В признание заслуги Крайцлер нагнул голову:
— Похвально.
— Только моим рукам этого не объяснишь, — ответил Дьюри. — Она при каждой провинности охаживала их розгой… впрочем, я опять отвлекаюсь. Вы хотели узнать о судьбе моего брата.
— Да, — ответил я. — Но вначале скажите — каким он был? Вы упомянули, что он был странный… В каком смысле?
— Яфет? — спросил Дьюри, укрепив наконец колесо на оси. — А как ему им не быть? Чего вы хотите от ребенка, рожденного во гневе, нежеланного обоими родителями? Для матери он был символом дикарства и похоти отца, а для него самого… для него, как бы ни желал он иметь детей, Яфет служил вечным напоминанием об унижении. О той ночи, когда страсть превратила его в животное. — Взяв длинный шест, Дьюри ловко выбил из-под оси разбрасывателя кучку камней, и вся конструкция грузно рухнула на земляной пол и прокатилась несколько футов. Удовлетворившись плодами трудов своих, Дьюри сменил шест на лопату и продолжил: — Мир полон ловушек для мальчика, предоставленного самому себе. Я как мог старался помочь Яфету, но когда он достаточно подрос, чтобы стать мне настоящим другом, меня отправили работать на соседнюю ферму и с тех пор мы редко виделись. Я знаю, что он пережил в том доме то же, что и я, и даже сильнее. И мне до сих пор жаль, что я не смог тогда сделать для него больше.
— Он когда-нибудь рассказывал вам, — спросил я, — о том, что же там происходило?
— Нет. Но кое-что я видел своими глазами. — Дьюри принялся сгребать в разбрасыватель навоз из соседних стойл. — По воскресеньям я всегда старался побыть с ним хоть немного, пытался убедить, что жизнь, в сущности, — хорошая штука, что бы ни происходило дома. Я научил его лазать по скалам, и мы проводили в горах дни и ночи. Но в конце концов… Я до сих пор убежден, что ни один человек на свете не мог бы хладнокровно противостоять моей матери.
— Она была… была склонна к насилию?
Дьюри покачал головой и ответил рассудительно и, похоже, честно:
— Я не думаю, что в этом смысле Яфету доставалось больше, чем мне. Отцовским ремнем по заднице, не больше. Нет, я верил тогда и верю посейчас, что наша мать действовала… куда изощреннее. — Дьюри отложил лопату, присел на камень побольше и достал трубку с кисетом. — Я считаю, что мне повезло больше, чем Яфету, — лишь потому, что с самого начала мать была ко мне старательно безразлична. Но вот с братом ей словно казалось недостаточно просто лишать его материнской любви. Она цеплялась к нему по любому поводу. Даже когда он еще лежал в колыбели, не сознавая и не контролируя себя, — даже тогда она его изводила за все.
Крайцлер подался к нему и предложил спичку, которую Дьюри принял нехотя.
— А что вы имели в виду, когда сказали «за все», мистер Дьюри? — спросил Ласло.
— Вы врач, доктор, — ответил тот. — Сами понимаете. — Старательно раскурив трубку, Дьюри тряхнул головой и буркнул: — Тварь! Я понимаю, так говорить о своей покойной матери грубо. Но видели бы вы ее, джентльмены, — ни на миг не оставляла его в покое, ни на миг! И стоило ему пожаловаться или заплакать, или же возмутиться, она говорила ему веши столь отвратительные, что даже для нее они казались чересчур. — Дьюри поднялся и вновь взялся за лопату. — Что это не ее сын. Что он сын краснокожих индейцев — грязных дикарей-людоедов, которые подбросили его к порогу. Бедняга уже сам почти в это поверил.
Части головоломки вставали на места с каждой минутой, и чем дальше, тем сложнее мне было сдерживать внутреннее ликование. Мне уже хотелось, чтобы Дьюри скорее закончил свою повесть, и я бы выбежал наружу и вознес к небесам торжествующий клич: да приберет черт всех наших врагов и противников, потому что мы с Крайцлером готовы поймать этого человека! Но я понимал, что самоконтроль сейчас важен как никогда, и старался ничем не уступать в бесстрастности Крайцлеру.
— И что же произошло, когда ваш брат подрос? — спросил Ласло. — Достаточно, чтобы…
В ответ Мам Дьюри вдруг издал душераздирающий и нечленораздельный вопль и швырнул лопату о дальнюю стену амбара. Куры немедленно всполошились, взметнулась туча перьев. Словно опамятовщись, Дьюри выхватил трубку изо рта и взял себя в руки. Ни я, ни Крайцлер не пошевелились, хотя глаза у меня, наверное, только что на лоб не полезли.
— Думаю, — прохрипел Дьюри, — нам следует быть честными друг с другом. Джентльмены.
Крайцлер промолчал, мой же голос предательски дрогнул, когда я переспросил:
— Честными, мистер Дьюри? Но уверяю вас, что…
— Да черт побери! — опять взорвался Дьюри, топнув ногой. После чего ему пришлось пару секунд успокаиваться, и только потом он заговорил спокойно: — Неужели вам не пришло в голову, что это в свое время перетерли все, кто мог? Вы что — воображаете, что если я сиволапый фермер, я в придачу идиот? Я знаю, что вы тут вынюхиваете.
Я было намеревался ему возразить, но Крайцлер коснулся моей руки и заговорил сам:
— Мистер Дьюри был исключительно прямолинеен с нами, Мур. Полагаю, нам следует отплатить ему тем же. — Дьюри кивнул, его хриплое дыхание понемногу стало успокаиваться. — Да, мистер Дьюри, — продолжал Ласло. — Мы действительно полагаем, что ваш брат вполне мог убить ваших родителей.
С губ нашего собеседника сорвался жалкий, полузадушенный всхлип.
— И он жив? — спросил Дьюри уже без прежнего гнева в голосе. Крайцлер медленно кивнул, на что Дьюри беспомощно воздел к небу свои ручищи. — Но почему, объясните мне, почему до сих пор это имеет такое значение? Это же было так давно — все кончено. Кончено! Да и если мой брат жив — он ни разу не пытался связаться со мной. Так почему сейчас всплывает эта забытая история?
— Стало быть, вы и сами это подозревали? — спросил Крайцлер, доставая из кармана фляжку с виски и предлагая ее Дьюри. Тот снова кивнул и сделал глубокий глоток, ничем более не выказывая неприязни к моему другу. Вначале я полагал, что она вызвана акцентом Крайцлера, теперь же до меня стало доходить: Дьюри подозревал, что визит такого необычного, по его мнению, врача именно таким диагнозом и завершится.
— Да, — наконец произнес Дьюри. — Вы должны помнить, доктор, я в детстве жил среди сиу. У меня даже было несколько друзей в племенах. И я своими глазами видел восстание в 62-м. Я знал, что версия убийства моих родителей, принятая полицией, — почти наверняка ложь. Более того, я знал — мой брат…
— На такое способен… — тихо закончил за него Крайцлер. Он маневрировал очень бережно, совсем как с Джессом Поумроем. Голос его оставался спокоен, а вопросы становились все острее. — Откуда, мистер Дьюри? Откуда вы это знали?
На миг я испытал к этому верзиле искреннюю симпатию: по его щеке скатилась одинокая слеза.
— Когда Яфету было… не то девять, не то десять лет, — произнес он еле слышно, делая внушительный глоток из фляжки, — мы отправились на пару дней в горы. Поохотиться на мелкую живность — белок, опоссумов, енотов и прочих. Я научил его стрелять, но такую охоту он недолюбливал. Яфет был прирожденным ловцом. Мог целый день разыскивать гнездо или нору, а после часами, в глухой ночи, в одиночестве выжидать. У него к этому был талант. Но однажды мы охотились порознь: я пустился по следу рыси, а возвращаясь в лагерь, вдруг услышал странный, ужасный крик. Вой. Пронзительный и слабый, но пугающий. В лагере я увидел Яфета. Он поймал опоссума и… он заживо отрезал от него кусок за куском. Я бросился к нему, выпустил пулю в голову несчастному зверьку и отвел брата в сторону. У него в глазах блестели недобрые огоньки, но я на него наорал, и он расплакался, вроде бы сожалея о своем поступке. Тогда я решил, что это был единственный раз: мальчишка способен на подобное, если ничего не соображает, а стоит ему объяснить, и это больше не повторится.
У Дьюри погасла трубка и он поворошил угольки. Крайцлер зажег ему спичку и предположил:
— Но вы ошиблись?
— Да, — ответил Дьюри. — После такое случалось несколько раз — по крайней мере, я знал об этих случаях. Он никогда не замахивался на крупных животных — домашний скот, лошадей с соседних ферм. Нет, эту жажду распаляли в нем лишь маленькие создания. Я пытался этому как-то воспрепятствовать и в итоге…
Тут он умолк и сел, уставившись в пол и явно не желая продолжать рассказ. Но Крайцлер снова мягко настоял:
— И в итоге произошло нечто куда более ужасное? — Дьюри пыхнул трубкой и кивнул.
— Но я его не винил, доктор. И, думаю, вы согласитесь, что я был прав. — Рука его сжалась в кулак, которым он хватанул себя по ноге. — Но мать, будь она проклята, мгновенно усмотрела в том очередной пример дьявольских козней. Говорила, что он сам на себя это навлек, как прочие мальчишки.
— Боюсь, вам все же придется объяснить, мистер Дьюри, — сказал я.
Он быстро кивнул, последний раз приложился к фляжке и, вернув ее Крайцлеру, продолжил:
— Да-да, конечно. Прошу меня простить. Дайте подумать — это, кажется, произошло летом… вот черт… в аккурат перед тем, как я уехал, значит — летом 75-го. Вроде бы. Яфету было одиннадцать. На ферме, где я работал, наняли нового батрака, всего на пару лет меня старше. По всей видимости, он был человек приятный. И, похоже, умел находить общий язык с детьми. Мы быстро сдружились, и я как-то раз позвал его с нами на охоту. Его Яфет сразу заинтересовал, да и сам он брату понравился, и потом еще несколько раз отправлялся с нами в горы. Они с Яфетом ставили силки, а я охотился на дичь покрупнее. Я объяснил этому… этой твари, которую принимал за человека, что Яфета следует удерживать от измывательств над дичью, и парень вроде понял меня. Я сам — сам, понимаете — доверил ему брата… — Тут его рассказ прервался чьим-то глухим стуком в наружную стену амбара. — И он предал мое доверие… — Дьюри поднялся. — Люди так не поступают. — Открыв мутное окошко, Дьюри высунул голову и заорал: — А ну там! Кому сказал — пшла вон отсюдова! Живо марш! — снова втянув голову, Дьюри поскреб редкую поросль на голове: — Глупая кляча. Вся в репьях уже, а туда же — за клевером лезет аж за амбар. Не могу же я все время… Извините, джентльмены. В общем, как-то вечером я обнаружил Яфета в лагере — полуголый, он рыдал, а из… в общем, он был весь в крови. Тварь, с которой я его оставил, исчезла, и больше мы его не видели. — От задней стены амбара вновь донесся знакомый глухой стук, заслышав который, Дьюри ухватил с пола длинную жердь и направился к выходу. — Вы позволите на минутку, джентльмены?