– Не понимаю, что с ним такое. Это все из-за виски, что ли? Так он и раньше мог выпить, и никогда такого не было. Лежит как мертвый, не пошевелился ни разу. Я все утро подходила и сердце у него слушала, думала, не дышит уже… Что же делать, попробовать еще раз? Разбудить его? Или пусть спит? Может, его водой окатить?
– Не надо. Пусть спит, – ответил кто-то.
Вот и правильно, подумал я, переворачиваясь и вытягивая затекшие руки и ноги так, что кровать подо мной заскрипела. Как хорошо, что это был только сон! Услышав, что я зашевелился, прибежала Алина. Я почувствовал, как она посмотрела на мои крепко закрытые глаза и шепнула кому-то:
– Кажется, все нормально. Спит.
– Пусть спит. Вчера у него такой день выдался…
– Да уж. Думаешь, поэтому он такой?..
Какой такой день, удивился я? И провалился в сон.
В следующий раз я проснулся в полной тишине. В доме никого не было. Темнело.
Рядом с собой я нашел записку от Алины: «Мы поехали в магазин. Вернемся – и сразу едем ужинать! Просыпайся скорей, засоня. Ты проспал весь день, я не смогла тебя разбудить! Целую».
Я выглянул в окно, низкие черные тучи клочьями висели прямо над домом, заслоняя высокое, еще светлое вдалеке небо. Постель моя лежала в том сером пронзительно-неуютном сумеречном свете, когда зажигать лампы еще было рано, а без них комнату охватывала пустота и смертельное одиночество. Я поспешил подняться, но только сел в кровати, как от резкого движения голову мою словно молотом огрели, и в глазах потемнело. Выждав несколько минут, я все-таки оделся и вышел на крыльцо. Затылок рассекали молнии, и каждое движение звоном отдавалось в висках. Я закурил, но в желудке тут же скрутило, согнуло пополам. Я бросил сигарету и встал, хватаясь двумя руками о перила и едва удерживаясь на ногах; голова кружилась, перед глазами плясали огоньки. Еле-еле я притащил из дома стул, сел на него и прислонился затылком к стене, так, во всяком случае, было легче держать голову. Надо лбом моим как будто навис огненный шар, голова накалялась, сдавливалась и, казалось, вот-вот лопнет. Веки налились свинцом, зрачки отяжелели и не двигались, и я закрыл глаза. Если сидеть, не шевелясь, боль у лба понемногу стихала и перекатывалась по всей голове круглым горячим чугуном. Самочувствие мое оставляло желать лучшего, я не знал почему и не мог сейчас об этом думать – и думать было больно.
Через какое-то время я медленно приоткрыл глаза и вздрогнул. Пейзаж, открывшийся передо мной, леденил душу: все было словно нарисовано угольно-фиолетовой краской; горы и холмы заострились, сжались перед чернотой грозовых туч, дождя еще не было, но воздух уже тускнел и сгущался, в долине, как в тюрьме, кругами ходил туман, подгоняемый ветром. Что-то встрепенулось во мне, когда я посмотрел на пустынные домики внизу и черные дорожки перед ними с оголенными деревцами – как будто я должен был что-то знать или помнить об этом, но я не знал и только сидел, уставившись перед собой, не шевелился и ни о чем не думал.
Внизу показался автомобиль. Скоро хлопнули дверцы, послышались голоса. Алина первой подбежала ко мне и хотела повиснуть у меня на шее, но я остановил ее жестом.
– Что это с тобой? Тебе плохо?
Я даже не мог посмотреть на нее, в голове у меня снова забили молнии, и я со стоном закрыл глаза. Она кинулась в дом за аптечкой.
Мне показалось, подошел кто-то еще. Я открыл глаза, передо мной стоял Мишаня и пристально рассматривал меня. Я кивнул ему одними глазами.
– Слушай, – сказал он, как всегда заговорщицки, оглядываясь по сторонам, – мне тут девчонки наши все рассказали. Ты это, извиняй, если что. Я вчера перебрал. Отключился где-то, ничего не помню.
Я непонимающе смотрел на него – о чем это он?
– Ну, вчера… Да ты забыл что ли? Ну ты даешь! – развеселился он. – А они мне весь день сегодня голову полощут, я, мол, вчера чуть всех нас не угробил по дороге домой. Алинка твоя прямо за горло меня взяла. Всю лысину мне до блеска натерла, дай, говорит, слово, что прощения у него попросишь. Вот ведь придумала! Я пообещал – а куда от них денешься? Их же двое, а я один. Слушай, – он наклонился ближе, – я что хотел спросить: ты с Лией поговорил уже? Алинка сказала, ты присматривал вчера за ней, когда она на улицу ходила. Вы поговорили, да? Ты сказал ей, что я просил?
Мне стало тошно от его разговоров и от него самого. О чем он говорил, я не понимал, да меня это сейчас и не волновало. Наверно, мы вчера где-то были, наверно, выпили, наверно, что-то произошло, и стоило мне расспросить его, я, конечно, обо всем бы вспомнил, но мне не хотелось ни спрашивать, ни вспоминать. Я должен был снова остаться один и посидеть в тишине, успокоить голову. Что за человек, неужели не видит, что мне сейчас не до него? У меня не было сил отвечать ему, я только застонал и закрыл глаза. Он постоял, подождал. Понял, наконец, по моему лицу, что разговора не получится.
– Ладно, ладно, я пошел, – пробормотал он, слезая со ступенек. – Мы с тобой потом поговорим.
Не знаю, сколько я просидел так. Когда я снова открыл глаза, вокруг еще больше потемнело. Мне показалось, кто-то был здесь кроме меня. Я повернул голову. Прислонившись к углу нашего дома, стояла и смотрела на меня Лия.
Я сначала как будто успокоился, узнав ее, и хотел вернуть голову на место – от каждого движения огненные шары взрывались у меня в висках – но что-то заставило меня снова повернуться к ней. Я пригляделся, ее лицо напоминало мне о чем-то, чего я не мог понять. Она молчала, но глаза ее, устремленные на меня, говорили лучше всяких слов. Почему она так смотрит, подумал я? Что хочет сказать? Точно как Мишаня, это у них семейное, наверно, пошутил я про себя, но тут на меня нахлынула новая волна боли, и мне стало не до шуток; я сощурился, заскрипел, вернул голову на место и в тот же миг и думать забыл о Лии.
– Алинка! – к дому снова шел Мишаня. – Эй, Алинка!
Он постучал в окно.
– Что? – послышался ее голосок.
– Бери ваши паспорта, пойдем со мной.
– Куда?
– Вниз. В администрацию.
– Зачем это?
– Вы же завтра хотите уехать отсюда?
– Хотим.
– Ну вот, пошли. Выписываться будем. А то утром старичок наш слиняет куда-нибудь, будем ждать его всей компанией. Пошли сейчас. Я договорился, он ждет нас.
Алина вышла, осторожно, чтобы не потревожить меня, захлопнула дверь, чмокнула меня в лоб, обращаясь со мной как с фарфоровой вазой, и я услышал их шаги на шуршащей дорожке.
Наконец все стихло. Надо было собираться на ужин, но я дал себе еще несколько минут, решив остаться на воздухе и посидеть здесь, пока они не вернутся.
– Как ты себя чувствуешь? – вдруг послышалось в темноте.
Моей руки коснулись горячие пальцы, у лица щекотно блеснули кудряшки волос. Смуглые скулы наклонились ко мне сверху, потом я увидел знакомые мягкие губы в сантиметре от своего лица, которые медленно открылись и произнесли:
– Как ты себя чувствуешь?
Губы коснулись моего лба. Меня как громом ударило. Я вдруг увидел, как эти губы наклоняются к моему рту, как стягиваются на затылке эти кудри в моей руке, как летит в сторону ее одежда, как мне открывается ее маленькая, острая от холода грудь, как я дотрагиваюсь до нее… Черт, о чем я только думаю! Я подскочил на стуле, повел головой, чтобы стряхнуть наваждение.
Лия все еще была здесь. Я поднял глаза и посмотрел на нее сквозь головную боль – слава богу, она не знает, о чем я только что подумал. Она молча глядела на меня своими сияющими продолговатыми глазами, и взгляд мой снова скользнул на ее губы… Я схватился за голову и опустил лицо, заставляя себя не смотреть на нее и не думать о ней. Как не к месту сейчас эти фантазии, упрекнул я себя. До того ли мне в моем нынешнем положении? Не иначе, это все из-за болезни. Скорей бы уж, что ли, пришла Алина…
Она вдруг протянула руку и коснулась пальцами моих волос. Я поднял глаза; внутри у меня все похолодело. По тому, как она смотрела на меня – слишком ласково и слишком смело, по тому, как прислонилась бедрами к моим коленям, как долго не отнимала руку от моей головы, словно показывая, что имеет на это право, я понял: это было не видение. В голове у меня разразились гром и молнии, вихрем пронеслась вчерашняя ночь… Я вспомнил всё. Всё!.. На дорожке послышались шаги, это возвращались Мишаня с Алиной. Черт, черт, черт! Что теперь будет? На мгновенье я забыл о нестерпимой головной боли. Оказывается, это было не самым худшим, что со мной стряслось.
Ужинать поехали в П., снова на центральную площадь, только на этот раз в солидное заведение внутри двухэтажного старинного дома. Не передать словами, что творилось теперь в моем сердце. Алина, добрая душа, ни о чем не догадывалась и считала меня героем, спасшим вчера наши жизни – моя болезнь напугала ее и заставила передумать, пересмотреть вчерашнюю поездку; весь день, пока я отлеживался, она кружила вокруг меня, прикладывая ко лбу компресс и проверяя дыхание, и когда мы ехали на ужин, она заботилась обо мне, как только могла. Мне показалось, она делала это демонстративно, с нарочитой гордостью, и я подумал, что ей, должно быть, нравилось представлять меня героем перед своими родными в свете вчерашних событий. Ее заботливость камнем ложилась мне на сердце. Не надо! – хотелось мне крикнуть ей, – я совсем не герой! Знала бы она, что я натворил вчерашней ночью… Но Алина не знала и продолжала окутывать меня своим вниманием, а я продолжал умирать от понимания своей вины перед ней. Страшно было подумать, как изменятся наши отношения после случившегося, да я и не думал сейчас об этом – не мог.
Мишаня, наверно, тоже ничего не подозревал, во всяком случае, не подавал виду. Меня это не утешало: еще и суток не прошло с того часа, как я был с его женой, и от одной этой мысли у меня волосы на голове вставали дыбом. Что будет, если он узнает?! В машине я не мог смотреть в его сторону; его лысина, блестящая впереди, напоминала мне обо всех жестоких поступках в его жизни, о которых он поведал мне и о которых я догадывался сам. В конце концов я запретил себе думать об этом; я знал, что если стану переживать, то выдам себя с потрохами. Единственный способ выбраться отсюда подобру-поздорову, это делать вид, что ничего не произошло, иначе мне конец.