что если бы нам такие мужчины и были известны, мы бы промолчали, опасаясь «дерринджера». Сара обернулась к Ласло: — Когда вы находите детей с аномальной фиксацией на испражнении, доктор, — в чем она у них обычно выражается?
— Либо в чрезмерном стремлении, либо в болезненном нежелании.
— Каких стремлении или нежелании?
— Посещать клозет.
— И как же они учатся ходить в клозет? — последовал немедленный вопрос Сары.
— Их научили.
— В основном мужчины, верно?
Крайцлеру потребовалась минута на осмысление. На первый взгляд, было неясно, к чему вели эти вопросы, но теперь все осознали: если навязчивые идеи нашего убийцы относительно фекалий, ягодиц и прочей «грязи» (ибо другие виновные в записке не приводились) были привиты ему в детстве, скорее всего, винить в этом следует женщину или женщин — мать, няню, гувернантку, кого угодно.
— Понимаю, — сказал в итоге Крайцлер. — Я понимаю, что вы, Сара, процесс наблюдали сами?
— Время от времени, — ответила она. — И наслушаться довелось всякого. Девушкам полагается знать такие вещи — считается, что им это пригодится. Все это кажется на удивление сложным делом — постыдным, невыносимым, а подчас и жестоким. И я бы не стала поднимать эту тему, если бы она так явно не подчеркивалась в письме. Разве это нормально?
— Возможно… — сказал Ласло, задрав подбородок. — Но… боюсь, пока я не могу счесть подобные наблюдения убедительными.
— И вы не готовы, по крайней мере, допустить вероятность того, что женщина — предположим, мать, хотя не обязательно — могла сыграть в его жизни более мрачную роль, чем вы считали изначально?
— Мне бы хотелось верить, что я не упускаю ни одну из возможностей, — ответил Крайцлер, поворачиваясь к доске, однако не торопясь что-либо записывать. — Но я всерьез опасаюсь, что наши предположения заводят нас чересчур далеко в мало-правдоподобную область.
Сара откинулась на спинку стула, снова недовольная тем, что ей не удалось заставить Крайцлера присмотреться к иной грани воображаемой истории нашего убийцы. И, должен признаться, я также несколько растерялся: в конце концов, именно Крайцлер: настоял, чтобы Сара отрабатывала подобные теории — ибо ей; было известно то, чего не мог знать ни один из нас. А теперь он столь капризно, говоря мягко, отмахнулся от ее мнения, хотя выглядело оно (по крайней мере, для наблюдателя-недоучки) не менее убедительным, чем его собственные гипотезы.
— Негодование к иммигрантам повторяется в третьем абзаце, — продолжал между тем Крайцлер. — И здесь же мы видим ссылку на «красномазых». Казалось бы, еще одна попытка заставить нас счесть его невежественным простолюдином. Но что еще?
— Эта фраза, похоже, значит немало, — ответил Люциус. — «Грязнее, чем красномазые». Он здесь стремился к превосходной степени, и остановился именно на таком сравнении.
— Если мы предположим, что ненависть к иммигрантам у него семейная, — задумчиво произнес Маркус, — в таком случае, сам он не из индейцев. Но при этом он должен был с ними встречаться.
— Почему? — спросил Крайцлер. — Расовая ненависть не нуждается в знакомстве.
— Это правда, но они обычно идут бок о бок, — стоял на своем Маркус. — И взгляните на предложение целиком — оно не выглядит нарочитым, как будто убийца естественно ассоциирует нечистоты с индейцами и полагает, что все остальные думают так же.
Я кивнул, чувствуя, что Маркус прав.
— Так повелось на Западе. Вы вряд ли услышите что-либо подобное на Востоке — не то чтобы мы здесь были просвещеннее, просто немногим это сравнение близко. То есть, если бы он, скажем, написал «грязнее, чем ниггеры», вы бы сразу заподозрили, что он с Юга, не так ли?
— Или с Малберри-стрит, — буркнул Люциус.
— Верно, — согласился я. — Но при этом, заметьте, я не утверждаю, что это аксиома. С тем же успехом он мог начитаться историй про Дикий Запад…
— …Или обладать чрезмерным воображением, — закончила Сара.
— Но, — продолжил я, — это может служить общим указанием.
— Что ж, намек очевиден, — вздохнул Крайцлер, тем самым слегка уколов мое самолюбие. — Но кто-то где-то сказал: никогда не отмахивайтесь от очевидного. Ну-с, Маркус, — вас привлекает версия воспитания на фронтире?
Маркус задумался.
— В ней есть своя прелесть. Прежде всего, это объясняет выбор ножа: наша модель — типичное оружие первопоселенцев. Далее, это объясняет и подтверждает навыки в охоте, спортивный азарт и тому подобное, не ограничивая происхождение богатой семьей. И, наконец, несмотря на то, что на Западе немало прекрасных мест для скалолазания, все они сосредоточены в конкретных местах, и это может нам здорово помочь. К тому же там имеются целые общины немецких и швейцарских иммигрантов.
— Стало быть, отметим эту версию как предпочтительную, — подытожил Крайцлер и немедленно воплотил свои слова на доске. — Хотя дальше мы пока продвинуться не сможем. Это подводит нас к следующему абзацу, где наш автор наконец снисходит до конкретики. — Крайцлер одной рукой снова взял письмо, а другой начал медленно массировать себе затылок. — 18 февраля он замечает Санторелли. Стыдно признаться, но я потратил массу времени на чтение календарей и альманахов, зато сразу могу сообщить вам, что 18 февраля — Пепельная Среда, День Покаяния.
— Он упоминал о пепле на лице, — добавил Люциус. — Это может означать, что мальчик был в церкви.
— Санторелли — католики, — дополнил его брат. — Рядом с «Парез-Холлом» не так уж много церквей, что католических, что прочих, но можно проверить более обширную территорию. Возможно, мальчика кто-нибудь запомнил. Он должен был здорово выделяться из толпы, особенно в церкви.
— К тому же всегда остается вероятность, что именно возле церкви его впервые и заметил убийца, — сказал я. — Или даже внутри. Если нам повезет, мы сможем даже найти очевидца.
— Я смотрю вы, джентльмены, уже успели полностью распланировать себе выходные, — заметил Крайцлер, и до нас с Маркусом дошло, что мы только что вызвались неопределенное время бегать по городу. Мы оба нахмурились, а Ласло продолжил:
— Хотя использование слова «выделывался» заставляет меня усомниться в том, что они встретились неподалеку от храма — разве что возле того самого, в котором служил сам Джорджио.