— Его вчера не было на премьере?
— Нет, а почему вы спрашиваете? Он что, известен в России?
— О да, еще как! «Пусть говорят» смотрели миллионы. Даже телепередача своровала это название…
— Поразительно. Он всегда поет песни, в которых говорит о себе и о реакции слушателей. Само название песен красноречиво — «Мне всё равно, что обо мне подумают». Или: «Моя жизнь — скандал». Мне они очень нравятся. К тому же он — очень хороший человек.
— В вашем фильме удивительным образом сочетаются разные жанры…
— Мне нравятся фильмы, которые производят шоковый эффект, которые изменяют ваше сознание, ваше мышление. Не хочу быть скучным. Я стремлюсь к тому, чтобы зрители хорошо провели время. Мне нравится так работать — одновременно пытаясь удивить и развлечь. Я люблю чрезмерность. Помню, когда я готовил этот фильм, я думал не о тех картинах, которые можно сейчас посмотреть в кинотеатрах. Я думал о Лоне Чейни, о Тоде Браунинге, о немых фильмах. Мне нравится такая гротескность. Это всегда жестко и смешно.
«Я всё время натыкаюсь на самого себя»«Ведьмы из Сугаррамурди»
— А в реальной жизни вам часто встречаются ведьмы?
— Как часто мне встречаются ведьмы? Да уж, я не в первый раз встречаю ведьм — в жизни, не только в кино. Понимаете, у меня всё время возникают ощущения, когда я наблюдаю за женщинами, что в них есть что-то эдакое ведьминское… Я имею в виду не только их стиль одежды, а то, как они разговаривают, и то, как они любят… Я скажу вам без обиняков: женщины в моей жизни (тяжело вздыхает)… они такие странные (смеется). Моя жена, бывшая жена, моя подруга, мои дочери — они такие сильные. А я всего лишь их раб! Я всё время живу словно бы в кино в жанре «хоррор».
— Кстати, о «хоррорах», когда мы говорили с вами о вашем предыдущем фильме, вы сказали, что не хотите все время снимать одно и то же. Не хотите, чтобы ваше имя — Алекс де ла Иглесиа — превратилось в стереотип.
— Да, верно, я не хочу всегда быть неизменным. Я стараюсь выживать за счет того, что постоянно меняю стиль режиссуры, чтобы новое было непохоже на мои прежние фильмы, а их у меня уже много. В конечном счете, я все время натыкаюсь на самого себя. Я хочу снять фильм и вдруг обнаруживаю: «О, черт! Опять у меня получается, как у Алекса де ла Иглесиа! Опять он!» Проблема в том, что я живу так, как я живу, и не могу жить иначе, я чувствую то, что чувствую, и не могу испытывать какие-то другие чувства… И это отражается на кино. Так что в итоге я снимаю фильм так, как я снимаю всегда, и проблемы у меня те же самые… Это не мой личный стиль, скорее слабость у меня такая. Что-то вроде слабости.
— Итак, комедия — это что-то вроде способа избежать ужасов жизни.
— Извините за мой английский… Я говорю по-английски как дебил. Собственно, я и по-испански говорю плоховато…
— После пресс-показа кто-то сказал: «Зрелищность фильма заставляет поверить в его безумства…»
— Да, да (смеется). Знаете, я тут обедал со старым другом, который живет в Бильбао. Он не имеет отношения к кино — просто мой старый приятель, нормальный сорокалетний мужик, мы вместе учились. И он мне сказал: «Я тут твой фильм посмотрел». Я спрашиваю: «Ну, как, понравилось?» А он говорит: «Это не художественное кино. Это документальный фильм» (смеется). Возможно, так и есть. Я рассказываю о своей жене, о своем разводе… Помните, в начале фильма персонажи говорят: «Ну, мне пора, надо побыть с сыном. Потому что сегодня вторник (смотрит на часы), а я могу забирать сына на вторник и через раз в выходные. И я не могу просто оставить сына дома, я должен его взять с собой — я же должен побыть с ним вместе». Это взято из моей жизни. Помнится, дело было во вторник, и я находился на площадке, снимал самую трудную сцену из «Печальной баллады для трубы». Там требовались насилие, и спецэффекты, и кровь, массовка — человек пятьдесят или шестьдесят, все должны бегать, прыгать. Мои дети (я их притащил на площадку) даже расплакались. Но я всем сказал: «Вы уж меня извините, но я детей никуда не дену, должен быть с ними. Потому что я их люблю».
До и после полуночи«Моя грандиозная ночь»
— Какие национальные мифы выражает Рафаэль в своем творчестве, что это за фигура?
— Прежде всего я должен сказать, что в Испании Рафаэль — культовая фигура, он великий певец, в каком-то смысле он — символ Испании. Половина страны его обожает, а другая половина — ненавидит. Его песни, его манера держаться на сцене — все это вечно вызывает полемику… Я лично его обожаю, потому что он выражает мою собственную точку зрения. Рафаэль исполняет свои песни в весьма театральной манере, как заправский актер. И в этом есть немножко от комедийной игры, клоунады. Я тоже такой. А мой фильм «Моя грандиозная ночь» — это сплошной фарс. По-моему, Рафаэль символизирует такой тип юмора. Знаете ли, я не сразу решился дать Рафаэлю этот сценарий, я ужасно нервничал. Я боялся, что он откажется играть. Ведь мы говорим в фильме о нем самом, мы упоминаем в фильме его имя, всё непросто. И вдруг Рафаэль согласился, безо всяких оговорок. Он пожелал сняться в фильме и не потребовал ничего менять в сценарии.
— Очень интересно, как вы имитируете стиль праздничного телешоу и одновременно высмеиваете этот стиль с огромным сарказмом.
— Собственно, мы имели в виду не только телевидение, но и кино, мы рассказывали о людях, для которых съемки шоу — это вся их жизнь. И в шоу, которое попадает на экран, все очаровательны, все прекрасно себя чувствуют, все друг с другом приветливы… Но это неправда. На самом деле в таких шоу каждый — за себя, каждый старается любыми способами раскрутиться сам, пройти по головам остальных, это как на войне, люди живут в состоянии бесконечной битвы. Когда смотришь такое шоу со стороны, глазами рядового зрителя, — по-моему, становится смешно.
— Да, мы так смеялись! Говорят, что ваш фильм — одновременно коллективный портрет Испании.
— Да. Полагаю, в этом фильме я нарисовал портрет сегодняшней Испании, она сейчас именно такая. Никто не пытается решать проблемы страны, все ненавидят друг друга, стараются вечно конфликтовать между собой (сдвигает кулаки). Каждый человек сознает себя в противовес чему-то. Мол, ты — не личность, пока ты не выступаешь против чего-нибудь. А иначе ты вроде как пустое место. И знаете ли, на это тратятся огромные силы, масса энергии уходит на свары (показывает руками). Никто никогда не говорит: «Хорошо, согласен». Никто не идет на уступки. Никто не идет на попятный — ни на шаг. Я устал от этого, ужасно устал. И кажется, что выхода нет. И единственный способ выжить, который ты знаешь, это — внушить себе, что так и надо, двигаться в ритме хаоса и спеть свою песню.
— Трудно ли воссоздать хаос?
— Да, хаос сопротивляется, потому что люди всегда ратуют за самые худшие идеи, я бы сказал. И они стремятся разрушить здание, им неохота его ремонтировать — проще всё сломать. А те, кто сопротивляется худшим идеям, удерживают здание от падения.
— Но фильм тем не менее должен быть гармоничным…
— Верно. Потому что, когда повествование несется от одного героя к другому на огромной скорости, нужно всё четко продумать и организовать. Хаос сам по себе — плохой объект. Невозможно снимать полный хаос, приходится его имитировать. А на самом деле за этой имитацией стоят тщательно организованные усилия. Приходится помучаться, попотеть.
— Эти мучения продолжаются и вне съемочной площадки?
— Я всё время остаюсь режиссером, это и для меня самого загадка, ведь мысленно я работаю всё время. Всё время думаю о фильмах. И мои родственники, родители, жена — их это расстраивает. Я разговариваю с женой, и вдруг начинаю (крутит головой), я теряю нить разговора… И еще я всё время смотрю на людей аналитически, прикидываю, годятся ли они для фильма, вот так я живу, в чем-то это забавно, в чем-то загадочно.
Кшиштоф Кесьлёвский
Всего лишь несколько слов перед статьей, напечатанной когда-то в «Спутнике кинофестиваля», который я извлек из чудом сохранившейся, пылившейся в недрах антресоли, папке. Я однажды краем глаза наблюдал за Кесьлёвским во время его венецианской пресс-конференции «Синего», которая тогда проходила не в нынешнем «Казино», а в отеле «Эксельсиор». Как только на него посыпались скороспелые вопросы политического свойства о том, что такое «свобода», «равенство», «братство» и проч., он, не успев начать разговор, вдруг был прерван ворвавшимися в зал демонстрантами, свободно, по законам истинной демократии, проникнувшими в зал пресс-конференции. Жюльет Бинош осталась наблюдать за происходящим сидя за столом, а Кесьлёвский встал и молча минут десять изучал лица незваных гостей, проникшись энергией разгоряченных митингующих, требовавших то ли повышения зарплаты, то ли запрета на курсирование циклопических круизных лайнеров в пределах Венецианской лагуны. Первая серия — «Синий» — его гениальной трилогии словно нашла свое материальное, чуть ироническое, подтверждение, как сейчас говорят, обрела «релевантность», на глазах у разномастных журналистов, восторженно принявших фильм. Постоял, посмотрел, окинул взглядом притихший зал и, понимая, что никто из зала, включая его самого и тем более Бинош, помочь нарушившим протоколом самозванцам не мог, снова сел за стол. Ну а эта статья, скорее, предисловие к случившемуся тогда в Венеции. Она — об одной серии «Декалога», чьи вечные истины, на которые Кесьлёвский смотрит с грустным, понимающе-ироническим прищуром, увы, потому и вечны, что мы, переполнившись ощущением тотального насилия, сами того гляди готовы попасться на крючок человеческой расправы над убивцами, над теми, кого породил Бог, как выясняется, падкий на роковые ошибки не меньше, чем земные грешники.