Она вытащила связку ключей из кармана телогрейки.
— А ты кто же будешь такая, девушка? Какая твоя должность?
— Кастелянша я, — гордо сказала Дуся.
— Здравия желаю. Рядовой Василий.
Это опять к ней пробился её провожатый и заискивающе приложил руку к пилотке.
— Ах, это ты, Вася?
— Так точно. Может, помощь какая нужна? Имущество там проверить и прочее?
Дуся нахмурила брови, но не выдержала строгого тона и рассмеялась.
— Как надо будет, позову.
— Значит, ждать приказания, сестрёнка?
— Жди, братишка. Может, и позову.
В это время из дому на крылечко вышел старик, держа в руках пожарный багор. Он щурил свои чёрные глаза с желтовато-воспалёнными белками, жевал папироску, пуская из-под седых усов жидкий дымок.
— Дяденька Гаджи!
Дуся бросилась к старику и повисла у него на шее. Гаджи Ага выпустил из рук багор и обнял девчонку.
— Ай, девочка моя, ты опять тут?
Спасатели-водолазы, пожарники, солдаты закрепляли щиты на эстакаде, шестами отталкивали белёсые глыбы от свай, переносили вещи в безопасные места. Над городом неслась весёлая перекличка молодых голосов. И льды, словно бы смущённые чем-то, уже не так яростно теснились у свай — было теперь что-то покорное в их слабеющем натиске. За белыми полями смутно виднелась чистая полоска воды и над нею лёгкое голубело небо.
К концу подходил поединок в море, памятный первым жителям города на воде. От них я и слышал рассказ о бесстрашной девчонке с острова Жилого, которая не захотела оставить свой город в беде.
Вольный человек
— Устал, сынок? Ну, иди поспи.
Аяз Касумов, толстый, с заплывшими глазками, сидит за столом и нежно смотрит на Сашу Веткина. Руки Аяза черны от грязи, папироса тоже черна в том месте, где её держат пальцы, и весь он, буграстый, чумазый и ласковый, похож на гору, добрую живую гору.
— Отдохни, сынок.
Сынок — Саша Веткин, широкоплечий, скуластый подросток с обиженным грязным лицом — ерошит пятернёй волосы, зевает:
— Я посплю, мастер.
— Поспи, сынок.
Саша снимает с себя телогрейку, бросает её рядом с койкой и ложится прямо на полу.
— Ложись, сынок, на кровать.
— Нет, я на полу.
Саша с минуту прислушивается, как внизу, под полом, глухо рокочет море, и засыпает.
За культбудкой — ночь. На площадке светят лампочки. Они висят на стропилах, качаются на ветру, и всё на площадке странно колышется: моторы, трубы, фигуры рабочих, пролёты нефтяной вышки. Пятна света и тени водят хороводы по площадке и обрываются на краю. А за площадкой угадывается море. Оно шумит, ударяясь о сваи, тревожный шелест его сливается с гулом моторов.
Идёт прокачка скважины. Буровики сидят на трубах, курят, поёживаясь на ветру. А Саша Веткин спит на животе, разбросав на полу руки и ноги. Сквозь грязь и первый пух на щеках пробивается густой мальчишеский румянец. Саша спит и вздёргивает носом, словно отгоняет муху. Аяз Касумов курит, смотрит на него и тихо рычит на вошедшего:
— Под ноги смотри! Видишь, спит человек!
— Тьфу ты, мать родная! Развалился!..
Рабочий осторожно переступает через спящего и с грохотом валится на единственную в комнате кровать как есть, не раздеваясь, и тут же засыпает.
И так всю ночь, чередуясь, входят в культбудку рабочие, пьют чай, курят, напеременку спят и снова торопятся на буровую. И только бессменно спит, перекатываясь с места на место, Саша Веткин, и всю ночь следит за ним вся буровая вахта: то оттаскивают от двери, чтобы не надуло сквозняком, то подкладывают под голову телогрейку, а в конце концов, тяжёлого и огрызающегося, перетаскивают на койку. И всю ночь горят на площадке лампочки, бросая зыбкий свет на гудящие моторы; шелестит в баках кипящая вода, дождём проливаясь в море; дрожат мягкие шланги, по которым безостановочно закачивается в скважины раствор.
Утром Саша вскакивает, ослеплённый солнцем. В будке горячо и светло. В окне ярко синеет море. Смятая койка пуста, на столе — горячий чайник, сало и хлеб. На площадку он приходит весь помятый, розовый и слегка очумелый от сна.
— Доброе утро, сынок!
Это мастер. Он чист, багровый затылок его блестит седыми кудерьками, руки отмыты. Он бодр и подтянут, словно не было хлопотливой ночи, бестолкового, урывками спанья.
Саша обходит площадку, со всеми здоровается за руку:
— Старикам почёт и уважение! Наше вам!..
Синие глаза его, блестящие после крепкого сна, светятся расположением и добротой.
— Ишь засоня! — усмехаются буровики. — Всю скважину без тебя закачали! А за получкой первый прибежишь!
— Закуривай, — предлагает Саша, пропуская попрёки мимо ушей. — Таллинский «Беломор».
— А «Прибой» не хочешь?
— Других не курим. Здоровье не позволяет.
Саша солидно ударяет папиросой о пачку, ловко бросает её в рот и склоняется над чужим огоньком.
— Ну как, удирать от нас не надумал?
— Не, — улыбается Саша, — пока не надумал.
Ещё недавно Саша работал в Сумгаите монтажником. Всё бы ничего: и зарплата неплохая, и с ребятами ладил, но какое-то беспокойство мешало жить. Хотелось чего-то лучшего, а чего, и сам не знал. Лет ему было семнадцать, а боялся, что ли, что не успеет свет повидать или чего-то важного свершить. Уж и сам не помнил, почему не поладил с мастером, только, получив зарплату, бежал Саша Веткин на Камни. Здесь и обосновался в бригаде Касумова и часто бесхитростно, как о чём-то смешном, рассказывал о своём побеге. Все смеялись, слушая его. Только мастер Касумов озабоченно качал головой:
— Ай, беда, сынок! Что делать с тобой? Лёгкий ты человек, ветер в башке гуляет…
Работа была новая, на первых порах Веткина щадили, подменяли в ночные часы, давали чаще отдыхать. Чем-то нравился всем этот скуластый мальчишка с большими руками мужчины, с чистыми синими глазами. А с лица его не сходила улыбка человека, уверенного в своём праве бегать куда вздумается. Семье он вестей о себе не подавал. Отец у него был пожарником, мать — уборщицей, сестрёнка — школьница, а сам он был вольным человеком. Захотел — и прибыл на Камни. А захочет — и отсюда уедет. Кто его удержит? Веткин нигде не пропадёт, у него специальность, у него сильные руки, улыбка, которая нравится людям. Лёгкий он человек, это правда. Саша довольно поводил своими крутыми плечами, в глазах таилась усмешка знающего себе цену человека.
Однако, поработав на Камнях с месяц, Веткин стал унывать. Работа за день изматывала — трубы тяжёлые, резьба забита грязью, ошалеешь, пока промоешь. Нудная была работа, а главное, невидная. Трёшь, руки отмахаешь, а не замеришь её, не оценишь. И стал Веткин всё чаще поглядывать вдаль. Отодвинет ногой ведро с соляркой и уставится на катерок, пыхтящий мимо буровой. К краю площадки подтянет гудящий шланг, сядет, опустив ноги вниз, вода с шипением падает в море, а он и забудет о ней, сидит себе и смотрит на дальние эстакады Нефтяных Камней. И всё чаще виделись ему иные места — то северные снега, охваченные сиянием небесных огней (хорошо бы податься к полярникам!), то нерусские дома и тесные улицы чужих городов (уйти бы матросом в дальнее плавание!). Он бросал работу, кряхтя, усаживался на трубу и скучно смотрел на старших, которые без передышки сновали по площадке. Он тупо глядел, как плещется море внизу, сплёвывал и вдруг уходил в культбудку.
— Устал я, мастер.
— Да что ты делал, сынок?
— Трубы мыл.
— А ещё что?
— Мыл трубы.
— И только?
— Не могу я, мастер!
Касумов весь колыхался, любуясь сынком, его потешным скуластым лицом, обиженным, грязным, скучным.
— На готовке раствора не был? Свечи не ставил? Так ничего не заработаешь, сынок.
— Не могу я, мастер. В мотористы пойду.
— Монтажником был — сбежал. Буровиком не нравится. Из мотористов ещё куда-нибудь потянет… Куда же годится, сынок? — Аяз покачивал седой головой.
— Опять затосковал? — улыбались рабочие и похлопывали его по сникшим плечам. — Иди-ка ты лучше с Лидкой погуляй, всё легче станет. А мы и без тебя тут управимся.
Он дружил с замерщицей Лидой. Она приходила иногда по делам. Не торопясь он отмывал нефтью руки и шагал навстречу. Он подмигивал ей так, чтобы все видели и знали: это его девушка. А Лида, рыжая, худая, высокомерно проходила мимо, захлопывала дверь в будке и проверяла журналы.
Саша неторопливо шёл к будке. Лида снимала показания по журналу, сурово допрашивала мастера и не оборачивалась, когда входил Саша. А тот стоял в дверях, добродушно и открыто улыбался. Лида напряжённо краснела, на щеках и шее проступали большие веснушки.
— Я пошёл, — торопливо поднимался мастер и подмигивал Саше. — Если чего непонятно, сынок разъяснит.
Лида захлопывала тетрадь, прятала авторучку и устремлялась за мастером, но, широко расставив руки, дорогу ей преграждал Саша. Только теперь, когда в комнате никого не оставалось, она спокойно оглядывала его, деловито смахивала с куртки пылинки. А вечером они встречались на танцах возле управления. Хорошая была Лидка! Никто не знал, не подозревал, до чего же эта злая на вид рыжая девчонка заботлива и ласкова с Сашей.
Возвращался он после танцев в полночь, когда луна висела над эстакадой и дробилась в чёрной тихой воде. Он снимал ботинки у порога, входил на цыпочках в комнату, но кто-нибудь ещё не спал и спрашивал спросонья:
— Ну как, сынок, пуговицы на куртку пришила?
— Пришила, — шёпотом гудел Веткин.
— Ишь доволен, рот до ушей! — говорил сосед. — Танцевали, значит?
— Танцевали. А ещё в кино ходили, — докладывал Веткин.
— Ну и добро. А теперь спать ложись, а то утром тебя не добудишься.
Но Саша долго ещё сидел у окна, чему-то улыбался, ерошил волосы и смотрел на отливавшую медью лунную дорожку в сонной воде. Казалось ему: вот уйдёт он по этой дорожке далеко-далеко, через море, где светит другое солнце, иные люди живут, уйдёт подальше от буровой, от промысла, где так всё знакомо и скучно.
В день получки, ощущая в боковом кармане пачку денег, чистый, свежий после душа, бродил он возле управления, где по вечерам были танцы, поглядывал на свои новенькие часики «Алмаз», гулял по эстакаде. Он хотел повидаться с Лидой. С вечера он заступает в ночную смену и на танцах встретиться не сможет. Он склонялся над перилами эстакады и улыбался своему далёкому отражению в воде. Он прошёлся туда и обратно мимо магазина, где толпились нефтяники, накупая виноград, яблоки, арбузы. Жизнь была хорошая, правильная.