Мое плохое самочувствие, однако, спасло меня за ужином. Хоть было мне и тошно от запахов еды, хоть голова моя еще гремела и взрывалась, я все же был избавлен от необходимости изображать непринужденность. Чувствовал я себя ужасно, а выглядел, вероятно, и того хуже – официант, пучеглазый каталонец с седыми бакенбардами, решил, что меня хватил сердечный приступ, и настойчиво спрашивал, не проводить ли меня к доктору здесь неподалеку. По-моему, он не столько беспокоился обо мне, сколько переживал за репутацию своего заведения, ему очень не хотелось, чтобы меня вынесли на носилках из его ресторана и увезли на карете скорой помощи на глазах у всех.
Мой болезненный вид служил мне оправданием, я сидел в углу, отгородившись ото всех, посасывал лимон, пил чай и молчал. Мишаня на время оставил меня в покое, занятый своими мыслями, а когда принесли рыбу, то ею. Покончив с едой, он стал с подозрительностью поглядывать на всех нас и, мне показалось, насупился особенно свирепо. Как только он оторвал голову от тарелки, меня острием резанула боль, словно желудок мой не переносил его взгляда; я охнул и стиснул зубы. Алина, все еще обижавшаяся на меня, – я уже должен был бы привыкнуть к тому, что здесь мы с ней то и дело находимся в разладе – страдальчески посмотрела в мой угол со своего места, но ничего не сказала. Лия тоже устремила глаза на меня, и от этого я почувствовал себя еще хуже – что, если Мишаня заметит?! Ее всегда непроницаемое лицо сегодня казалось мне выразительным как никогда, можно подумать, она не в силах была скрывать нежных чувств ко мне. Я мельком поймал ее взгляд и ужаснулся, сколько в нем было участия и трепетного желания находиться подле меня. Черт, разозлился я, неужели она не понимает, что нельзя так смотреть? Зачем она это делает? Я быстро глянул на нее со всей строгостью, на какую был способен, рассчитывая пресечь эти ее нежности, но Алина перехватила мой взгляд и стала тут же удивленно посматривать на сестру, а потом на меня – мол, что все это значит, при чем тут она и почему вы обмениваетесь взглядами? Сам виноват, сказал я себе, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Рыдать хотелось от своей беспомощности.
Сквозь шум в голове и звяканье приборов я услышал, как за нашим столом назревала ссора.
– Лия, еще раз объясни мне, кто тебе сейчас звонил? – услышал я голос Мишани.
Я открыл глаза. Мишаня ножом вонзил взгляд в жену, она же сидела с обычной невозмутимостью и молча продолжала есть.
– Лия, я к тебе, кажется, обратился.
– Что?
– Я задал вопрос.
Ее лицо приняло досадливое выражение, показывающее, до чего утомляют ее эти глупые придирки. Мишаня буравил ее глазами, но она будто нарочно испытывала его терпение и ничего не отвечала. Он выкрикнул, яростно ударив рукой по столу:
– Ты можешь нормально ответить или нет?!
Взгляды окружающих устремились к нашему столу. Я заметил, как из-за угла к нам направился наш официант, пучеглазое лицо его кипело от негодования, но по пути кто-то из посетителей подозвал его с какой-то просьбой, и он, вежливо кивнув, устремился на кухню. Мишаня ничего не замечал, он весь сгорал от нетерпения и не сводил глаз с жены. Она обвела взглядом стол, задержалась глазами на моем вновь пробудившемся лице, отложила вилку и нож, вытерла рот салфеткой, делая все это с присущей ей медлительностью, и заговорила ровным спокойным голосом, как учительница с непонятливым учеником:
– Я тебе уже ответила, у меня со вчерашнего вечера не работал телефон, так же, как и у тебя, и поэтому накопилось много пропущенных звонков.
– От кого?
– От разных людей.
– От каких людей?
– Тебе всех перечислить?
– Всех.
Она снова обвела стол насмешливым взглядом, как бы говоря – вы это видели? Потом взяла телефон и стала смотреть звонки.
– Пожалуйста. Мне звонила мама, шесть раз. Звонила учительница Темы, два раза, это по поводу его выступления на утреннике. Звонила мама его школьного товарища, с которым они вместе готовят номер, два раза. Звонил Тема, четыре раза. Няня Кости, один раз. Ты удовлетворен?
– А последний звонок от кого?
Она с досадой вздохнула.
– Дай сюда, – рявкнул Мишаня и хотел вырвать телефон из ее рук, но она успела взять его со стола и отвести в сторону руку. Он потянулся, привстав со стула и навалившись на нее, но до телефона не достал, только сбросил на пол тарелку, из которой она ела. Куски рыбы и овощей фейерверком разлетелись по сторонам. На звон разбившейся посуды прибежал официант. Он уже не пытался быть вежливым и открыто ворчал на нас, собирая осколки. Лия заговорила с ним на испанском, вероятно, хотела извиниться, но сделала только хуже, он перестал убирать, поднял голову, выпучил глаза и выдал длинную тираду, жестами указывая то на меня, то на Мишаню, то на битое стекло на полу.
– Пошли, – приказал жене Мишаня, не обращая никакого внимания на каталонца. – На улице поговорим.
Он поднялся и посмотрел на нее нетерпеливо. Она замялась, взглянула на каталонца, который, судя по его лицу, не выдержал бы еще одного происшествия в своем ресторане, и последовала за мужем.
Каталонец принес щетку и стал подметать вокруг стола, мы с Алиной наблюдали за ним, сидя вдали друг от друга, словно чужие. В окно мне было видно Мишаню и Лию, стоявших на площади чуть поодаль от дверей ресторана; я видел, как он ходил кругами около нее, кричал что-то и махал руками, а она достала сигарету и закурила, встав, скрестив локти и вся подобравшись, как воин перед сражением.
Официант наш закончил с уборкой и, отчего-то вдруг смягчившись, спросил, не хотим ли мы чего-нибудь выпить. Я вопросительно глянул на Алину, она, нахмурившись и опустив глаза, мрачно покачала головой, мол, ей ничего от меня не нужно, а я попросил еще чаю. Он принес целый чайник, правда, совсем крошечный, чашки на полторы, с достоинством поставил передо мной чашку и сахарницу, я положил ему на поднос несколько монет в благодарность. Он не ушел, а постоял около меня, посмотрел в окно и почему-то спросил:
– У синьоры и синьора все в порядке?
Я показал жестом, мол, не совсем, а про себя подумал, какое уж тут «в порядке», если они поубивать друг друга готовы.
– Из-за чего они ссорятся? – поинтересовался каталонец.
Что я должен был ответить? Я вспомнил, как Лия упомянула однажды, что испанцы бывают очень разговорчивы и могут без зазрения совести посвятить вас в свои семейные проблемы, вероятно, именно этим объяснялся вопрос официанта.
– У них годовщина свадьбы, – сказал я.
– Α-a, теперь я понимаю, – покачал он бакенбардами.
– Не могут договориться, где отмечать, в горах или на море.
– А, это интересно.
Он снова посмотрел в окно.
– А синьор за горы или за море?
– Синьор за море.
– Α-a, ну что ж, значит, ему придется поехать в горы.
Первой вернулась Лия. Алина как раз ушла в уборную, не сказав мне ни слова, а Мишаня, я видел из окна, решал какие-то вопросы по телефону.
Она подсела ко мне и, заглядывая в глаза, коснулась моей руки:
– Что с тобой сегодня?
Я одернул руку – что она себе позволяет? – и с опаской огляделся, не идет ли Алина.
Алины не было, зато из своего угла на меня смотрел официант, глаза его, не обремененные скромностью, таращились на меня с любопытством, по-видимому, воображение рисовало ему новый сюжет. Я отстранился от Лии. Она недоуменно изогнула бровь:
– Что это значит?
– Послушай… – не скрывая раздражения, сказал я, – послушай, давай не будем… – я не мог подобрать нужного слова. Черт, неужели она не понимает: я не только не собираюсь водить с ней отношений, мне даже видеть ее невыносимо. Мишаня может накинуться на меня в любую минуту, Алина в любую минуту может порвать со мной навсегда, не говоря уже о том, что я дважды за последние сутки едва не отправился к праотцам, и все это из-за нее – и она еще думает, что я буду крутить с ней шашни?
Она прочла мои мысли на моем жестком и, вероятно, озлобленном лице. Взгляд ее изменился, в нем не осталось и намека на теплоту и участливость, с какой она подсела ко мне минуту назад. Она выпрямилась на стуле, опустила глаза, с минуту как будто собиралась духом и вдруг произнесла тоном, каким говорила со мной прежде, до прошлой ночи, обращаясь ко мне на «вы»:
– Прошу вас, поговорите с Мишей. Я знаю, он что-то задумал. Он ничего не говорит мне, но я вижу. По глазам его вижу.
От неожиданности я растерялся.
– Нам нужно три месяца. Всего три месяца. У нас все уже готово. Манель снял для нас дом, далеко отсюда, скоро мы сможем уехать туда с ним. Уговорите Мишу не предпринимать ничего эти три месяца, прошу вас! Мне больше некого просить, у меня здесь нет никого, кроме вас. Вы же видите, он меня со всех сторон обложил… Всего три месяца!..
– Но ведь через три месяца родится ребенок, – выпалил я.
– Какой ребенок? – она посмотрела с укором, словно я некстати завел речь о чем-то, не имеющим отношения к ее срочной и очень важной просьбе.
Бог мой, так она ничего не знает! Вдруг до меня дошло, что она не знает ни о ребенке, который вот-вот родится, ни, наверное, о деньгах, которые испанец уже пустил по ветру. Выходит, все это время она жила надеждой и потому терпеливо сносила и Мишаню с его выходками, и Алину с ее ребячливой недогадливостью, и меня, чужого, появившегося так не вовремя и чуть не спутавшего ей все карты – терпела ради любви, ради своего последнего шанса изменить жизнь. Так вот зачем она устроила вчера этот спектакль! Соблазнила меня, чтобы привязать к себе, переманить на свою сторону, а если не выйдет, то шантажом заставить действовать в своих интересах. В эту минуту мне с необыкновенной ясностью открылась вся картина этих нескольких дней, и я увидел ее, плетущую паутину интриг за спиной у всех нас и не осознающую того, что сама давно уже попалась в чужие сети.
Будь я, как обычно, здоров и уверен в себе, я не стал бы ничего говорить, во всяком случае, сгоряча, и если уж решился бы вмешаться и раскрыть ей глаза на правду, то непременно обдумал бы все, прежде чем начинать разговор, ведь было очевидно, какое горькое разочарование ждет эту несчастную женщину, доверившуюся обещаниям черноглазого испанца; она поставила на кон все, что имела в жизни, и находилась в шаге от того, чтобы все потерять. Но я был сломлен и был отчаянн