Я еще не дослушал ее, но уже качал головой:
— Сара, не говори ерунды… у нас же нет ни опыта, ни образования…
— Нам не нужно ничего сверх того, что у нас уже есть, Джон, — твердо ответила она. — Вспомни, чему нас учил Крайцлер. Контекст. Нам не нужно знать все о психологии, алиенизме или всех подобных случаях, чтобы закончить начатое. Нам нужен только этот человек, это конкретное дело — и оно уже нам известно. Собственно, когда мы сведем вместе все, что мы собрали за последнюю неделю, готова биться об заклад — мы будем знать о нем больше, чем он сам о себе знает. Доктор Крайцлер, конечно, играл неоценимую роль, но теперь его нет, и нам он больше не требуется. Ты не можешь все бросить. Не должен.
В словах ее звучали крупицы истины, и целую минуту я раздумывал, но затем снова затряс головой.
— Послушай, я знаю, что для тебя значит эта возможность. И понимаю, насколько это поможет тебе убедить управление…
Я немедленно заткнулся, когда ее кулак больно врезался мне в плечо.
— Чтоб тебя черти взяли, Джон, не смей оскорблять меня! Неужели ты всерьез считаешь, что я это делаю во имя погони за призрачным шансом? Я занимаюсь этим только потому, что мне хочется когда-нибудь снова спать спокойно. Или ты все забыл после своих прогулок в портовых кварталах? — Она подскочила к столу Маркуса и схватила несколько фотографических карточек. — Помнишь вот это, Джон? — Я глянул лишь мельком — я знал, что она держит в руках снимки с различных мест преступлений. — Неужели ты правда считаешь, что если сейчас все бросишь, то сможешь спокойно спать? А что будет, когда он прикончит еще одного ребенка? Каково тебе будет тогда?
— Сара, — взвыл я. — Я говорю не о том, чего бы мне хотелось! Я говорю о том, что сейчас практично.
— Очень практично — развернуться и уйти! — в сердцах крикнула она. — Крайцлера я могу понять — у него нет выбора, ему нанесли рану гораздо глубже, чем можно стерпеть, и по-другому он реагировать не может. Но это он, Джон. А это — мы. И мы можем и должны продолжать!
Перестав наконец размахивать руками, Сара несколько раз глубоко вздохнула, оправила платье, прошла по комнате и указала мне на правую зону грифельной доски.
— Вот как я это вижу, — ровно сказала она. — На подготовку у нас есть три недели. Дорога каждая минута.
— Три недели? — удивился я. — Почему?
Она подошла к столу Крайцлера и взяла нетолстую книжицу с крестом на обложке.
— Христианский календарь, — сказала она, показав ее мне. — Вам, я полагаю, удалось выяснить, почему он ему следует?
— Похоже на то, — пожал плечами я. — Виктор Дьюри был священником. Логично предположить… что… — Я попытался найти подходящее определение, но в итоге промямлил нечто похожее на Крайцлерово: — Уклад жизни в их доме, семейные традиции — всё, естественно, с ним совпадало.
Сара позволила себе легкую улыбку:
— Вот видишь, Джон? Ты был не так уж неправ, когда предполагал участие священника.
— Но есть и кое-что еще, — продолжал я, стараясь в точности припомнить ход нашей беседы с Адамом Дьюри, когда мы уже уезжали с его фермы. — Преподобный Дьюри питал особую слабость к праздникам — всякий раз готовил к ним особенно проникновенные проповеди. Но вот его жена… — Собираясь с мыслями, я некоторое время медленно постукивал пальцем по столу. Затем, осознав важность этого соображения, резко поднял голову. — Именно его жена была главной мучительницей Яфета. Так сказал его брат. И самые страшные кары обрушивались на них именно в дни праздников.
Сару, судя по виду, это удовлетворило:
— Помнишь, как мы говорили, что убийца ненавидит лживость и лицемерие? Так вот, если отец проповедовал одно, а дома в то же время…
— Да, — пробормотал я. — Действительно.
Сара медленно вернулась к доске, а затем совершила поразительную вещь: взяла мелок и, не раздумывая, записала на левой ее части все, что я сказал. Ее почерк совсем не походил на аккуратные буквы Крайцлера, но в остальном выглядел вполне уместно.
— Он реагирует на циклический эмоциональный кризис, изводивший его всю жизнь, — уверенно произнесла Сара, откладывая мелок. — Иногда обострения настолько сильны, что приходится убивать. И то, которое случится через три недели, может быть худшим.
— Допустим, — согласился я. — Но я не помню значимых святых дней в конце июня.
— Значимых далеко не для всех, — поправила меня Сара, открывая календарь. — А вот для него…
Она протянула мне раскрытую книгу, я скользнул взглядом по странице и увидел дату: «Воскресенье, 21 июля — Иоанн Креститель». Глаза мои застыли.
— Большинство церквей уже не отмечают этот день, — тихо сказала Сара. — Но…
— Иоанн Креститель… — прошептал я. — Вода!
— Вода, — кивнула Сара.
— Бичем, — все так же шепотом продолжил я, внезапно проведя параллель, хоть и непрямую, но явную. — Джон Бичем…
— О чем ты? — переспросила Сара. — Единственного Бичема, которого я смогла обнаружить в Нью-Полсе, звали Джорджем.
Теперь настал мой черед подойти к доске и взяться за мелок. Постучав им по квадрату, обозначенному ФОРМУЮЩЕЕ НАСИЛИЕ И/ИЛИ СЕКСУАЛЬНОЕ ДОМОГАТЕЛЬСТВО, я начал сбивчиво объяснять:
— Когда Яфету Дьюри исполнилось одиннадцать, на него напал… изнасиловал… человек, работавший с его братом. Человек, которого он считал своим другом, человек, которому доверял. Этого человека звали Джордж Бичем. — При этом имени Сара слабо вскрикнула и поднесла руку ко рту. — Теперь, если Яфет Дьюри после всех убийств действительно берет себе фамилию Бичем, чтобы начать новую жизнь…
— Разумеется, — сказал Сара. — Он сам становится мучителем.
Я энергично кивнул:
— И в таком случае — почему именно Джон?
— Иоанн! — воскликнула Сара. — Очиститель!
Я хохотнул и сделал пометки в соответствующих участках доски.
— Это, конечно, пока лишь домыслы, но…
— Джон, — сказала Сара, аккуратно осаживая меня. — Вся эта доска — один сплошной домысел. Но тем не менее это работает. — Я отложил мелок и, обернувшись, увидел, что она просто сияет. — Теперь видишь, да? Мы должны сделать это, Джон, — мы просто обязаны двигаться дальше!
И, разумеется, мы двинулись дальше.
Так начались самые тяжелые и невообразимые двадцать дней моей жизни. Зная, что Айзексоны не смогут вернуться в Нью-Йорк раньше вечера среды, мы с Сарой взвалили на себя задачу истолковать и записать все данные, которые собрали за неделю, чтобы детектив-сержанты быстрее вошли в курс дела. Следующие несколько дней мы провели вдвоем в штаб-квартире, размышляя над фактами и — на менее очевидном уровне, который боялись признать сами, — стараясь воссоздать тот дух, что раньше царил в этих стенах, чтобы отсутствие Крайцлера не казалось таким невосполнимым. Все, что так или иначе было связано с Ласло, само по себе исчезло или расползлось по укромным местечкам, а стол его задвинули в угол, чтобы оставшиеся можно было вновь составить кругом — разумеется, меньшим, но мне хотелось бы называть его тесным. Ни мне, ни ей эти перестановки не приносили удовольствия, но нам, по крайней мере, удалось не впасть в уныние. И, как всегда, главнейшим для нас оставалась собранность: пока мы сосредоточивались на двух основных целях — предотвращении очередного убийства и поимке убийцы, — мы понимали, что без труда справимся с самым болезненным и запутанным в этом переходном периоде.
Однако мы отнюдь не вымарали Ласло из памяти — напротив, имя Крайцлера несколько раз всплывало в наших разговорах. Мы старались понять, какие выверты и повороты сознания происходят в голове нашего друга после смерти Мэри. Естественно, все эти разговоры неизменно касались прошлого Ласло; и в одной из таких бесед с Сарой, раздумывая над тяготами воспитания юного Крайцлера, я почувствовал, что меня больше не гнетет та последняя вспышка ярости, когда Ласло решил выйти из дела. Поэтому во вторник утром, ничего не сказав Саре, я отправился к Крайцлеру домой.
Я предпринял эту прогулку, отчасти чтобы увидеться со Стиви и Сайрусом, но главным образом мне хотелось загладить те трещины и неловкости, что остались между нами с Ласло при расставании в Беллвью. К счастью, я застал моего старого друга в похожем настроении: ему тоже хотелось все между нами исправить, хотя он по-прежнему был тверд в своем решении не возвращаться к расследованию. О смерти Мэри он говорил тихо, и я понимал, насколько тяжелым грузом легла на его сердце эта трагедия. Но гораздо больше, показалось мне, угнетала его утрата веры в себя — преимущественно она и не позволяла ему вернуться к охоте. Пожалуй, это был чуть ли не второй раз в жизни (первый я наблюдал за неделю до нашего визита к Джессу Поумрою), когда Ласло так сильно сомневался в верности своего суждения. И пусть я не соглашался с необходимостью такого самобичевания, трудно было ставить это ему в вину. Всякий человек должен нащупать собственный способ справляться с такой утратой, и долг настоящего друга здесь — посильно облегчить бремя. Так что я лишь пожал руку Ласло и принял к сведению его непреклонное намерение не возвращаться к работе, хотя решимость его крайне меня опечалила. Мы попрощались, и я в который раз недоуменно вопросил себя, как нам удастся продолжить дело без него; однако я еще не успел даже выйти из его парадного дворика, а мысли мои вернулись к нашему следствию.
Насколько я смог уяснить за те три дня, что предшествовали возвращению в город Айзексонов, поездка Сары в Нью-Полс подтвердила многие наши гипотезы о детстве убийцы. Саре удалось отыскать несколько человек, знавших Яфета Дьюри, и те подтвердили — к их чести, довольно удрученно, — что мальчик действительно терпел множество насмешек из-за своего ужасного лицевого тика. В школе (где, как уже давно предположил Маркус, чистописанию обучали по системе Палмера), равно как и в те редкие разы, когда он появлялся с родителями в городе, Яфета частенько окружали сверстники, состязавшиеся в увлекательном спорте: кто смешнее и точнее изобразит ужасный тик несчастного мальчика. А тик этот, как вспоминали теперь повзрослевшие мучители, был не обычной судорогой: лицо Яфета дергалось так сильно, что глаза и рот оказывались чуть ли не на месте ушей, как будто мальчику невыразимо больно и он всякий миг готов разрыдаться. Тем не менее казалось — и действительно было странно, — что он никогда не пытался дать сдачи своим обидчикам, ни разу даже не огрызнулся на издевки детей. Он просто не обращал на них внимания и занимался своим делом, а потому через нескольких лет детям Нью-Полса просто надоела эта забава. Впрочем, этого времени явно оказалось достаточно, чтобы навеки отравить душу Яфету, уже привыкшему сосуществовать с человеком, никогда не устававшим третировать его, — собственной матерью.