— Я вспомнил Рембрандта.
Пиреш: Да, да! Конечно, это, пожалуй, выглядит брутально, и, возможно, смотреть противно, но мы это показываем под музыку Иоганна Себастьяна Баха, а освещение — пожалуй, в духе Караваджо…
Лепаж: Собственно, весь фильм находится под большим влиянием итальянского Ренессанса — темы натурфилософских открытий времен Караваджо, Микеланджело, да Винчи. Все великие художники той эпохи были очень любопытны, и они ночь напролет вскрывали тела, вскрывали и заглядывали внутрь, они испытывали не только научный, но и эстетический интерес, пытались разгадать, почему у нашего тела именно такая форма и как внешняя форма предопределяется тем, что находится внутри, и что к чему. Мы также хотели показать всю странность этой операции. Очень странный опыт: ты бодрствуешь, ты разговариваешь, пока кто-то ковыряется у тебя в мозгу. Практически никто не знает, что большая часть таких операций делается без наркоза. Пациент в сознании. Так что есть тонкая грань между реальностью и ирреальностью. Поставьте себя на место хирурга: вы разговариваете с человеком и в этот самый момент вы к чему-то прикасаетесь (показывает), и человек необратимо меняется, он больше никогда не станет прежним. Вот интересная тема для фильма, в нее стоит углубиться.
— Новые технологии удобны для работы с изобразительным искусством…
Пиреш: Да, это как живопись. Мы работали с многослойными изображениями. Например, тебе нужен задний план. Можно найти картинку в Google, скопировать и включить в кадр. Мы так все кадры выстраивали. Например, Сикстинская капелла: мы накупили книг, пересняли репродукции и просто увеличили на весь экран. У нас много таких импровизированных решений.
— Сейчас говорят, что в мире не осталось настоящей поэзии, но, на мой взгляд, вы в этом фильме проявили себя как настоящий поэт.
— Большое спасибо. Я лично считаю, что у большой поэзии есть одно интересное свойство — люди не осознают, что это поэзия. Она — вроде воздуха, которым мы дышим, она соприкасается с тобой, но ты не обязательно ее замечаешь. Я бы провел такую параллель: в кино бывает закадровый голос, повествователь комментирует происходящее. И мы запоминаем этот закадровый текст, только если повествователь плохо справляется со своей задачей. Но мы никогда не запоминаем закадровый текст, если повествователь справляется хорошо. Это закадровое повествование создано для того, чтобы о нем забывали. Поэзия должна сопровождать жизнь, служить аккомпанементом для жизни, но мы не обязательно ее запоминаем. И всё-таки она существует, она проникает в нас.
— Есть ли в наше время в Канаде хорошие поэты?
— О, поэтов в Канаде просто туча.
Спайк Ли
Неожиданности на больших фестивалях тебя подстерегают на каждом шагу. Фильм Спайка Ли «Черный клановец» получил Гран-при в Каннах, но тут вдруг, уже в Венеции, давнишняя знакомая по фестивальным бдениям полушепотом говорит: «Хочешь интервью со Спайком Ли? „Mastercard“ организовал мастер-классы выдающихся кинематографистов, и Спайк среди них». Ну как тут откажешься, хотя, откровенно говоря, тот Венецианский кинофестиваль был настолько насыщенным, что переключать скорости на ходу было тяжеловато. Но в этом заключалось и преимущество — в Каннах к Спайку Ли не подберешься, а тут, пожалуйста, пять минут разговора на любые темы. И хотя мэтр, мягко говоря, никогда не балует журналистов многословием (я в этом имел возможность убедиться ранее), и формулирует мысль без отвлеченностей и философствований, «каков вопрос — таков ответ» (в этом смысле он мне напомнил Лешу Балабанова), поэтому обещанные пять минут незаметно разрослись до двенадцати…
Рассекая флоу
— Вот вы сейчас собираетесь провести «мастер-класс». А возможно ли в принципе научить кого-то кинорежиссуре?
— Не думаю. Таким вещам нельзя научить. Ты должен учиться кинорежиссуре сам, на собственном опыте.
— Кино не только детище режиссера, но фильмы, помимо того, еще и формируют своих создателей, могут даже повлиять на их судьбу, не так ли?
— Не согласен. Я создаю свои фильмы, но они меня не формируют. Мои фильмы с самого начала подвергались критике, но я не изменяю себе, и продолжаю снимать кино, уже больше сорока лет. Единственное, что должен кинорежиссер, — делать всё необходимое для съемок независимого фильма. Мне удавалось адаптироваться и переходить из одного состояния в другое, туда-обратно.
— А в чем состояла эта адаптация?
— Я просто двигался вместе с флоу… Ты должен уметь маневрировать и делать всё, чтобы довести фильм до конца, — всё, что угодно, лишь бы его завершить…
— А что означает для вас это слово «флоу»? «Флоу» в смысле технологических новаций?..
— «Флоу» означает всё сразу. Всё, что ты делаешь, чтобы довести фильм до конца.
— Хорошо, не могли бы вы объяснить понятие «флоу» на примере того, что вы снимаете сегодня?
— Ну, например, «Черный клановец» — я и не ждал, что буду снимать этот фильм… а продюсер позвонил мне с предложением, всё это было как гром среди ясного неба. Я открыт миру, всё, что бы я ни делал, я счастлив делать как режиссер при условии, что мне не надо писать сценарии.
— «Черный клановец» показался мне чрезвычайно интересным и шокирующим. Какова реакция на него зрителей?
— Людям этот фильм нравится (смеется).
— Вот и всё? Вот и всё, что вам нужно?
— Я вообще-то ни в чьем благословении не нуждаюсь. Но, когда твой фильм нравится зрителям и критикам, гораздо проще заручиться поддержкой для съемок следующего фильма.
— Очень прагматичный подход, но в кинорежиссуре вы отчасти поэт, верно? В ваших фильмах действительно есть определенного рода поэзия. Ведь, чтобы придумать фильм, снять его, а затем смонтировать, требуется что-то вроде поэтического вдохновения?
— Слово, которое я часто слышу в отношении «Черного клановца», что этот фильм — «оперный». И я с этим определением согласен. Опера! Опера Спайка Ли! Ли-младшего!
— До какой степени для вас важна реакция на фильм? Не кажется ли вам, что иногда ваши фильмы как бы меняются под воздействием общественного мнения?
— Тут не мне судить. Я считаю, что история сама себя расскажет… а может, и не расскажет. Я не разыскиваю в минувшем свой призрак, я не думаю о сорока годах своего кинорежиссерского стажа — а просто хочу найти возможность снять еще больше фильмов.
— И вы не чувствуете ностальгии по фильмам, которые снимали сорок лет назад?
— В каком-то смысле чувствую. В следующем году будет сороковая годовщина фильма «Делай как надо». Сорок лет — можете себе представить?..
— Кстати говоря, какой личный смысл вы вкладываете в это название — Do The Right Thing — «Делай как надо»? Отличный лозунг для любой ситуации. Все у нас пытались как можно точнее перевести его на русский, но ни у кого не получилось передать смысл.
— «Делай как надо» — просто такое выражение, которое я часто слышал в своем детстве в Бруклине. Однажды я подумал, что это хорошее название для фильма. В то самое мгновение, когда мне это пришло в голову, я сказал себе: «Мой следующий фильм будет называться „Делай как надо“». Тогда я не знал, про что будет фильм. Но название у меня уже было.
— А вы всегда вели себя «как надо»?
— Не мне об этом судить, пусть об этом судят другие.
— А стали бы вы что-то переделывать в своих фильмах?
— Нет, не могу же я вернуться в прошлое и что-то переделать.
— Кстати о прошлом — помните ли вы, как приезжали в Москву в 1989 году?
— Да.
— Не могли бы вы описать свою поездку?
— Холодно было.
— И это всё, что вам запомнилось?
— Помню, что я крутил снова и снова и даже поставил на повтор, песню Майкла Джексона «Чужак в Москве» / «Stranger in Moscow». Что-то такое типа «Меня выслеживает КГБ». «KGB is after me» (громкий смех, аплодисменты). Никаких оснований для этого не было, клянусь, это Майкл придумал, не я! Но я все равно ставил ее на повтор. Крутил снова и снова. Stranger in Moscow!
— С тех пор Москва очень изменилась. Приезжайте.
— Я как-то не уверен, что приеду (хохочет). Я ничего не имею против, но теперь у вас завелся какой-то особый нервно-паралитический газ. Раз — и всё! Не хочу, чтобы со мной это случилось.
— Не беспокойтесь…
— …теперь это случается даже в Лондоне.
— Мы вас защитим, не беспокойтесь.
— У меня свои способы защиты.
— Какие же?
— Дурной глаз! (Демонстрирует кулон, висящий на шее.) Не подходи! Не подходи! Не подходи! (Смеется.) Беги! Беги!
— А этот дурной глаз помогает вам снимать кино?
— В мире полным-полно… полно злых духов. Я всегда могу их распознать. Вас клонит в сон, вас клонит в сон… (смеется).
— И в чём же, на ваш взгляд, самая опасная, самая вредоносная разновидность зла на свете?
— Ненависть. Не только для меня — она повсюду в мире. Думаю, я наблюдаю ее в Штатах, в Европе, с этим «Брекзитом» в Британии, во Франции, в Испании, в России (смеется, смотрит в камеру). Россия, я посылаю тебе мир!! Итак, ненависть разошлась сейчас по всему миру, этот печальный феномен, свойственный правым политикам, идет на подъем. И мир сейчас не в лучшей ситуации…
— Скажите, а вы остаетесь кинорежиссером круглосуточно? Способны ли вы забыть, что вы кинорежиссер, например, сейчас, пока сидите здесь? Или вы можете черпать вдохновение в любой момент?
— Я открыт для вдохновения, даже когда сплю. Вот и всё, я всегда открыт.
— И есть ли в таком случае какие-то фильмы, которые вы придумали… в Каннах, пока вы, скажем, спали в «Карлтоне»?
— Нет, там ни один фильм не… (