— Хорошо, — сказал он, берясь за ведро густой смазки и даже не глядя в нашу сторону. — Задавайте свои вопросы.
Крайцлер коротко кивнул мне, давая понять, что начать будет сподручнее мне, и я приступил.
— Мы читали газетные статьи того времени, так или иначе касавшиеся дела, — сказал я. — Не могли бы вы рассказать…
— Газетные статьи! — возмущенно хрюкнул Дьюри. — Тогда, полагаю, вам должно быть известно, что эти глупцы даже меня записали в подозреваемые.
— Да, мы знаем, что ходили слухи, — ответил я. — Но в полиции сообщили, что они никогда не…
— Не верили в это? Не особенно, да. Так что послали сюда всего-то на всего двоих субъектов, которые отравляли существование нам с женой всего каких-то три дня!
— Вы женаты, мистер Дьюри? — тихо спросил Крайцлер. Пару секунд тот просто смотрел на него с презрением.
— Да. Девятнадцать лет, хотя это вас совершенно не касается.
— Дети? — поинтересовался Крайцлер столь же осторожно.
— Нет, — последовал жесткий ответ. — Мы… то есть моя жена… я… нет. У нас нет детей.
— Но я понимаю, — вмешался я, — ваша жена смогла подтвердить, что на момент убийства вы находились здесь?
— Для этих идиотов ее слова — пустой звук, — ответил Дьюри. — Свидетельство жены на суде ничего не стоит. Мне пришлось просить соседа, который живет в десяти милях отсюда, приехать и подтвердить, что в день убийства моих родителей мы с ним здесь корчевали пни.
— А вы сами знаете, почему было так сложно убедить полицию? — спросил Крайцлер.
Дьюри грохнул кувалдой оземь.
— Я уверен, вы прочитали и это, доктор. Это ни для кого не секрет. Мы с родителями много лет друг дружку на дух не переносили.
Я показал рукой Крайцлеру, что сейчас моя очередь.
— Да, мы видели упоминания, — сказал я в надежде добыть из Дьюри побольше деталей. — Но полицейские отчеты полны неясностей и сомнительных домыслов, так что, исходя из них, сложно делать какие-то выводы. И это примечательно, поскольку вопрос был крайне важен для следствия. Не могли бы вы нам это все же прояснить?
Водрузив колесо от разбрасывателя на верстак, Дьюри принялся колотить его киянкой.
— Мои родители были сложными людьми, мистер Мур. Иначе и быть не могло, ведь они проделали такой путь, чтобы оказаться здесь и выжить в этих суровых краях. Они сами выбрали себе такую судьбу. Но это я сейчас говорю. Подобные объяснения были выше понимания маленького мальчика, который… — Тут он с трудом сдержался, чтобы не дать волю страстям, — …который слышал только холодный голос. И видел только широкий ремень.
— То есть вас били, — произнес я, вспоминая наши вашингтонские дискуссии с Крайцлером после первого знакомства следом об убийстве четы Дьюри.
— Я не сказал, что это было со мной, мистер Мур, — ответил Дьюри. — Хотя Господу нашему всемогущему ведомо, что ни отец мой, ни мать не брезговали розгами, когда чадо их ошибалось в избранном пути. Но отнюдь не это вызвало нашу… разобщенность. — Какое-то время он молча смотрел в грязное оконце амбара, а затем принялся колотить по колесу сызнова. — У меня был брат. Яфет.
— Да, мы читали о нем. Трагично. Приносим искренние соболезнования.
— Соболезнования? Ну разумеется. Но я вам вот что скажу, мистер Мур: что бы там ни сотворили с ним эти проклятые дикари, это не пойдет ни в какое сравнение с тем, что ему довелось претерпеть от рук собственных родителей.
— С ним жестоко обращались? — Дьюри пожал плечами:
— Кое-кто сказал бы иначе. Но я утверждаю, что это именно так. Да, он был странный малый, и родители мои реагировали на его поведение так, что на сторонний взгляд смотрелось естественно. Но естественным не было. Отнюдь, сэр, где-то там таился сам дьявол… — Дьюри как-то ушел в себя, но затем стряхнул наваждение. — Простите. Вы хотели узнать о деле.
И следующие полчаса я спрашивал — очевидные вопросы о том, что произошло в тот день 1880 года, стараясь добиться ясности в тех деталях, о которых у нас не было сомнений, чтобы Дьюри не распознал нашего подлинного интереса. Вопросом о причине, по которой индейцам могла прийти в голову мысль об убийстве его родителей, мне удалось разговорить Дьюри о жизни, которую его семья вела в Миннесоте. А уж от этого перейти к истории взаимоотношений в семье было делом и вовсе нехитрым. Ласло незаметно извлек свой блокнотик и принялся безмолвно конспектировать его слова.
Адам Дьюри родился в Нью-Полсе в 1856 году. Впрочем, его первые воспоминания относятся к четырем годам, когда семья переехала в форт Риджли в Миннесоте — военный пост в Нижней резервации сиу. Жили они в однокомнатном срубе примерно в миле от форта, а потому юный Адам мог прекрасно наблюдать за поведением родителей и их отношениями. Его отец, как нам уже было известно, был крайне набожным человеком, и ему даже в голову не приходило как-то подслащивать проповеди, читаемые любознательным индейцам, приходившим его послушать. Но к нашему с Ласло удивлению, невзирая на риторическое громогласие, преподобный Виктор Дьюри не был жесток к своему старшему сыну, напротив — по словам Адама, его ранние воспоминания об отце были светлыми. Разумеется, преподобный мог при необходимости лично покарать непослушное дитя, но, как правило, честь проведения подобных экзекуций доставалась миссис Дьюри.
Заговорив о матери, Адам заметно помрачнел и стал запинаться, словно даже память о ней угрожала ему неимоверно. Холодная и суровая, миссис Дьюри отнюдь не баловала своего сына и уж тем более — не нянчилась с ним в детстве. Слушая Адама, я невольно воскресил в памяти Джесса Поумроя.
— Как бы досадно ни было мне от того, что она меня избегала, — говорил Дьюри, пытаясь закрепить отремонтированное колесо на разбрасывателе, — я полагаю, ее отстраненность больше всего терзала отца, ибо по-настоящему женой ему она не была. То есть, конечно, она хлопотала по дому и поддерживала его в чистоте, невзирая на наши стесненные обстоятельства. Но когда семья живет в одной маленькой комнате, джентльмены, волей-неволей вы вынуждены… наблюдать интимные стороны жизни родителей. Или их отсутствие.
— То есть, вы хотите сказать, они не были близки? — спросил я.
— Я хочу сказать, что не понимаю, почему ей взбрело в голову выйти за него замуж, — проворчал Дьюри, вымещая свои гнев и печаль на все тех же оси и колесе. — Она с трудом переносила даже самые легкие его прикосновения, не говоря уже об отцовских попытках хоть как-то… построить семью. Видите ли, моему отцу хотелось детей. У него были замыслы, вернее сказать — мечты о том, что сыны и дщери его понесут слово Божье дальше на Запад, продолжив тем самым его дело. Но для моей матери это… Каждая попытка была для нее смертной мукой. С некоторыми она смирялась, а некоторые… отвергала. Я и правда не знаю, зачем она связала себя брачными узами. Разве что… Когда он начинал проповедовать… Мой отец все же был выдающимся оратором, пускай и по-своему, и мать не пропускала ни одной его службы. Как ни странно, эта часть нашей жизни ей нравилась.
— А когда вы вернулись из Миннесоты?.. — Дьюри скорбно потряс головой:
— Когда мы вернулись, все окончательно пошло наперекосяк. Как только отец потерял место, он утратил последнюю ниточку, связывавшую его с матерью. Они даже редко разговаривали и никогда не прикасались друг к другу. По крайней мере, я этого не помню. — Дьюри снова посмотрел в замызганное оконце. — Только раз…
Он не договорил, чтобы подстегнуть его, я бормотнул:
— Яфет?
Дьюри кивнул, медленно выпутываясь из своей отрешенности.
— Когда потеплело, я пристрастился ночевать под открытым небом. У меня было любимое место — неподалеку от гор Шауангунк. Мой отец выучился у своего отца в Швейцарии скалолазанию, а крутые склоны местной гряды как нельзя лучше подходили к тому, чтобы он передал эти навыки и мне. Пусть я в этом и не преуспел, но всегда составлял ему компанию в горных прогулках, ибо то было для нас счастливое время — вдали от дома и этой женщины.
Если б слова его были взрывчаткой, ни меня, ни Крайцлера не могло бы контузить сильнее. Покалеченная левая рука Ласло конвульсивно дернулась, а правой он с удивительной силой схватился за мое плечо. Дьюри ничего не заметил, не осознавая, как подействовали на нас его слова, и продолжал:
— Но в холода избежать дома было никак не возможно, разве что я вдруг захотел бы умереть от обморожения. И, помню, одной февральской ночью отец… наверное, он был пьян, хотя пил он редко. В общем, трезвый он был или нет, но тогда он взбунтовался против бесчеловечности матери. Он говорил об обязанностях жены, о потребностях мужа, а потом стал хватать ее. Ну и… мать закричала, конечно, и обвинила его, что он — хуже тех дикарей, которых мы оставили в Миннесоте. Но той ночью отца невозможно было остановить, и я, несмотря на стужу, убежал через окно и ночевал в старом соседском сарае. Но даже там до меня доносились крики и стоны матери. — Дьюри снова, казалось, забыл о нас и продолжал свою повесть сухим, почти безжизненным голосом. — И мне бы сейчас очень хотелось сказать, что звуки эти действительно приводили меня в ужас. Но это было бы неправдой. Честно говоря, я едва не понуждал отца… — Тут ясность ума вернулась к нему, и он, смутившись, снова взялся за молоток и принялся бить по колесу. — Без сомнения, вы поражены, джентльмены. Если это так, прошу простить меня.
— Нет, что вы, — поспешно ответил я. — Напротив, мы теперь гораздо лучше понимаем общую картину.
Дьюри вновь скептически глянул на Крайцлера:
— А вы, доктор? Вы тоже лучше понимаете? Что-то, я смотрю, вы не слишком разговорчивы.
Крайцлер хладнокровно выдержал на себе его сверлящий взгляд. Я знал, что этому человеку от земли вряд ли удастся смутить такого закаленного завсегдатая скорбных домов, как Ласло.
— Боюсь, я слишком увлекся вашим рассказом, — сказал Крайцлер. — Осмелюсь заметить, вы, мистер Дьюри, весьма красноречивы.
Дьюри сухо рассмеялся:
— Вы имели в виду — для фермера? Это заслуга матери. По вечерам она заставляла нас делать уроки часами. Так что я уже в пять лет выучился и читать, и писать.