— Это придурок — точно такой же! Я ему двадцать раз сказал — держи свои глаза при себе!.. — Тут Джесс осекся и с нескрываемым страхом глянул на Крайцлера: но страх этот быстро сменился прежней смертельной улыбкой. — М-да. Похоже, я все растрепал, да? Отличная работа, док.
— Я тут ни при чем, Джесс — ответил Ласло, поднимаясь.
— Еще бы, — рассмеялся Поумрой. — Может, вы и правы. Сколько я ни проживу, никогда не пойму, как вы меня заставляете все это выкладывать. Если б у меня была шляпа, я б ее перед вами снял. Но раз шляпы нету…
Одним движением Джесс изогнулся, выхватил из башмака что-то блестящее и угрожающе направил на нас. Весь напрягшись, он даже привстал на цыпочки, чтобы в любой момент броситься вперед. Я инстинктивно прянул назад, уперевшись спиной в стену, то же сделал и Крайцлер, только медленнее. Поумрой влажно фыркнул, а я разглядел, что за оружие он сжимает в руке. Длинный осколок стекла, замотанный в окровавленную тряпку.
Глава 24
Со скоростью, вряд ли доступной большинству людей, даже не закованных в кандалы, Поумрой пнул деревянный табурет, на котором сидел, через всю камеру, подскочил и заклинил им дверную ручку, чтобы нельзя было войти снаружи.
— Не дергайтесь, — сказал он, по-прежнему ухмыляясь. — У меня нет никакого желания вас резать — я просто хочу поразвлечься вон с тем здоровым идиотом. — Он отвернулся, снова захохотал и крикнул: — Эй, Ласки! Готов потерять работу? Когда начальник увидит, что я сделал с этими ребятами, он тебе даже сортир не доверит охранять!
В ответ Ласки разразился невнятными проклятьями и принялся биться в дверь. Осколок в руке Поумроя продолжал смотреть на наши глотки, но никаких угрожающих движений его владелец не производил — только смеялся все громче и громче, пока надзиратель сходил с ума от ярости. Прошло совсем немного времени, и дверные петли стали подаваться, а вскоре из-под ручки вылетел и табурет. Ласки с грохотом ввалился в камеру и растянулся на полу вместе с выбитой дверью. Поднявшись на ноги, он несколько секунд обозревал происходящее, пока не понял, что мы с Крайцлером живы и здоровы, а Джесс — вооружен. Схватив одной рукой табурет, Ласки ринулся на арестанта, который почти не сопротивлялся.
Все это время Крайцлер не выказывал ни страха, ни тревоги за нашу безопасность — лишь медленно качал головой, будто понимал, что происходит на самом деле. Тем временем Ласки вышиб из руки Поумроя осколок и принялся избивать его кулаками. Из-за «намордника» он не мог достать его лица, и это злило надзирателя еще пуще, поэтому каждый новый удар становился свирепее и беспощаднее. Поумрой же, хоть и кричал от боли, при этом продолжал заливисто хохотать каким-то ужасным, нечеловеческим смехом, в котором слышались отчаяние и восторг. Я совершенно обездвижел, теряясь в догадках, но Крайцлер, понаблюдав за картиной несколько минут, шагнул вперед и принялся трясти Ласки за плечи.
— Прекратите, — заорал он на охранника. — Ласки, господи боже мой, прекратите, идиот! — Он пытался оттащить его тушу в сторону, но Ласки будто не замечал его попыток. — Ласки, черт бы вас!.. Оставьте его, неужели вы не видите, что этого он и хочет! Ему же нравится!
Однако надзиратель работал кулаками, себя не помня, и Крайцлер в какой-то отчаянии навалился на Ласки всем телом. Тот удивился новому противнику и, поднявшись с пола, наградил Ласло мощнейшим свингом в голову. Однако друг мой с легкостью увернулся и, справедливо полагая, что охранник его в покое не оставит, сжал здоровую руку в кулак и прошелся по туше Ласки сокрушительной серией, живо напомнившей мне его поединок с Рузвельтом двадцать лет назад. Надзиратель пошатнулся и тяжело рухнул на пол, а Крайцлер поглубже вдохнул и нагнулся над ним:
— Это пора прекратить, Ласки! — рявкнул он. В его голосе было столько страсти, что я рванулся вперед и вклинился между ними, дабы мой друг не начал следующую атаку. Поумрой извивался на полу в другом углу, хватаясь закованными руками за живот и не переставая судорожно хихикать. Крайцлер обернулся к нему и тихо повторил, не успев отдышаться: — Прекратить!
В этот момент взгляд Ласки прояснился и он уставился на Крайцлера.
— Ах ты сукин сын! — взревел охранник и попытался встать, к счастью, безуспешно. — Помогите! — заорал он, сплевывая кровью на грязный пол камеры. — На помощь! Охранник в беде! — Голос его эхом разнесся по коридору. — Я в старой душевой! Да помогите же мне, черт вас задери!
Я услыхал топот — похоже, он приближался с другого конца блока.
— Ласло, нам нужно убираться отсюда, — торопливо сказал я, понимая, что на этот раз мы крупно влипли: Ласки не походил на человека, способного забыть о мести, тем паче если движется подмога. Но Крайцлер продолжал сверлить глазами Поумроя, и мне пришлось силой вытаскивать его из камеры. — Ласло, черт бы вас побрал! — заорал я. — Вы нас угробите — ноги в руки, и бегом отсюда!
Когда мы вылетали из душевой, Ласки попытался рвануться следом, но сил ему хватило лишь на то, чтобы мешком осесть у выхода. В коридоре мы разминулись с четырьмя охранниками, которым я бегло объяснил ситуацию: между Поумроем и Ласки вспыхнула ссора, и теперь надзиратель ранен. Видя, что на нас с Крайцлером ни царапины, тюремщики без лишних слов поспешили дальше. Я чуть не силком заставил Ласло быстрым шагом покинуть здание — у главных ворот, ничего не понимая, на нас уставилась еще одна группа охранников. Тюремщики внутри соображали недолго и вскоре с возмущенными воплями кинулись в погоню. На наше счастье, старик с дрожками все еще торчал у входа в тюрьму, так что когда разъяренные надзиратели выскочили во двор, мы уже были в доброй сотне ярдов, мчались к вокзалу и — по крайней мере я — молились, чтобы не пришлось долго ждать поезда.
Первый состав оказался местным и по расписанию шел со всеми остановками до вокзала Гранд-Сентрал; долгий путь все же казался предпочтительнее, поэтому мы вскочили в вагон. Тот был набит пригородными ездоками, коих наш вид немало скандализовал; и должен признать, что если мы и вполовину выглядели беглецами от правосудия, какими себя ощущали, опасения их были не напрасны. Чтобы их долее не тревожить, мы с Крайцлером прошли в последний вагон и остановились снаружи на площадке. Глядя, как стены и трубы Синг-Синга быстро скрываются за черными перелесками долины Гудзона, я извлек из кармана фляжку с виски, к которой мы по очереди крепко приложились. Но смогли облегченно вздохнуть лишь через несколько минут, когда тюрьма окончательно пропала из виду.
— Вам предстоит чертовски многое объяснить мне, Ласло, — сказал я, овеваемый теплыми потоками воздуха, долетавшими до нас от паровоза. Облегчение было настолько полным, что я не мог сдержать улыбки, хотя насчет ответа Крайцлера я не шутил. — Можете начать с того, зачем мы сюда ездили.
Крайцлер глотнул из моей фляжки еще и принялся рассматривать ее.
— Что это за варварское пойло, Мур? — спросил он, избегая моих требований. — Вы меня изумляете.
— Крайцлер… — раздраженно начал я, но он успокаивающе отмахнулся:
— Да, да, Джон, я понял, вы заслужили ответов. Но с чего же мне начать? — Вздохнув, Ласло сделал еще один глоток. — Как я вам уже сказал, перед нашей встречей я разговаривал с Манером. Я в деталях описал ему нашу работу. Затем рассказал о… о своей перепалке с Сарой. — Стыдливо фыркнув, он в сердцах пнул ограждение. — Я все-таки должен перед ней извиниться.
— Это правда, — ответил я. — Должны. Но что сказал Майер?
— Что он находит доводы Сары о роли женщины вполне разумными, — несколько сокрушенно ответил Крайцлер. — И я вдруг поймал себя на том, что спорю с ним так же яростно, как и с Сарой. — Сделав еще глоток, он снова фыркнул и пробормотал: — Такая вот промашка, черт бы ее побрал…
— Что? — спросил я в замешательстве.
— Да ничего… — ответил Крайцлер, помотав головой. — Какое-то помрачение сознания, стоившее мне драгоценных дней. Но сейчас это уже не важно. Важно другое: сегодня, пока я обдумывал все это, я понял что Майер и Сара были правы. Женщина действительна сыграла зловещую роль в жизни нашего убийцы. Его навязчивая уклончивость, разновидность его садизма и прочие факторы четко указывают на выводы, сделанные Сарой. Я уже сказал, что начал было возражать Майеру, но тут он припомнил Джесса Поумроя и в качестве контраргумента предложил мне мои же слова двадцатилетней давности. Поумрой вырос, не зная отца, и тем не менее, насколько я могу сейчас судить, в детстве регулярно подвергался чрезмерным физическим наказаниям. Еще он был — да и остается — личностью, очень похожей на того человека, которого мы ищем. Вы же помните, с каким упорством он отказывался обсуждать свои зверства со следователями.
Я только надеялся, что время и одиночная камера поколебали его решимость. И нам повезло. — Я кивнул, вспоминая слова Джесса.
— То, что он говорил насчет матери и остальных детей, насчет этой неотступной слежки, — вы полагаете, что это действительно ключевой момент?
— Именно так я и полагаю, — отозвался Ласло и я заметил, что говорит он торопливо и сбивчиво. — А также его акцент на нежелании окружающих прикасаться к нему. Помните, что он говорил насчет матери, которая ни разу его не поцеловала? Весьма вероятно, единственным физическим контактом с другими для него, с детства были издевательства и насмешки. И отсюда мы можем провести четкую прямую к насилию.
— Вот так запросто?
— Ну хорошо, Мур, могу дать вам еще одну цитату из профессора Джеймса. Концепцию эту он, бывало, предлагал своим студентам в начале занятий. И эти слова в свое время как громом поразили меня, когда я впервые открыл его «Принципы». — Ласло запрокинул голову к небесам, вспоминая цитату. — «Если бы все холодное было мокрым, а мокрое холодным, и если бы все жесткое было колючим, а все остальное нет, — нужно ли нам было бы различать соответственно холод и сырость, и жесткость и колючесть?» Как обычно, Джеймс не довел идею до логического завершения в динамическом мире человеческого поведения. Он говорил лишь о функциях, скажем, о вкусе и осязании — но все, чему я был свидетелем, указывает еще и на динамику. Представьте, Мур. Представьте, каково это — из-за уродства ли, жестокости или иного несчастья — не знать иных прикосновений, кроме жестких и даже грубых. Как бы вы себя чувствовали?