ыбникова. Но в трагикомической истории о том, как непомерная алчность обернулась жестоким надругательством над человеком, было что играть. И Рыбников-актер блеснул здесь до того скрытыми для зрителя гранями своего дарования.
Многогранность своего таланта ему пришлось доказывать, тогда как уже в институте никто не сомневался в широком диапазоне его актерских возможностей: от Дон Жуана и Жюльена Сореля – до «мощного властелина судьбы», «державна полумира» Петра I…
Однако… однако нельзя не признать справедливость того, что в историю отечественного кино он навеки вписал не типаж, нет, а рабочего человека, своим духовным строем и мироощущением олицетворившего свое время.
Но все дело в том, что сам Николай Рыбников – не Саша Савченко, с которым его упорно отождествляют. Как Бабочкин – не Чапаев, Ульянов – не Жуков, Петр Алейников – не Ваня Курский.
Здесь имеет место некая аберрация зрения, для актера не безобидная. Был такой фильм – «Опасное сходство». Так вот, и это сходство – опасное.
Рассказывают, к примеру, что, когда Алейников появился перед зрителями в роли Пушкина (которого, кстати, он играл превосходно), зал встретил его добрым смехом. Еще бы: переодетый Ваня Курский!
Ульянов вынужден был всем терпеливо объяснять, что он не маршал Жуков, что он совсем другой.
(Я, имевшая счастье долгое время общаться с Михаилом Александровичем, подтверждаю: при всех его высоких театральных постах – никакого маршальского жезла в руке.)
У Рыбникова схожее с Савченко есть: Николай был старшим братом в семье, воспитывал младшего, помогал матери, рано пошел работать… Но дальше их «пути» расходятся. Это не в упрек замечательному парню Саше Савченко, а к вопросу о тождестве героя и актера.
О том, каким был Николай Рыбников, рассказывает его близкий друг Олег Исаакович Чертов:
«Я познакомился с ним в 1952 году, когда он только что окончил ВГИК и еще не был знаменит.
Я жил тогда на Новорязанской улице, увлекался шахматами и ходил играть в шахматный клуб сада им. Баумана. Однажды, это было воскресенье, я пришел в клуб, расставил фигуры на доске в ожидании партнера, и тут появился в комнате какой-то молодой человек. Поздоровался, постоял немного в нерешительности и спросил:
– Можно, я сыграю с вами?
– Пожалуйста, с удовольствием!
Мы представились друг другу, и он объяснил, что приехал к девушке (девушкой той была Алла Ларионова, жившая неподалеку, – конечно, в тот раз ее имя названо не было), но ее не оказалось дома. За разговором выяснилось, что он тоже одержим шахматами, что в своем родном городе Сталинграде он был чемпионом среди юношей по шахматам.
Я и подумать не мог, что это случайное знакомство за шахматной доской с Николаем Рыбниковым перерастет в большую, на всю жизнь, дружбу».
Я еще не раз обращусь к воспоминаниям Олега Чертова. С этого же начала для того, чтобы читатель почувствовал в Рыбникове человека незаурядного интеллекта. При всей своей занятости Рыбников, об этом тоже свидетельствует Чертов, очень много читал. Так что кто такой Блок, он знал – опять же, к вопросу о тождестве актера и героя.
Он обладал знаниями во многих областях, многим увлекался. Часами просиживал за шахматной доской. Его интересовали космос, астрономия, космические полеты. Снявшись в фильме «Хоккеисты», стал заядлым болельщиком хоккея (помимо футбола, естественно), в дни матчей пропадал на стадионе. Одним из первых привез из-за границы кинокамеру, освоил ее и, не жалея сил и времени, без конца снимал близких, особенно дочерей, и друзей. За границей прежде всего покупал книги – себе и друзьям в подарок, собрал богатую домашнюю библиотеку. Знал, какие в какой стране музеи, и не пропускал возможности их посетить. И вообще, если уж чем увлекался, стремился доходить в этом деле, говоря словами Пастернака, «до самой сути».
Как всякий талантливый человек, был азартен. Актриса Клара Лучко рассказывала, что как-то пребывание группы наших киноактеров, в составе которой был и Рыбников, на Кубе совпало с проходившим там чемпионатом мира по шахматам – и Николай был потерян для общества. Ни о чем другом он думать не мог: его мысли были там, где проходила игра.
И еще она же, Клара Лучко, называя имена обаятельных, по ее мнению, актеров – Жарова, Алейникова и других, в завершение сказала:
– А в мое время – Коля Рыбников.
Человеческое обаяние… Голос, интонация, улыбка, взгляд, жест, молчание – и тончайшие струны вдруг отзываются в твоей душе. Откуда все это? И невидимые струны, и то, на что они отзываются, – непостижимое, неопределимое. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», – говоря словами поэта.
Слышала, что душу сумели взвесить. «Взвесить» же обаяние, по-моему, все равно что в чашку облако собрать.
Кто-то сказал: обаяние – это умение заразить других своим внутренним миром.
На этом определении и остановлюсь, тем более, что оно применимо «в случае Рыбникова» и хоть немного приоткрывает тайну его мужской и просто человеческой притягательности.
И все богатство души своей, свой талант, все свои умения и увлечения, все-все он отдал «глазам-небесам», любимой своей глазам.
Этот бесценный дар она сумела принять.
Вместе
Всеми признанная красавица, москвичка, светская львица и простой парень из провинции – не только скептики сомневались в долговечности их брака.
Он, любивший ее еще со студенческой скамьи, – и она, только что пережившая личную драму.
Одни из самых популярных киноактеров послевоенного времени, у обоих съемки, а значит, постоянные разлуки, новые встречи на пути, поклонники – у нее, поклонницы – у него. Не разрушится ли под грузом всего этого семейная жизнь?
Николай сказал: «Аленка, я однолюб, и кроме тебя, для меня никого нет».
Такая «безоговорочная капитуляция» редко сходит с рук любящему человеку, и он знал, на что шел. Трудно любить красивую женщину, страшно не удержать свою одну-единственную любовь, потерять ее равносильно смерти. Но он был настоящим мужчиной и легкого счастья не ждал.
У испанского поэта Антонио Мачадо есть прекрасные строки:
Страшись любви, спокойной и нешумной,
Любви без риска, слепоты, ожога,
В которой ждут надежного залога, —
Что есть разумнее любви безумной!
Алла Ларионова и Николай Рыбников в студенческие годы.
Он влюбился в девушку с роскошной косой и синими глазами, едва увидел ее в коридоре ВГИКа. Она сидела и плакала, ведь в приеме ей отказали. Узнав от товарищей причину слез, Коля Рыбников ворвался в кабинет Сергея Герасимова и с порога заявил:
«У меня к вам мужской разговор. Примите Аллочку Ларионову на мое место. Я к вам на следующий год поступлю!»
Был и риск, и слепота, и ожог… Обжигала, говоря словами другого поэта, «стоградусная ревность», вечная спутница безумной любви.
Да, ревность была, но она не стала проблемой их жизни. Ларионова тоже умела любить, знала, что такое ревность, а их союзом с Рыбниковым дорожила не меньше, чем он.
Мечта многих мужчин, женщина, в которой не было будничности, неба в которой было больше, чем земли, отвечая на вопрос, что такое любовь в ее понимании, нашла точные, простые, даже обыденные слова. Любовь, сказала она, – это когда долго общаешься с человеком, и он тебя ничем не раздражает.
Как раз в то время, когда Рыбников с Ларионовой поженились, я случайно встретила ее в женской консультации. Мы сидели у кабинета врача. Она была на последних месяцах беременности и очень располнела. (Беда большинства русских женщин: хоть голодом себя мори, что, впрочем, для ожидающей ребенка еще вредней, а лишние килограммы неукоснительно множатся и множатся.) Вид у нее был безрадостный.
Мы разговорились. Посетовали на рьяную заботу медиков о здоровье будущих мам, которые по их милости должны были чуть ли не с головой уйти в свой живот. Им не давалось ни дня покоя: постоянные анализы, прослушивания, выстукивания, измерения, исследования, посещение врачей-специалистов, занятий по обезболиванию родов (да-да, именно так: считалось, что женщине больно потому, что она не знает, что происходит в ее организме), угрозы положить в больницу… Зато сегодня, думаю я, государство не досаждает своим гражданам заботой о материнстве и младенчестве, да и о здоровье вообще. То самое – «потерявши, плачем…».
Ларионова призналась, что боится родов. Она впервые улыбнулась, когда я дала ей «рецепт» избавления от этого страха, придуманный и опробованный моей подругой. Она, будучи в положении, ходила в ГУМ, поднималась на второй этаж, смотрела сверху на людской муравейник и говорила себе: «И всех родили!».
…Года через четыре в литфондовском детском саду на Аэропортовской, куда мы водили свою дочь, я увидела очаровательную Алену Рыбникову и однажды – Николая Рыбникова.
Ларионову в жизни мне больше увидеть не довелось.
Я увидела ее на экране на следующий после нашей встречи год в роли Анны Сергеевны Одинцовой в фильме «Отцы и дети», по роману Тургенева. Она была великолепна по-прежнему. А главное – в отличной форме. И талант ее не потускнел после вынужденного перерыва в работе.
Свидетель тех лет ее жизни Николай Яковлевич Ларин, тот самый Коля Ларин, который познакомился с Ларионовой после премьеры фильма «Анна на шее», рассказывает:
«Я долго не видел Аллу и вдруг встретил ее в театре. Она прекрасно выглядела. Я спросил, как она живет. „Очень хорошо, – сказала она. – Поздравь меня, Коля, я вышла замуж. За Николая Рыбникова. И еще я стала мамой“. Она дала мне свой телефон и пригласила в гости.
Человек молодой и вроде ничего себе внешне, я, наслышанный о вспыльчивости Рыбникова, взял с собой во избежание недоразумения свою приятельницу. К тому времени семья Ларионовых получила на всех – мать, отца, старшего брата Аллы Владимира с женой и двумя детьми, Рыбниковых с маленькой Аленой – трехкомнатную квартиру в Аптекарском переулке.
Не без внутреннего трепета нажал кнопку звонка.