Я пожал плечами и закурил:
— Паршиво, должно быть.
— Не исключено. Но при этом вряд ли вы бы решили, что это неординарно. Иными словами, если я скажу «мама», вам сразу придет на ум цепочка подсознательных, но совершенно знакомых ассоциаций, основанных на вашем жизненном опыте. И мне тоже. И у вас, и у меня эти ассоциации будут, вне всяких сомнений, смесью хорошего и плохого. Так же — почти у всех людей, но много ли на свете найдется таких, у кого это слово вызовет только отрицательные ассоциации, как у Джесса Поумроя? И в его случае мы можем перешагнуть за рамки ограниченного понятия «мама» и перейти ко всему человечеству. Скажите ему «люди», и его сознание перескочит лишь к образам унижения и боли, точно так, как ваше при слове «поезд» ответит «движение».
— Вы это имели в виду, когда говорили Ласки, что Поумрою нравится избиение?
— Да, это. Вы ведь обратили внимание, что Джесс подстроил все это специально. И нетрудно догадаться, почему. Все детство его окружали одни мучители, а последние двадцать лет он вообще вступал в контакт лишь с такими, как Ласки. Его жизненный опыт, как тюремный, так и нет, заставляет его считать, что взаимодействие с сородичами может выражаться лишь противостоянием и насилием — недаром он так настойчиво сравнивал себя с животным в зверинце. Вот его мир. Здесь могут лишь избивать и оскорблять, он это знает; а единственный способ задать условия подобного унижения — заставить мучителей делать то, что он однажды делал с детьми, которых пытал и убивал. Только в этом его сила и сам источник удовлетворения, только так способна выжить его душа. Другие способы ему неведомы.
Задумавшись, я выпустил клуб дыма и прошелся по площадке взад-вперед.
— Но неужели у него внутри — у кого угодно внутри — нет ничего такого, что восставало бы против этого? Ни грусти, ни отчаяния — даже по поводу своей матери? Неужели он не жаждет любви? Ведь всякий ребенок…
— Осторожнее, Мур, — сказал Крайцлер, тоже закуривая. — Вы сейчас готовы заявить, что все мы рождаемся с набором определенных понятий желания и потребности; вероятно, это вполне объяснимая мысль, если бы ее можно было чем-то подкрепить. А ведь наш организм точно знает с самого рождения лишь одно — он обязан выжить. Да, для большинства из нас желание выжить напрямую связывается с матерью. Но тут наши пути с Джессом Поумроем кошмарно расходятся: если понятие матери связано лишь с разочарованием и, в конечном счете, с опасностью, а не с пропитанием и воспитанием, инстинкт выживания заставит такого человека смотреть на мир совсем иначе. И это как раз случай Поумроя. И, я теперь убежден, нашего убийцы — тоже. — Ласло глубоко затянулся. — За это я благодарен Джессу. И Майеру. Но в первую очередь, конечно, — Саре. И я собираюсь лично принести ей эту благодарность.
Крайцлер не замедлил исполнить обещанное. На одной остановке в каком-то крохотном городке он спросил станционного смотрителя, нельзя ли отправить в Нью-Йорк срочную телеграмму. Смотритель согласился, и Крайцлер быстро набросал текст, в котором просил Сару встретиться с нами в одиннадцать у Дельмонико. Времени на переодевание по приезде у нас с Ласло не было, но Чарли Дельмонико видывал нас в нарядах и похуже, так что когда мы очутились на Мэдисон-сквер, ресторатор был радушен и приветлив, как обычно.
Сара дожидалась нас за столиком в главной зале — с видом на парк по другую сторону Пятой авеню и подальше, насколько это возможно, от шумных компаний. Телеграмма заставила ее переживать за наше благополучие, но, увидев нас в добром здравии, Сара исполнилась любопытства. С Крайцлером она заговорила очень мило еще до того, как он принес ей обещанные извинения, чем немало меня удивила: я бы не сказал, что Сара из числа злопамятных барышень, но обычно она весьма настороженно держится с теми, кто ее задевает. Однако я постарался выкинуть из головы странную связь этой пары и сосредоточиться на деле.
Исходя из того, что мы узнали от Поумроя, сказала Сара, теперь мы можем с уверенностью предположить: наш человек, подобно Джессу, крайне трепетно относится к своему физическому облику. И трепетность эта более чем объясняет силу гнева к другим детям — с младых ногтей мишень постоянных насмешек, пария, такой человек неминуемо должен исполниться злобы, смягчить которую одному лишь времени не под силу. Крайцлер тоже склонялся к мнению, что наш человек физически как-то изуродован. Я же, выдвигавший такую гипотезу несколькими неделями ранее, предостерег их от поспешных выводов. Нам уже известно, что в объекте наших поисков — около шести футов росту, он без труда перемещается по стенам с помощью одной веревки и с мальчиком на плечах; следовательно, уродство может затрагивать только лицо, а не конечности, и это несколько сужает диапазон поисков. Крайцлер ответил, что в таком случае он может еще больше сузить этот диапазон: дефект затрагивает лишь глаза убийцы. Ведь этот человек уделяет такое внимание органам зрения своих жертв, какого им не уделял даже Поумрой, а это, по мнению Крайцлера, более чем значимо. Больше того, это все решает.
За ужином Крайцлер настоятельно попросил Сару в деталях изложить, какая, по ее мнению, женщина могла сыграть свою зловещую роль в жизни убийцы. Сару не пришлось долго упрашивать — она сразу заявила, что причиной столь серьезного сдвига могла быть только мать. Жестокая гувернантка или родственница могла бы приводить ребенка в ужас, но если бы тот обращался за утешением к матери, влияние таких фигур вряд ли было бы столь драматичным. Для Сары же было очевидным, что наш человек в детстве не знал такого утешения; это можно объяснить по-разному, но Саре виделось, что эта женщина ребенка не хотела изначально. Ей пришлось рожать, размышляла Сара, в силу ли непредвиденной беременности или же потому, что среда не предлагала ей иной общественно приемлемой роли. Так или иначе, женщина всеми фибрами души ненавидела свое потомство, а потому, предположила Сара, скорее всего наш убийца или был единственным ребенком, или имел крайне мало братьев и сестер: мать не желала терпеть муки деторождения слишком часто. Физическое же уродство одного из детей неминуемо усилило ее неприязнь к нему, однако Сара не считала, что сам по себе дефект этот был решающим для объяснения таких отношений. Здесь Крайцлер с ней согласился: хотя Джесс Поумрой тоже приписывал сложность в их отношениях с матерью своей внешности, более глубинные факторы там тоже действовали.
Из всего этого совершенно ясно пока вырисовывалось только одно: непохоже, чтобы все это могло происходить в богатой семье. Во-первых, состоятельным родителям, как правило, редко приходится иметь дело с детьми, которых они считают слишком хлопотными или вообще нежелательными. Во-вторых, молодой зажиточной даме в шестидесятых годах (а именно тогда, по нашим расчетам, должен был родиться убийца) вовсе не обязательно было бы посвящать себя материнству, хотя подобное решение, конечно, в те годы вызвало бы гораздо больше косых взглядов и критических замечаний, нежели тридцатью годами позже. Разумеется, беременность могла случиться с кем угодно вне зависимости от размеров состояния, но столь отчетливая фиксация на сексуальном и копрологическом, выказываемая убийцей, заставляла Сару сделать вывод о строгом надзоре и частых унижениях, а это, в свою очередь, указывало на жизнь в тесноте, вызванной нищетой. Саре было очень приятно узнать, что доктор Майер разделял ее убеждения, хотя еще больше ей понравилось, когда Крайцлер предложил тост за ее заслуги в деле, и мы выпили по последнему бокалу портвейна.
Но праздное удовлетворение оказалось быстротечным. Крайцлер извлек блокнотик и напомнил нам, что от праздника Вознесения, следующей значимой даты христианского календаря, нас отделяют всего пять дней. Настало время, сказал он, перейти от теории и анализа к практике и вовлеченности. У нас имеется неплохое общее представление о том, как выглядит убийца, а также где, как и когда он может нанести новый удар. И мы, наконец, готовы предусмотреть и предотвратить его следующий ход. При таком заявлении у меня в изрядно наполнившемся желудке заворочалась тревога; судя по всему, Саре тоже стало не по себе. Но мы прекрасно понимали, что это неизбежно — в конце концов, ради чего мы прилагаем столько усилий с самого начала? Так что мы стиснули зубы и покинули ресторан, ничем не выказывая своих мрачных предчувствий.
А снаружи Сара вдруг энергично дернула меня за рукав. Я повернулся и увидел только ее затылок, но и он был достаточно красноречив: ей нужно со мной поговорить. Поэтому когда Крайцлер предложил подвезти ее до Грамерси-парка, она отказалась и, дождавшись его отъезда, быстро повлекла меня за собой в парк Мэдисон-сквер, под один из многочисленных газовых фонарей.
— Ну? — спросил я, заметив, что она несколько взбудоражена. — И лучше, если ты имеешь сообщить мне что-то важное, Сара. Мне выпал просто дьявольский вечер, поэтому…
— Это и есть важное, — прервала меня Сара, извлекая из сумочки сложенный лист бумаги. — То есть мне так кажется. — Сдвинув брови, она, казалось, что-то тщательно взвешивает, прежде чем вручить его мне. — Джон, как много ты знаешь о прошлом доктора Крайцлера? Я имею в виду его семью.
Я не ожидал такого поворота:
— О семье? Да, в общем, столько же, сколько и все. В детстве я у них бывал.
— И они… у них… было все хорошо?
Я пожал плечами:
— Похоже на то. А как могло быть иначе? Его родители были самой известной парой в городе. Конечно, сейчас по ним этого уже не скажешь. Отца Ласло пару лет назад хватил удар, и с тех пор они редко покидают дом. Они живут на углу 14-й улицы и Пятой авеню.
— Да, — быстро ответила Сара, снова удивляя меня. — Я знаю.
— В общем, — продолжил я, — в те времена они устраивали великолепные балы и знакомили нью-йоркское общество со всевозможными европейскими светилами. Это надо было видеть, и все мы обожали там бывать… Но почему ты спрашиваешь? К чему это все?
Она помедлила, вздохнула и протянула мне листок.