Клычков снимает трубку.
— Надя? Андрей не приезжал? Как приедет, гони его ко мне, на Згуреевку поедем. — Кладёт трубку и устало спрашивает: — У тебя что ко мне?
— Да так, ерунда. — Истратов вытирает шею платком. — Тут Пантелей Венедиктыч сидел, боялся зайти к тебе.
— Кто такой?
— Старичок этот — Лукашёв…
— А-а-а-а! А что ему?
— Справок нет, говорит, а пенсия маленькая — восемнадцать рублей. Плотником работал. Лет пять назад в школе мне чердак перекладывал…
— Знаю я, сам помню — плотничал. — Клычков сочувственно кивает и почёсывает висок. — Надо что-нибудь придумать…
Истратов доволен. Сейчас, пожалуй, по дороге зайдёт к старику и порадует…
— Только ты вот что, напомни-ка мне, — говорит Клычков. — а то я ведь и забуду. А то скажи лучше Герману, мы с ним и подумаем, как и что. Ну вот и лады — решили дело. Да как же, помню сам, плотничал…
Председатель оглядывается в окошко. Снизу, буксуя на взгорье, елозя по грязи, вверх ползёт «газик». Он встаёт и прячет коробку с папиросами в карман.
— Может, подбросить? Мимо школы поеду…
— Спасибо. Мне в Горяны, дела там. Обещался.
— Ну, ну! Так захаживай, не забывай. А то зазнаваться стал. — Григорий крепко трясёт Ефиму руку, хлопает по плечу и в обнимку выходит с ним в прихожую, где, ворча, убирается Саввишна.
«Газик» уходит, выбрасывая грязь из-под колёс, а Истратов стоит и думает: пойти ли сейчас к Венедиктычу и обрадовать его или погодить? Нет, лучше обождать, пока новую пенсию не обговорят, а уж потом сообщить. А то обрадуешь, а вдруг дело не выгорит? И до того старикова забота одолела его, что о брёвнах и думать забыл — экая мелочь, право. Постоял, постоял, закурил и домой пошёл.
Однако к вечеру снова дождь зарядил, и мосток опять вспомнился, будь он неладен. Это что же будет? Утром ребята к ручью побегут и опять на брёвнышках прыгать зачнут?
Истратов снимает с гвоздя плащ, который коробится, как жестяный, надевает и задерживается в сенях, долго чего-то ища там.
— Чего там? — спрашивает Оня, сестра его.
— Да ничего, — отвечает Ефим, нашаривает наконец в темноте топор, прячет под плащ и выходит из дому.
Он бредёт в кромешной темноте, шлёпает по лужам, мимо тусклых светящихся квадратов, падающих из окон, а выйдя из села, идёт, ориентируясь на дальние жуковские огни. Всё здесь знакомо ему, мог бы вслепую пройти. Справа — ограда и поле за ней, а там картофельные бурты. Мимо, окатив его светом, проносится машина. Еле увильнул, прижавшись к плетню. И опять бредёт, теперь уже держась вблизи тропки, оплывшей от слякоти. Скользит на спуске, чуть не падает, а у самого оврага ловит руками ветлу и долго, укрываясь от дождя, прикуривает. Покурив, подходит к самим мосткам, прислушивается, как шипит вода, стекая в овраг, и лопочут под дождиком осока и камыш.
— Вот теперь попрыгаете у меня по брёвнышкам, — улыбается он и долго возится, разрушая ослизлые жердины.
Потом поднимается на взгорье и оборачивается. Отсюда утром видно будет: нет мосточка, и повёрнут ребята обратно, дойдут до поворота и по грейдеру на Жуково. Хоть и дальше, а всё же спокойнее до школы добираться. Кто малость и опоздает, ничего — учтётся. А днями он раздобудет крепкие брёвна для моста.
Возвращается Истратов повеселевшим. Оня ждёт его с чаем.
Настёнка сопит на печке, хорошо ему на душе. День недаром прошёл: насчёт пенсии Венедиктычу слово замолвил и худой мосток убрал. Вспомнил о Манюшке, подумал: как она там с тремя своими воюет? Митька-то её тоже из прыгунов, придёт завтра к оврагу, а мостков нет. Что делать? Придётся заворачивать обратно.
— Чего губы-то распустил? — спрашивает Оня, ласково глядя на брата.
— На косы твои любуюсь…
Сестра закраснелась и схватила его за ухо как мальчишку.
— Жениться тебе надо, чтобы на чужие косы не смотрел.
— Вот ты и займись. А то мне когда же? Сама видишь, некогда.
— Ну ладно, спать иди, болтун. А то мало тебя сватали. Школа — вот кто твоя жена.
Посмеялись и спать разошлись. А утром — мать честная! — время полвосьмого, а он только проснулся. Не успел ни побриться, ни помыться, надевает сапоги, не просохший со вчерашнего дня плащ — и ходу.
— Ах, растяпа! — ругает он себя, торопясь к оврагу.
Так и есть. Навстречу девочки.
— Ефим Савельич, не ходите туда. Моста нет, поломали.
За девочками — ребята помельче. А старшие, как и думал, толпятся у ручья, не хотят возвращаться. Кое-кто внизу налаживает остатки от порубленных жердин. Некоторые уже на той стороне. Кричат, свистят, подначивают трусоватых, а малыши топчутся, жмутся друг к дружке — кому охота в хлябь?
— Назад! Назад! — кричит Истратов, сбегая к ручью. Он хватает ребят и подталкивает их наверх. — А ну живо, к дороге!
— Опаздываем, Ефим Савельич!
— А ну не ленись, поживей!
Плачет малыш.
— Портфель закинули. Там он!..
— Эй, кто там? Васька Сазонов? Возьми Авдюшкин портфель и в школу неси, а ты — быстро — той дорогой!
Истратов ещё долго стоит на взгорье у развилки, заворачивая ребят от тропы, ведущей к ручью.
В школе Истратов снаряжает старших ребят за дровами. Растапливают обе школьные печки. Развесив мокрые одёжки, ребята обсуждают, кто как добрался. Всё вроде бы обошлось. Однако же и не совсем — после уроков опять старая история. Бегут, дуралеи, к оврагу, хоть ставь там часового с ружьём. Истратова охватывает стыд: что за ерунда такая получается? Три бревна всего привезти, обшить тесинками, наладить перильце — только и забот, а он не может добиться. Срам!
Два раза ходил Истратов в правление и всё без толку — Григория Клычкова нет в деревне, делами заправляет Герман Изотов. Строит из себя начальника, всём обещает, никому не отказывает, а по глазам видно — в одно ухо впустил, в другое выпустил. Но вот приехал наконец Клычков и собрал правление.
— Ты, Ефим, чего?
— Я насчёт мосточка через ручей. Брёвен несколько штук, плотника ещё, а то ребята падают…
— Сделаем. — Клычков обращается к Герману: — А где Иван Кныш? Куда он пропал? А на складе он был? Герман, ты что же это — забыл ему наряд на ферму?
— Так у него сейчас работа — лопаты делает…
Истратов встаёт, чтобы уйти.
— Я потом.
— Да ты сиди, сиди! — раздражённо говорит Клычков. — Обожди малость, вот закруглимся и потолкуем. Дело у меня к тебе.
Истратов тащит табуретку в уголочек и раскрывает портфель, достаёт тетради, авторучку и начинает проверять. Изредка поднимает голову, чтобы узнать, о чём речь. Герман пробегает глазами, вкратце докладывает своими словами.
— От Петренко. Просит отпустить сына в училище.
— Как члены правления? — спрашивает Клычков.
— Мать у него больная, батька только что вышел из больницы. А ещё у них сын, как его, Митроха, здоровый такой.
— Так он в армии.
— Один в армии, другой в училище, это кто же работать будет? Отложи-ка заявление. Следующий кто там?
Истратов вскидывает голову. Это о ком же речь — не о Димке ли Петренко? Диму он знает, хороший был ученик, старательный и до родителей очень заботливый. Нет, такой не оставит больных стариков, кончит училище и вернётся в колхоз. Это как же так, не отпустить его?
Пока Истратов думает о своём бывшем ученике Петренко, переходят к следующим заявлениям — слова вставить он так и не успевает. Да и неловко встревать ни с того ни с сего. Тем более что двери то и дело открываются и кто-нибудь заглядывает. Слышно, как в прихожей Саввишна кого-то распекает и гремит метёлкой под самой дверью.
— А ну сдвинься в сторонку.
Она шурует угли кочерёжкой, подтаскивает табуретку и закрывает вьюшку.
— Не рано ли закрываешь? А то угорим невзначай.
— Как ещё от заседаниев своих не угорели — сидите и толчёте, и толчёте…
Все смеются. Входит радист Игнат Сырцов.
— Григорий Ермолаич, как насчёт вечерней передачи? Сами читать будете али мне?
— А текст готов?
Игнат достаёт из папки листок. Григорий разглаживает листок перед собой, Герман подвигает ему карандаш.
— Так вот лучше, — Григорий пробегает листок глазами и кое-где жирно подчёркивает. — Сам почитаешь. Только не гундось, как дьякон.
— Вы бы сами-то…
— Нет у меня времени — речь мне ещё на партконференцию готовить.
Когда правление кончается и все расходятся, Григорий с хрустом расправляет плечи. Он ласково глядит на Ефима.
— Видишь, какая каторга, а? А ты говоришь! В школе-то всё в порядке — Федька-то, чёртов сын, прихворнул малость, недельку дома посидит, ладно? Ничего учится, тянет? На троечки? Троечка русская — на ней, брат, самая быстрая езда! Ха-ха! Помнишь такого Брошку Данилова? Он из Стратоновки к нам в школу бегал, по два года в классе сидел, а сейчас, думаешь, кто? Начальником в горторге. Вот получил письмецо, — Григорий долго ищет, не находит и машет рукой. — Одним словом, собирается к нам на Октябрьские отдохнуть, погулять. Ну, заодно овощишками интересуется, контрактик предлагает на будущий год. Такой ледащенький, а тоже, вишь, выскочил в люди…
Григорий достаёт сигареты с фильтром, закуривает, предлагает Ефиму, задумчиво и вопросительно смотрит ему в глаза.
— Дело, понимаешь, такое, не знаю, как и подъехать к тебе…
— А ты подъезжай, не тушуйся…
— Одним словом, не поможешь мне с зачётной работой по химии? Прислали вот тут, — Григорий ищет, перебирает бумаги на столе. — Вот она, проклятая. Контрольную надо сделать и послать. Чёрт знает, может, ерунда какая, да ты сам видишь — зашиваюсь, когда мне? Не выручишь, а?
Красивые серые глаза его теряют обычную жестковатость и смотрят на Ефима застенчиво, по-девичьи. Ефиму от души жаль товарища.
— Хорошо, Гриша, посмотрю. Я только вот о чём хотел тебе сказать…
Раздаётся звонок телефона.
— Кто там ещё? — Клычков снимает трубку, дует в неё. — Алло! Иван Ваныч? Моё почтение! Слушаю. Приехать? Ко мне? Ну, ну, давайте! Сообразим что-нибудь. Сколько, говоришь? Одиннадцать человек? — Он прикрывает трубку рукой и шёпотом Ефиму: — Одиннадцать человек — делегация с Украины. Мать честная, орава какая! — И снова в трубку: — Мне что — хоть тридцать присылай. На поляночке, говоришь? Ха-ха! Не получится. Погода не та. Однако жду.